абсолютно послушался Вас. Ваш Александр.
[22.1.1892; Дрезден – Санкт-Петербург]
[…] Я перебрал все возможные суда и нашел самое лучшее и безопасное – немецкое судно Preussen, выходящее из Генуи 14 марта и прибывающее в Порт-Саид 19-го – пять дней пути. […]
Я не питаю иллюзий относительно трудностей и неопределенностей твоего путешествия в К. [аир] – но в душе у меня есть надежда, и этого мне достаточно. […]
Собираюсь навестить твою малышку, а потом в Венецию.
Я очень опечален вестью о смерти[478]. […]
[23.1.1892; Дрезден – Санкт-Петербург]
Я только что получил твое первое хорошее письмо.
Очень счастлив, что твой бенефис прошел столь успешно.
Ты говоришь, что думаешь обо мне, дорогая милая подруга. Благодарю тебя, моя хорошая, моя добрая Леонор.
Не знаю, почему мне так грустно, но это так. Вероятно, потому, что в последние дни в Петербурге, я невольно произвел на тебя плохое впечатление. […]
Я еще не навестил твою дочь, но собираюсь.
Очень надеюсь, что ты поедешь в Москву, иначе письма, которые я буду писать тебе туда, начиная с этого, могут затеряться. Я рискую и на этот раз снова пишу в Петербург. И завтра надеюсь получить другие твои письма. Пока получил две телеграммы.
Прежде чем покинуть Россию, отправь русские деньги графу Гейдену[479], чтобы он сохранил их для тебя, как и другие. Поменяй также 5000 франков, которые ты положила на счет в «Credit Lyonnais», и переложи их на депозит в рублях. Пожалуйста, будь осторожна в Вене и Триесте. Ты могла бы послать Гейдену все, что у тебя осталось, и он бы положил это в банк таким же образом. Только возьми адрес графа.
Чтобы отправить деньги, попроси банкира в Триесте. Лучше всего с застрахованным чеком.
Дай Б.[уффи] на труппу на шесть недель в любом случае около 8 ооо франков.
Оставь себе семь или восемь тысяч, хотя, я надеюсь, что ты потратишь только две с половиной, а остальное, – если не отправишь Гейдену, – положи в любой банк, например, в «Ванса Veneta» в Венеции или «Credit Lyonnais» в Триесте.
Хорошенько спрячь деньги, которые берешь с собой, и имей на руках лишь тысячу франков, чтобы оплатить дорогу до Генуи, корабль и гостиницу. Приготовь в дорогу лишь несколько золотых монет. Не забывай, что если поедешь в Порт-Саид – ты не должна там выходить. Напротив, ты должна остаться на корабле до Исмаилии на Суэцком канале. Здесь найдешь меня, когда сойдешь с трапа. Об этом я тебе еще напишу не раз.
Храни тебя Бог.
Я хочу верить тому, что ты мне говоришь. Прижимаю тебя к сердцу, Леонор. Только твой, [без подписи]
[P.S.] […] Скоро я буду далеко от Европы – и впервые с тех пор, как я тебя знаю, мы будем разлучены настолько, что успеем умереть, больше не увидев друг друга.
Ты говоришь мне, чтобы я был уверен в тебе. Я уверен в тебе такой, какая ты сегодня. Я верю каждому слову, которое ты говоришь мне сейчас. Но чувствую, что мое сердце закрылось для хорошего долгосрочного доверия. Не требуй этого от меня, Леонор. Ты знаешь мою жизнь. И еще мне так гораздо спокойнее. Это потому, что удары, которые получает сердце, оставляют следы и раны, способные открыться снова.
Разлука возвращает в мои воспоминания столько впечатлений, которые забываются, когда мы находимся вместе. Я больше не уверен в себе… Я чувствую себя слишком ничтожным, чтобы по-прежнему претендовать… Я клянусь тебе (моим сыном), что меня любили достаточно сильно, чтобы я сомневался в том, что чувствительное сердце заинтересуется кем-то, кроме меня. […]
Я даже скажу тебе, что в глубине души я боюсь, что ты совершишь большое путешествие, пожертвуешь большими деньгами и что, приехав в Каир, ты пожалеешь об этом. У меня больше нет смелости сказать тебе: «Приезжай, сделай это и т. д.». Все, что у меня есть, это надежда, что ты останешься со мной, что ты захочешь увидеть меня снова и не пожалеешь об этом. Пойми, я потерял уверенность в себе. Разве это моя вина? Страх пережить ужасные, еще свежие страдания убивает мое воображение, когда дело касается будущего.
Знаешь ли ты, что мне в этот раз как никогда трудно проехать через Венецию. Всё это возвращается ко мне с ужасной силой теперь, когда обстоятельства вынуждают меня покинуть тебя на шесть недель.
И всё же ты остаешься передо мной ясной, доброй, благородной, великодушной, верной – как всегда – и поскольку ты находишься по-прежнему в моем сердце, то самого себя я презираю и считаю неспособным по той или иной причине достаточно привязать тебя к себе. Не вини меня, Леонор, если бы ты была здесь, передо мной, я бы обнял тебя и забыл обо всем. Ты далеко и мрачные мысли приходят мне в голову. Поэтому я обретаю покой, заставляя себя ни о чем не думать. Храни тебя Бог. Напиши мне и прости меня. Я буду думать о тебе, когда буду способен думать.
[24.1.1892; Дрезден – Санкт-Петербург; с пометами на полях рукой Элеоноры Дузе]
Мои на балу. Я дома один, со своими мыслями. Ты догадываешься, о чем я думаю. Чувствую себя таким бесполезным здесь – и полезным рядом с тобой.
Я больше не смогу помогать тебе издалека и от этого мне грустно.
Впервые в жизни меня беспокоит мысль о такой далекой поездке.
Уверенность в том, что, оказавшись в Луксоре или даже в Каире, и, тем более, на первом же водопаде в Асуане, я не смогу прийти к тебе на помощь в течение пятнадцати дней и более, в зависимости от отходящих кораблей, ставит меня в тупик, тревожит сердце.
Но что делать?! Надо жить, иначе мы бы потеряли всякий интерес к жизни, а бездействие тоже убивает, только по-другому.
Сейчас я получил все телеграммы и три письма. Надеюсь завтра получить четвертое. Я так рад твоему успеху! Я надеюсь, что последние три спектакля в Петербурге тоже пройдут хорошо.
Пока я пишу, ты работаешь над «Камелиями»!
Да хранит тебя Бог среди этого холода, этих путешествий, этой усталости. Спасибо, что так хорошо описала мне свой вечер и подумала обо мне, как только вернулась домой. […] Несмотря на усталость, на успех, ты написала мне в ту же ночь – не могу передать, насколько я это ценю! […]
Предполагаю, что граф Гейден уедет из Петербурга, когда ты будешь в Москве. Поэтому думаю, ты можешь сказать Урусову, чтобы он вложил твои деньги, которые ты еще заработаешь в Москве, вместо того, чтобы отправлять их в Петербург. […]
[25.1.1892; Дрезден – Москва]
[…] Теперь меня беспокоит еще одно. Я отправил Вам сегодня большое письмо в белом конверте и заказное с тремя красными штемпелями.
Аналогичное письмо я отправил Третьякову[480]. Мне снится кошмар, что я мог перепутать конверты, и тогда это было бы неприятно по многим причинам.
Думаю, что не ошибся, но этот кошмар меня преследует. Никогда раньше со мной ничего подобного не случалось. Так что, если вдруг Вы получили большой белый конверт с тремя красными штемпелями, и, открыв его, увидели, что письмо написано на русском языке и к нему приложена большая красная печатная бумага – держите их у себя, потому что, если отправить это письмо настоящему владельцу, он поймет, что то, которое он получил и которое предназначено для Вас – пришло от меня, потому что хоть оно и не подписано, но штемпели те же самые. Кроме того, немедленно пошлите или идите сами к этому господину, адрес которого Вам даст любой, и спросите его, получил ли он письмо с пометкой внутри, где написано ваше имя: Duse…
Я думаю, что это безумие, что всё в порядке, но на всякий случай. Так глупо, когда такие подозрения приходят в голову. […]
[P.S.] Если у него действительно ошибочное письмо, в чем я сильно сомневаюсь, то, отправившись тотчас к Третьякову, – если Вы получили письмо, предназначенное для него, – Вы могли бы вернуть письмо для Вас до того, как оно будет прочитано. Вы что-нибудь из этого поняли?…
[28.1.1892; Вена – Москва. Почтовая открытка]
Буду краток. Не останавливайтесь в отеле «Аугсбург» – выберите любой другой – лучше «Континенталь»[481], потому что он ближе к Вашему театру[482].
Найдите в Вене длинное заказное письмо, прочтите его, прежде чем закончить дела с Тэнкцером[483]. Вот и всё. [без подписи]
[P.S.] Выезжаю в Венецию.
[11.2.1892; Венеция – Вена]
Я приехал в два часа из Вены. Пошел на почту и нашел твое письмо от 7-го числа, а оттуда прямо в дом твоего отца.
Старая мегера открыла мне дверь и рассказала о тысяче мелочей, не имеющих отношения к делу. Я попросил ключ и вошел в его комнату с болью в сердце, которую ты понимаешь.
Окно было открыто, воздух был свежий, светило солнце, и из окна виднелось большое дерево магнолии, блестящие листья которого блестели на солнце.
Комната в идеальном порядке. Повсюду твои портреты, портреты твоей матери. Его картины тоже.
Его ботинки, его скромные чемоданы, его трубки! Одна рядом с другой на столе, его стальные перья на листе бумаги, его шляпа и его одежда, прикрытые несколькими листами газеты, чтобы не слишком привлекал их вид (дальновидная ведьма!). Всё это я заметил в мгновение ока.
Кровать тоже была – хорошая большая кровать с отличным матрасом и красным одеялом, придававшим комнате более радостный вид. Я постоял некоторое время, осматривая ее.
Не могу передать тебе ту массу чувств, которые прошли через мое сердце. Неописуемая нежность к тебе – бедной маленькой сироте, лишенной матери, которая мало-помалу находит хлеб, имя, положение, и всё же остается в глубине души простой маленькой девочкой, бегающей по улицам в