человеческий идеал, и у меня нет другого. […]
Я чувствую в тебе жизнь со всей ее печалью и всем ее счастьем, сердце со всеми его слабостями и всем его благородством, величие в несчастье, утонченность в жестоких условиях. Ты никогда не смогла бы стать тем, кем являешься, не пройдя через все печали своей юности.
Меня всегда преследует одна, только одна мысль – твое здоровье. Береги себя и постарайся высыпаться. Пусть твое нервное существо больше отдыхает – это мое единственное желание для тебя. Остальное придет.
Ты не представляешь, с каким нетерпением я буду ждать известия о возвращении после твоих дел. Успех или неудача, – помни, что есть сердце и разум, любящие тебя в неудаче так же, а возможно, даже больше, чем в случае величайшего возможного успеха. Так что спокойно работай над своей целью и береги себя больше для меня, чем для себя самой. […]
[8.9.1891; Санкт-Петербург – Турин]
Я снова вернулся в Петербург. Это было 19-го числа, и именно 19-го ты отправила такую милую, добрую телеграмму. Ты не могла бы принести мне больше пользы, дать больше покоя моей душе. […]
Наконец, только сегодня я получил сразу два твоих письма – одно из Турина, другое из Венеции. Милая, дорогая подруга, как мне передать те чувства, которые пробудили во мне твои письма? Мне бы хотелось встать на колени перед тобой, взять твои дорогие руки, которые я так люблю, и целовать, целовать, целовать их, ничего не говоря.
Все, что ты чувствуешь ко мне, я чувствую к тебе, Леонор…
Я верю всему, что ты мне говоришь, я верю в тебя, как в себя. Ты говоришь, что хочешь «схватить свое сердце», чтобы показать его мне. Я вижу это – как если бы нес его в себе. […]
Я редко любил в жизни – но когда люблю – люблю так, как я думаю, ты любишь меня сейчас. Только не представляй свои чувства слишком далеко… в будущем… Ты говоришь: «Если ты останешься со мной – моя цель в жизни найдена – мое счастье в этом»… Дорогая, милая подруга! Впервые ты полностью отдала мне свое сердце – потому что ты думаешь, что это навсегда.
Я больше не решаюсь так думать. Та, в кого я верил абсолютно, больше, чем в самого себя, доказала мою неправоту. Я сам, будучи в том возрасте, в котором нахожусь, полюбил тебя глубоко. Я забыл свою боль. Должен сказать, что мое сердце находит в тебе больше, чем в ней. Могу признаться, что я больше не думаю о ней, возможно, потому, что в глубине моего сердца она оставила во мне неизгладимый след обиды, презрения к доверию к человечеству… Дело в том, что у меня уже нет уверенности в принципе.
Мое же сердце – оно-то осталось уверенным, поверь мне, и, держа тебя за руку, говорю, что я есть и буду твоим, пока ты хочешь, чтобы я был рядом, но не обещай мне ничего на далекое будущее. Мне достаточно, если я знаю, что теперь ты доверяешь мне, что живешь мной, как я живу тобой, что твоя жизнь, как и моя, руководствуется одной мыслью: желанием снова увидеть друг друга. Да сохранит бог тебя, моя Леонор, да сохранит он меня для тебя!
А сейчас перейдем к практическим вопросам. Я в некоторой степени предвидел аферу Джакозы. Жаль, но Вы встретитесь с этим снова. Он будет плохо вести дела Сары [Бернар] в Америке, и, чтобы наказать его, держите планку выше, намного выше, когда он вернется. […] Будьте беспощадны к этой каналье, насколько сможете, но не разжигайте вражду. В делах – спокойнее.
Я надеюсь, что этой пьесе удастся заменить «Шаллан», и я почти уверен, что это то же самое. Так что не забудьте – заставьте Джакозу поплясать, когда он вернется. […]
Твои письма так хороши, я вижу тебя – в Венеции… с твоим отцом… с Гуальдо[429]. Стоит ли мне ревновать? Нет, я не ревную. Знаешь почему? Потому что после Гуальдо ты мне уже отправила из Турина такую хорошую телеграмму! […]
[9.9*1891; Санкт-Петербург – Турин]
[…] Мне грустно, сам не знаю почему. Никого не вижу, во всем большом доме Левашовых я один. На улице холодно.
Пишу тебе, сидя у камина. Твои письма – моя единственная радость.
Я ужасно хочу узнать когда, как, и с каким успехом ты вновь предстанешь перед этой низменной публикой. Прошу тебя сообщить мне пару слов об этом в телеграмме.
Я пишу твой портрет анфас и занимаюсь этим весь день, не выходя из дома.
Завтра ожидаю своего брата. Мой старший сын собирается меня покинуть… У него благородная, добрая, утонченная натура, но очень скрытная. Это красивый молодой человек. И намного лучше среднего, которого ты знаешь. Им я не доволен. Он плохо сдал свои последние экзамены. Слишком много танцевал, и его голова недостаточно была занята работой. Ему не хватает вкуса и утонченности. У него плохое окружение. Надеюсь, это пройдет. […]
Возможно, мне придется остаться еще на пару недель в Петербурге и это меня грызет. Я здесь, а ты одна, окруженная мошенниками, быть может, нуждающаяся в друге, в совете. […]
[13.9.1891; Санкт-Петербург – Турин]
[…] Надеюсь, ты была прекрасно принята публикой на твоей премьере! […] Я переношу впечатление, которое у меня сложилось о тебе, когда увидел тебя в Венеции, в Палаццо Барбариго, – на других, и говорю себе: кто может не полюбить тебя? Только тот, кто уже любит или кто ничего не понимает. Я чувствую – как бы полюбил тебя, если, увидев, я понял тебя так, как понимаю сейчас, и был бы свободен сердцем, а главное, если бы и ты была свободна! Я понимаю, почему М.[атильда] часто говорила: я не боюсь этой женщины, потому что она кого-то любит! […]
Ты стала воздухом, которым я дышу для того, чтобы жить. Чем больше я тебя узнаю, тем больше я твой – чем больше я тебя
понимаю, тем больше чувствую, что моя голова устроена так же, как и твоя – что мы вдвоем боремся с человечеством, и что нет ни тени разницы в нашей оценке внешних впечатлений. […]
Сообщи мне, довольна ли ты тем, как идут дела. Вижу, что снова устраивается предприятие с «Графиней ди Шаллан». Я говорил тебе, что это повторится. И оно повторилось даже раньше, чем я мог ожидать. Это доказывает, что он[430] не столько идиот, сколько дурак.
Держи планку выше! Что касается другого[431] — постарайся избегать всех разговоров, всех отношений. Он тебя не достоин – так я ощущаю. Он всегда был на переднем плане, а ты должна была следовать за ним. Такую любовь я не уважаю. Он часто делал то, от чего тебе больно, то, что задевало твое сердце. Это вызывает у меня отвращение. […] Он слишком любил себя. Сначал он, а потом ты. Basta cosi[432].
Я не изменю этого мнения, даже если ты разлюбишь меня. Я сказал тебе об этом в палаццо Барбаро, в твоей постели. Помню маленькие морщинки на лбу, линии печали, когда я говорил с тобой об этом. […]
[18.9.1891; Москва – Турин]
[…] Я должен уехать далеко в незнакомую мне деревню, к незнакомым людям из-за одной истории, которую долго рассказывать и которая может закончиться как приятно, так и неприятно, к разочарованию. Огромное путешествие, но, возможно, бесполезное.
Я виделся с Жуковским у его памятника[433]. Был в Кремле, видел места, которые мы видели вместе, смотрел на церковные башни. […]
Думаю поехать в Италию 15 октября и пробыть там примерно месяц – перед поездкой в Каир. […]
[23.9.1891; Москва – Турин]
[…] Я совершил большое путешествие – двадцать четыре часа из Москвы и столько же обратно! И ради чего! Чтобы вызвать у себя грустные и деморализующие чувства.
Это был долг, вот и всё. Я узнал в Петербурге, что мой дядя[434], женатый на княжне, и у которого был только один сын, тоже женатый на княжне, создал майорат[435], который должен был перейти мне в том случае, если у них не будет потомков.
Дело в том, что за двенадцать лет брака у сына нет детей.
Далее мне сказали, что это старики и что сын очень болен. Поэтому я считал своим долгом поблагодарить стариков за их идею, если не для меня, слишком старого, чтобы надеяться на наследство, то, по крайней мере, для моих детей.
Итак, я приехал сюда, в деревенскую глубинку[436]. Меня хорошо приняли – но я увидел, что старики вовсе не старые, шестидесяти пяти и шестидесяти лет, а молодые люди держатся как Пон– Нёф[437]– и у них нет детей, вот и всё.
Много шума из ничего!
Мы все умрем, – возможно, раньше их, а у них еще могут быть дети, вдовство, повторные браки и т. д., и т. п. При всем этом, мне показали превосходное имение – великолепный огромный дом, замечательный порядок – земля, парк, угодья, шестьсот лошадей, наконец, княжеское имение – но что мне до это, какого черта!
Поскольку всё зависит от существования других – это деморализует, вот и всё. Наконец-то я познакомился с этим дядюшкой и сегодня попрощался с ним навсегда[438]. […]
Мое сердце всегда было с тобой, Ленор. Я думал, что моя жизнь в том виде, в котором она есть сейчас, несмотря на финансовые трудности, мне дороже — меньше обязательных вещей, больше свободы.
Этот год, правда, ужасно трудный, потому что за два предыдущих года, по известным тебе причинам, я взял 18 ооо франков авансом – которые вернул – полностью, несмотря на не слишком хорошую продажу[439]