[18.2.1892; Каир – Вена. Телеграмма, с пометой Элеоноры Дузе[491]]
НАДЕЮСЬ НА ТЕЛЕГРАММУ ПОСЛЕ ПРЕМЬЕРЫ[492]
[21.2.1892; Каир – Триест]
Получил телеграмму, как только было отправлено мое письмо. Я имею в виду телеграмму: «Огромный успех».
Я так рад! Но сказать тебе, что я счастлив, нет, не могу. Меня охватывает ужасная печаль. Жизнь без тебя для меня – уже не жизнь. Но ничего не поделаешь, поэтому волей-неволей подчинюсь.
Когда я думаю о том, как нас разделит Америка, мне больше не хочется жить.
Если бы я был моложе, всего на десять лет, для меня это не имело бы значения, потому что я бы чувствовал, что контролирую ситуацию и для себя, и для тебя. Теперь мои дни сочтены, и я подчиняюсь силе обстоятельств, даже не желая бороться.
Я всегда думаю о твоей жизни без меня. И чем больше об этом думаю, тем больше мне хочется устроить для тебя жилище на этой глупой земле. Думаю, что Венеция – это лучшее, что тебе нужно, и если твои дела в Австрии пойдут хорошо, мы организуем это в августе. Хочу, чтобы у тебя были две или три красивые, простые, но элегантные, уютные комнаты. Ты должна знать, что у тебя есть убежище, дом – с твоими воспоминаниями, с твоими друзьями, с самой собой, с памятью о твоем отце. […] Я мечтаю о лучшем для тебя, и если мы доживем, то сделаем это. […]
[7.3.1892; Каир – Бриндизи]
Дорогая госпожа и подруга, пишу Вам два слова, чтобы сообщить, что буду ждать Вас в Александрии.
Я надеюсь, что погода будет хорошей, когда Вы будете здесь. Луна будет полной 13-го, так что если на море тепло и спокойно – Вы на нее полюбуетесь. Глядя на нее, подумайте немного о друге, который предан Вам и который хотел бы сделать целью своей жизни помощь Вам, даже в ущерб себе. А. Волков
fP.S.] […] По утрам ешьте только кашу с молоком и избегайте острого за ужином. Вот от чего я заболел.
[22.3.1892; Луксор – Луксор. Телеграмма в Луксор, отель «Луксор», госпоже Маркетти]
ЗАБРОНИРОВАЛИ ДЛЯ ВАС ОДНОМЕСТНУЮ КАЮТУ НА HYDASPES 29 МАРТА С МЕСТОМ ДЛЯ ГОТОВКИ ЗА ДОПОЛНИТЕЛЬНУЮ ПЛАТУ
[4.4.1892; Каир – Триест]
[…] Твоя телеграмма пришла в этот момент, это уже вторая. На сердце стало полегче, Леонор, моя дорогая подруга. Ты на работе и грустишь. Хотя не больше меня. Моя работа не идет.
Я хочу только одного: сделать твой портрет. Чувствую, что могу сделать это сейчас, и после работы над всеми фотографиями твоих поз, которые я заказал, остановился на одной, единственной хорошей – в анфас, и подготовил ее достаточно, чтобы можно было сделать интересный портрет, используя всего лишь несколько сеансов. Я хочу, чтобы осталось что-то настоящее, твое, и при этом показало бы все прекрасные стороны твоего лица. Не увеличенные глаза и преувеличенные качества, как всегда делают. Из всех фотографий, что мы заказали, есть только одна, на которой ты – это ты.
И правда красивая – я хочу отобразить твой уникальный взгляд, который никто не описал, но который составляет твою индивидуальность. Обычно, когда люди поднимают брови, они выглядят удивленными, встревоженными или любопытными. Ты же остаешься спокойной – лишь немного грустной, но отдохнувшей, умиротворенной, с безмятежностью во взгляде. Когда ты беседовала в «Отеле дю Нил», я смотрел на тебя и видел в тебе маленькую девочку, занимающуюся домашними делами, ушедшие дни твоего печального, но прекрасного детства. У тебя был такой взгляд, и, несмотря на твои поднятые брови, была видна воля, которая сделала тебя той, кем ты являешься.
Моя грусть сложна, хочешь ли ты, чтобы я рассказал тебе о ее глубине?
Я лысею. Не смейся надо мной, кокетство тут ни при чем… Мне бы это было безразлично, но мысль о том, что я физически изменюсь полностью, и весьма быстро, сейчас заставляет меня думать о тысяче разных вещей.
Какова та женщина, которая, испытывая привязанность к мужчине, смогла бы сохранить ее, когда этот мужчина станет другим? А лысея, становишься другим. Я не люблю лысых, признаюсь, если только я к ним давно не привык. Всё это заставляет меня думать, что мое время закончилось.
Я больше не имею права ожидать последовательности, поскольку являюсь лучшим доказательством человеческого непостоянства. Я уже привыкаю к мысли, что твое отношение ко мне поменяется, и в глубине души я тебя пойму и прощу. Когда тебя обидели мои слова о том, что я стараюсь контролировать свои чувства к тебе, ты ошиблась.
Я предпочитаю видеть ситуацию правдиво, а если ты хочешь знать, что я чувствую и что всегда чувствовал к тебе, перечитай письмо из Милана, которое сделало тебя такой несчастной.
Все, что я написал тогда остается в моем сердце неизменным.
Единственная сила, которую навязала мне жизнь и без которой я не смог бы существовать, – это не позволять себе выходить из-под контроля.
Именно эта сила гарантировала то, что, несмотря на твой ответ, несмотря на то, что произошло, мое чувство не изменилось, и я сохранил в своей памяти только два неизгладимых и хороших воспоминания. Я никогда не забуду твой приезд – в Венеции, под фонарем на углу улицы, и вечер в отеле.
Мое единственное желание, и уверяю тебя, что это было желание всей моей жизни – быть справедливым. Понимать и прощать.
Какая польза от всей нашей философии, от наших занятий, от нашей работы, если мы забываем о человеке, когда дело касается нас самих? Что ж, когда я говорю, что контролирую свои чувства к тебе, то это только в мыслях – мы люди и этим всё сказано.
Но разве ты не понимаешь, что в глубине души я чувствую к тебе больше, чем, может быть, тебе бы хотелось? Неужели ты не чувствуешь, что хорошее отношение превратилось во мне в настоящую, простую и, если хочешь, банальную – любовь? Разве ты не понимаешь, что я люблю в тебе все? Ты не видишь, что я считаю тебя безупречной с головы до ног? Не понимаешь, что я живу тобой? Что я страдаю без тебя? […] Храни тебя Бог, со мной или без меня, это главное.[…] Если, покинув меня однажды, ты будешь несчастна, из-за каких бы то ни было обстоятельств, не забывай, что я здесь и готов сделать для тебя всё. И что жить с тобой хоть в такой дыре, как Кьоджа или в такой комнате, как у твоего отца, в сто раз желательнее, чем унаследовать мое состояние и жить без тебя. […]
А ты, Леонор, иди своей дорогой, не поддаваясь печали. Запомни хорошенько – давай культуру своему уму. Читай серьезные книги. Пиши и живи не только театром, насколько можешь. Когда ты мне сказала, что Египет и все, что за этим последовало, тебя совершенно не интересовало, я тебя понял, но мне стало жаль тебя.
Научись смотреть на всё глазами других и не связывай все интересы только с собой.
Довольно, я вижу, что я только читаю тебе наставления. «Мы не должны говорить, мы должны действовать… давай поговорим».
Я довольно потрудился, чтобы найти арабские ткани, уверяю тебя. После многих трудностей (из-за языка) я наконец нашел источник. Посылаю тебе тринадцать шелковых платьев. Цена скромная. Все от восемнадцати до тридцати франков за штуку. […] Завтра пойду искать пуговицы для каждого платья. […] Кафтан[493] можно носить на белую рубашку […] Ты знаешь это лучше меня.
Поищу ткани для Геб[494]. Прислушиваюсь к мнению окружающих меня арабов.
Я нашел чудесную серую ткань, которая будет прекрасно сочетаться с белым кафтаном в черную полоску. Желтые ткани восхитительны, хотя и очень яркие, но для вечера хороши, а с коричневым выглядят очень богато. Что ты скажешь насчет остальных желтых?
Еще я взял ткань огненного цвета – она хороша для платья. Тринадцать прекрасных платьев получатся менее, чем за триста франков. […]
Пальто тоже недорогие, от двадцати до тридцати пяти франков за штуку, в зависимости от качества. Надеюсь, у меня будет время всё найти и отправить на корабле во вторник. Значит, ты получишь это около 11-го числа в Триесте.
Надеюсь, ты будешь довольна. […]
А теперь прощай, да благословит тебя Бог!.. Не забывай меня после своего успеха у венгров, австрийцев, валашцев, чехов, тирольцев и tutti quanti[495]. […]
Я благодарю тебя за счастье оживления моего мертвого сердца.
[11.4.1892; Каир – Грац]
[…] Я сделаю всё возможное, чтобы быть в Будапеште 27-го числа. Дай мне знать, смогу ли я остановиться в том же отеле, надеюсь, что да. Жить отдельно было бы невыносимо.
Я собираюсь поискать студию, уверен, что она найдется – хочу изобразить тебя на белом фоне в розово-сером арабском платье. […]
[29.4.1892; Будапешт – Будапешт. Записка, переданная лично в руки: отель «Reine Angleterre», Будапешт, мадам Дузе]
Напишите два слова и отправьте с этим человеком.
Холодно, но солнечно.
Если Вы можете приехать, чтобы немного поработать, то скажите точное время, когда Вы спуститесь – я буду ждать Вас внизу, в читальном зале, около главного входа.
Мы поедем на машине. Если согласны, – я буду там в полдень.
Если не хотите или боитесь холода – я приеду к Вам, только скажите время. Так что если соберетесь приехать в студию, закажите машину прямо сейчас.
Дайте ответ, не указывая адрес на конверте, [без подписи]
[7.5.1892; Дрезден – Будапешт]
Приехал вчера в десять утра. Мои на вокзале, поэтому невозможно телеграфировать. Сделаю это, как только найду свободную минуту. […]
Я волнуюсь за своего сына. Уже три недели ни одного письма, несмотря на мою просьбу и просьбу его матери извещать нас. […] Тем более, что я вчера телеграфировал Коле