Ах, что бы я дал, чтобы мне сказали, что я не прав!!! Нет, мне скажут: «Он этого не сделает, он испугается, он слишком galantuomo[455]!!» Если мне так скажут – я бы сказал, что все они трижды идиоты и так далее… Нет, честное слово, мир глуп или инфантилен.
Ты говоришь, что твой адвокат говорит один раз да, другой раз нет, но, друг мой, – это ужасно, – то, что ты сейчас говоришь!
Речь идет о том, чтобы работать спокойно, долго, жертвуя некоторыми представлениями, но при этом, сумев прояснить «да» или «нет», и это точно.
Бедная моя, милая Леонор, да, возможно, тебя любили – но как? Для их удовольствия.
И говорю тебе, что, когда пишу это, я не думаю о себе. Если бы ты сказала мне, что для того, чтобы сделать всё это, мне нужно уйти от тебя – что ж, я бы оставил тебя. Для меня главное – твое счастье – твое счастье любой ценой, даже ценой моего несчастья. Это ничего мне не стоит, если я люблю тебя, а другая любовь была бы просто трусливой, не стоящей ни гроша. […]
Перечитай всё это письмо два-три раза.
Особенно не разговаривай со своим адвокатом! Ты можешь подвести себя двадцать раз. […] Ты точно знаешь, не обещал ли ему твой муж крупную сумму, если он когда-нибудь что-нибудь получит? Неужели ты не понимаешь, что друг твоего мужа может быть только негодяем? В какую бездну погрузилось твое бедное благородное сердце вместе с этим простаком? Ты либо ненавидишь, либо равнодушна. Нет – нужно хладнокровно смотреть на сброд, понимать его сущность и не позволять себя одурачивать – вот мудрость жизни. […]
Если я где-то ошибаюсь – прости меня, потому что я думаю о тебе от всего сердца.
Скажи мне тогда, что я дурак – и я был бы так счастлив! […]
Пропусти пятьдесят раз «Графиню ди Шаллан», месяц, если хочешь, но выиграй развод – во имя небес!
Знаешь ли ты, что в Англии мужья иногда следят за своими женами в течение месяцев и лет, чтобы их подловить на чем-то… Есть даже агентства, которые специализируются на слежке. Сегодня он имеет право давить на тебя, впустить их в твой дом!!! Он этого не делает, потому что ожидает лучшего и дурачит тебя и твоего адвоката… Я сумасшедший или вы все новорожденные дети!? А Гуальдо – он дурак? Прости, но я так зол, что вижу, что с такими адвокатами ты пропадешь!
[22.10.1891; Дрезден – Турин]
[…] Если поезд приедет раньше, я бы где-нибудь подождал до восьми часов или до того часа, который ты укажешь, а потом приехал бы в твой отель.
Самое главное найти комнату в том же коридоре. Это, думаю, будет трудно.
В любом случае, сообщи мне план коридоров и других комнат рядом с твоей. Если бы кто-то случайно встретил нас или меня в отеле или рассказал тебе о встрече со мной – ты должна была бы ответить, что просила меня остаться в Милане, а я отказался, сказав, что у меня нет времени, что я проездом из России и направляюсь в свой дом в Венеции дабы навести там порядок, а потом рано утром уеду, возможно, так и не увидев тебя. Надеюсь, этого не произойдет. Присмотрись, спят ли люди в соседних номерах в час ночи, и скажи, какой номер лучше взять рядом с тобой.
Я попрошу показать мне несколько и выберу, как бы случайно.
Кстати, ты мне сказала однажды, что владелец одного отеля в Милане сообщил тебе, что меня знает. Не об этом ли отеле речь?
Тогда мне будет сложно назваться именем Дюпюи. Реши сама. Если ты хочешь и можешь увидеться со мной, тогда напиши, прикажи тем же движением руки, как твоя Клеопатра. […] Сделаю так, как ты прикажешь. […]
[23.10.1891; Дрезден – Милан]
[…] Даже с самыми умными женщинами нельзя забывать, что всё, что связано с размышлением, анализом вызывает у них усталость – они предпочитают действовать по прихоти, по импульсу, по интуиции, рискуя потерять из-за безрассудства всё счастье своей жизни. […]
Нет, я не хочу больше писать о вещах, которые женщина понимает, когда с ней разговариваешь, но в письменном виде понимает так плохо, что адвокат может заставить ее поверить в обратное за пять минут. […]
[24.10.1891; Дрезден – Милан. I]
[…] Ты пишешь, что с каждым днем теряешь веру в человечество – и что без меня твоя судьба была бы кончена!
Послушай: не нужно ни терять веру, ни слишком надеяться.
Нужно попытаться понять, что в человечестве хорошо, а что плохо – чтобы не страдать из-за иллюзий.
Видеть ясно — вот величайшая радость жизни, тогда мы умеем ценить, умеем презирать и умеем быть довольными. […]
[24.10.1891; Дрезден – Милан. II. Письмо «для мадмуазель Труатре» лично в руки]
Я думал больше не писать тебе, моя дорогая Труатре, но моя душа настолько связана с твоей! В последнее время я писал тебе такие жесткие письма! Мне надо облегчить душу, сказать тебе насколько каждая твоя мысль совпадает с моей.
То, что я обожал в М.[атильде], я нахожу снова – в тебе, только я ощущаю еще большую связь с тобой (если ты желаешь этой связи), поскольку чувствую еще больше твою жизнь, твое внутреннее страдание, которого у М.[атильды] не было.
Да, я понимаю тебя, понимаю каждую мимолетную мысль, которая приходит тебе в голову, понимаю всё твое отвращение к человечеству, понимаю твои чувства к звукам вечернего колокола, о которых ты говоришь.
Это живет во мне, потому что я, как и ты, человек свободной натуры, которая подчиняется только одной силе этой натуры – самой прекрасной. Ты для меня самая утонченная, самая чувствительная, самая нервная натура, и я подчиняюсь тебе (иногда ворча на тебя) с величайшим счастьем.
В тебе для меня все, моя дорогая маленькая Труатре, все твои счастливые моменты и несчастья, твои печали, твои радости – даже твои капризы и твоя жесткость!
Я чувствую тебя, как чувствую себя сам. Твоя жизнь – моя. Когда ты говоришь, что нуждаешься во мне, то у меня есть только одна надежда (не уверенность), что эта потребность продлится для тебя долго! Да, давай завершим жизнь до старости вместе, держась за руки, чего бы это ни стоило. Я никогда не покину тебя, пока не почувствую, что я тебе нужен, что ты не устала от меня. Таков уж я, моя дорогая Труатре – с трудом меняюсь. […]
У меня есть только моя безграничная привязанность к тебе – какая была у меня к М.[атильде]. Она была еще слишком молода и слишком неопытна (не говоря уже о ее болезни), и десять лет были поразительными, невероятными
Слава Богу, ты знаешь жизнь, ты знаешь большие печали. Она умерла до того, как узнала их. Я нахожу в тебе ее, но более зрелую, более испытавшую, более насыщенную и гораздо более несчастную.
Итак, я принадлежу тебе – так же, как принадлежал ей, и даже больше, потому что я обязан тебе большим, и мое сердце еще более нуждается в поддержке, чем когда-то, когда оно было сильнее и менее испытавшим.
Какое счастье в этом мире может превзойти обретение абсолютной идентичности в основополагающих чувствах жизни между двумя полами, которые естественным образом желают друг друга? И это счастье ты мне даешь.
Я знаю, нам придется заплатить за это счастье – и чем большим оно будет, тем больше будет несчастий, которые снова последуют за ним по естественному порядку вещей, – но тогда смерть будет легкой, и это тоже счастье.
Часто М.[атильда] писала мне, когда я покидал ее: «Я не боюсь опасностей для тебя, потому что, если ты умрешь, я покончу с собой, вот и всё». Тогда она была искренна.
Я отвечал ей: если ты умрешь, я не покончу жизнь самоубийством, потому что я люблю жизнь, но я буду страдать. И видишь Труатре, видишь, что я обрел? Я обрел возможность снова ощутить ту божественную сторону жизни, которая заставляет поверить в вечность и связывает две души узами, как если бы они знали друг друга веками – во все века – в животных, в цветах, даже в камнях.
Это глупо, но у меня такое чувство. […] Я также понимаю, почему египтяне пришли к идее метемпсихоза (перехода души в разные живые существа)[456].
Я люблю в тебе все, – твою мать, даже твоего отца (не смейся) – да, это правда, я чувствую, чем ты обязана каждому, природе, птице, поющей на закате, – всему. Я люблю в тебе ту прошлую жизнь, ту жизнь печали и счастья, люблю в тебе каждую морщинку на твоем лбу.
Понимаешь ли ты меня? Ничего не отвечай на это письмо и прости меня за него.
Я редко позволяю себе поэтичность, но не знаю, почему у меня сегодня возникла необходимость говорить с тобой таким языком.
В сущности, я хочу сказать тебе, что счастлив, глубоко счастлив – даже в твое отсутствие, потому что в моем сердце есть цель, в моем разуме – причина для существования.
Если ты для меня – то, чем ты меня сделала, – ты тоже должна быть счастлива, и мелочи жизни не должны производить на тебя особого впечатления. […]
Прости меня и люби хоть немного, моя единственная маленькая Труатре, мой дорогой друг. […] [без подписи]
[26.10.1891; Дрезден – Милан]
Последний раз я прошу Вас, дорогая мадам Дузе, передать это мадмуазель Труатре.
Не сердитесь на меня, пожалуйста. Я не знаю, кому еще могу доверить мои письма. С уважением, А. Волков.
Для мадмуазель Труатре лично в руки[457]
«Вы говорите, что хотите сохранить между нами дружбу!
Я бы тоже этого хотела. Но как Вы не понимаете, что для того, чтобы ее сохранить, нужно знать, как ее заполучить!
Наши отношения, увы, были преданы огласке и стали секретом полишинеля. Я Вас не обвиняю.
С возрастом я всё больше понимаю, что достоинство женщины страдает, особенно женщины-актрисы. Да, мое пострадало.