Лучше в Англии, и Буффи сможет обо всем позаботиться, пока малышка останется там…
[…] Пока Энрикетта готовится, Буффи может встретиться с Розенфельдтом[526] лично. […]
Будьте уверены, всё будет хорошо – это еще самые маленькие неприятности в жизни!
Были бы только эти трудности!! Нет смысла говорить обо мне с Буффи в этом семейном деле. Другое дело, когда речь идет о театре.
Ему не нужно ничего знать. […] Не показывайте ему это письмо. До свидания [без подписи]
[30.10.1892; Венеция – Вена]
Если это правда – телеграфируйте: «да»[527].
Чтобы Вы поступили так, как Вы поступаете, и не нашли времени написать два слова – это противоречит законам природы.
Чтобы Вы говорили так, как говорили со мной последние два дня – тоже должно случиться нечто сверхъестественное – ведь хороший человек не может вдруг стать плохим, а дружелюбная душа не может подозревать друга без серьезных причин.
Ни одной из этих причин не было.
Итак, вот догадка, к которой приходит мой ум (сердце нет).
Вы сами плохо поступили по отношению к своему другу и Вы это чувствуете.
Только страсть может ослепить и сделать несправедливыми. […] Но это лучшее оправдание! Увы, единственное. Можно простить поступок легкомыслия – от страсти, но нельзя вынести недостатка рассудительности и справедливости в сердце. Это грызет глубже – потому что было бы непоправимо… Я пишу это не для того, чтобы утомлять Вас гипотезами – пишу от чистой грусти и как будто кто-то извне диктует мне, это как своего рода галлюцинация.
Внезапно я почувствовал необходимость писать – без тени насилия в сердце – как человек, который должен скоро умереть – когда всё насилие кажется таким бесполезным и когда в сердце остается только доброе…., но у которого уже нет сил помогать другим жить.
И тогда тоска охватила мое сердце – как Вы, должно быть, страдаете в эту минуту, а потом ужасное желание помочь Вам и ощущение невозможности это сделать… Всё это вдруг приходит мне в голову, и, (если я не сумасшедший) меня пугает, уверяю Вас.
Откуда эти мысли? Если они имеют тонкую связь с впечатлениями, воспринятыми за последние две недели – и если в этом есть правда, знайте, что всегда и везде я прощу слабости тех, кого люблю, потому что я люблю их больше, чем себя, когда люблю.
Мне было бы труднее простить несправедливость, потому что она оказалась бы не недостатком, порожденным ослеплением, а недостатком формирования характера, – а я не хотел бы любить несправедливое сердце и посредственный ум.
Вот как мы любим в моей стране – когда любим по-настоящему. Давайте будем максимально верны нашим друзьям – какое же удовольствие тогда будет жить. Ложь – вот что убивает всё.
Давайте не будем лгать, когда в этом нет абсолютной необходимости. [без подписи]
[2.11.1892; Венеция – Вена]
Ваша телеграмма, полная печали из-за различных мелких хлопот, которыми Вас нагружают, как Вы говорите, вынуждает меня написать Вам, дорогой друг.
Я отложил в этот момент все свои личные обиды, потому что моя печаль тоже была велика, ведь я впервые за два года не имею точного представления о причинах Вашей. Вы не почувствовали необходимости сообщить их мне. […]
Но какой была бы дружба, если бы мы действовали по отношению друг к другу только из чувства взаимности!? Так что давайте не будем обо мне.
Давайте поговорим о Вас. Никакая грусть не должна Вас тревожить. […]
Природа, Ваша работа, Ваш успех – вот Ваши друзья.
Пройдите эти несколько месяцев напряженной работы – но пусть ничто не коснется Вас слишком близко.
Что после? Придет весна, лето – Вас ждет природа, воздух, – выбор всего в Ваших руках! Вам нечего бояться, нечего терять, незачем отчаиваться.
Ешьте, спите, работайте, станьте на время машиной, но машиной, которая работает хорошо.
У меня такой плохой почерк, потому что пишу в постели. Но собираюсь встать.
Я был не здоров, но уже всё прошло.
Нежно целую Ваши руки. А. Волков.
[P.S.] Не пишите мне, если не чувствуете реальной потребности, как раньше. Какой смысл себя заставлять – именно в этом у Вас есть полная свобода. Я хочу поехать в Россию как можно скорее. Надеюсь, 23-го – мне нужна смена обстановки. Венеция давит на меня.
[3.11.1892; Венеция – Вена]
Я так рад Вашим успехам.
Смелее. Вы обладаете необыкновенной силой.
Вы можете сравнивать себя с массой этих хороших артистов, – но у кого сегодня есть то, что есть у Вас? Ваше искусство и Ваша молодость – ведь их хватит еще надолго. […]
Если я говорю «курицам» или прочим, что у Вас не так уж много времени, чтобы терять его из-за возраста, не верьте этому, – говорю так, чтобы скрыть свое огромное восхищение, которое я испытываю – художественное восхищение, которые они даже не могут понять.
В шестьдесят лет, постаревшая, Вы будете красивее, чем они видят Вас сегодня своими глазами, думая только о себе, но притворяясь, что восхищаются другими.
Я по-настоящему счастлив, что всё идет хорошо, и говорю Вам – смелее, потому что у Вас есть истинная сила. Я то это знаю!
Если захотите, у Вас будет еще пять туров по Америке. Да хранит Вас Бог, дорогой, добрый друг, и сами сохраните свои силы.
Не растрачивайте слишком много.
Ни минуты лишней грусти – для нее нет места.
Держите эту толпу крепко, чтобы она не смела шевельнуться без Вашего разрешения. До свидания, если хотите. Ваш Алекс.
[4.11.1892; Венеция – Вена. I]
Прочитайте сначала предыдущее письмо, потом это.
Друг мой, могу ли я говорить с Вами откровенно?
Если да, прочитайте это письмо, если нет, выбросьте его, потому что оно может причинить Вам напрасную боль. Я хочу вернуться к некоторым словам, которые Вы сказали мне за день до Вашего отъезда. Я не могу забыть эти слова, и они задели мое сердце.
Я не хочу оставлять между нами никаких сомнений по определенным точкам зрения. Какой тогда смысл в дружбе?
Есть ли у меня подруга лучше Вас?
Но дружба с недопониманием рискует потеряться. Если я потеряю Вашу я знаю, что теряю. Что ж, я скорее потеряю ее, чем оставлю сомнения в вопросах, которые, по моему мнению, являются основой всякой дружбы между людьми, достойными ее.
Вы потребовали вернуть Ваши письма. Тогда я сказал, что могу уничтожить их, вместо того, чтобы брать их с собой в тот день, когда Вы их потребуете. На это Вы ответили, что «безопаснее» обменяться нашими письмами.
Я сделал вид, что не заметил этого, но не могу передать Вам, какую боль мне причинили эти слова.
Клянусь Вам головой моего сына Вады, что никто никогда не говорил мне слов, которые бы подействовали на меня сильнее, ни один враг не посмел бы сказать это, ни один друг не захотел бы этого.
И всё же я промолчал – только об этом вопросе – но именно этот вопрос меня и привел в отчаяние.
Теперь, когда всё прошло и осталась только глубокая печаль из-за Вашего отсутствия, я хочу вернуться к этому вопросу.
Моя дорогая, хорошая подруга, понимаете ли Вы, что никому не сможете сказать чего-то более сильного. Знаете ли Вы, что сказать такое – это абсолютно то же самое, что сказать: «ты солгал, украл» и т. д.
Потому что только ради чести я предложил Вам уничтожить письма.
Ну а человека, потерявшего при этом свою честь, что могло бы удержать от какой-либо другой низости?
Какая гарантия, что он вернет Вам все Ваши письма, например? Неужели так легкомысленно относятся к чести слова в других местах? Действительно ли я за эти два года дал повод для такого предположения?
Подумайте, каково услышать это из уст той, за которую я отдал бы жизнь.
Я придерживаюсь мнения, что если человек способен на это, то он всего лишь проходимец, гондольер[528], во всяком случае недостойный человек, с которым не стоит и знаться. Мне больно, но я не буду об этом.
Однако ради Вас, друг мой, я вынужден поднять этот вопрос.
Имейте лучшее мнение о людях, которые, по Вашему мнению, достойны Вашей дружбы, и если Вы действительно верите, что я способен на такую низость, – укажите мне на дверь, как Вы могли бы выгнать определенного человека, прочитавшего Ваше письмо.
Вы не можете знать, насколько сильно Ваши слова затронули меня, потому что, по моему мнению, любые отношения привязанности должны быть основаны на абсолютном доверии к определенным взаимоприемлемым принципам.
Без этого – где взяться уверенности, а без уверенности – есть ли необходимость друг в друге? Нарушить слово мы можем только в одном случае — ради спасения женщины. Это обязанность – потому что никто не имеет морального права нарушать слово по вопросу, который затрагивает двух человек, один из которых будет потерян для другого.
Кроме того, я не допускаю, когда не держат слово. Человеку, поступившему так, нужно было бы покончить жизнь самоубийством, потому что тем самым он освободил бы мир от сброда.
Если бы это сделал мой сын – я бы дал ему пистолет.
От нарушенного слова нет лекарства – если речь идет о порядочном человеке, разумеется.
Где та женщина, которой я не поверю, если она даст мне слово в деле уничтожения писем?!
Это явно не была бы одной из тех, которых я искренне люблю.
Если бы Вы сказали мне, что сделали это, думаете, у меня осталась бы тень сомнения?
Знаете ли Вы, что есть университет (Дерпт в России[529]), где я провел четыре года своей жизни, и где студентам прощалось все, кроме нарушения данного слова.
Доходило до того, что если обнаруживали студента, который брал деньги в долг под честное слово и нарушал его, – его исключали из университета или хотя бы из студенчества.