В круглом личике пигалика застыло скучное, покойное выражение — он ждал.
Шагая по сеням и переходам дворца, Зимка видела макушки склонившихся придворных, и можно было только гадать, что несет ей на сей раз угодливая почтительность этих людей. Впрочем, довольно было и того, что Зимка таила в собственной душе, чтобы не ожидать впереди ничего хорошего. Страх перед непостижимой проницательностью чародея точил ее, вызывая потребность резким, порывистым движением сбросить с себя тяжесть; на щеках Зимки играл румянец, глаза сверкали все тем же искусственным возбуждением. Она торопилась, как будто опасалась растратить и расплескать раньше времени дрожащую в душе решимость, она шагала стремительно, разбрасывая встречных к стенам.
Подземное логово чародея, сумрачное помещение с пробитыми в скале бойницами, встретило княгиню мертвящим спокойствием. Собаки на ковре едва подняли головы; слованский оборотень рыхлой грудой мехов погрузился в широкие кресла, и утонул в них так славно и покойно, что, сдается, не в состоянии был бы выбраться без посторонней помощи; сонные едулопы пристроились на корточках у дальней стены и только оскалились, когда появилась женщина. Один Ананья, верный человек Рукосила, почел за благо подняться из-за своего столика, чтобы приветствовать государыню. Голые лавки вдоль стен, несколько древнего вида поставцов с книгами и свитками, наверное, пыльными, вполне подтверждали впечатление зловещего убожества, которое охватило Зимку на пороге логова.
Пасмурный день за глядевшими в пропасть бойницами, перетекая в это промозглое подземелье блеклым туманом, едва рассеивал мрак — на столе у Ананьи, где торчало в чернильнице перо и белели бумаги, горела свеча, поставленная в грязную надбитую чашку.
Раздвинутые решетки и занавес делили длинное помещение на две неравные части, и Зимка, оглянувшись на закрывшуюся за ней дверь, ступила на государеву половину. Но и с пяти шагов нельзя было понять выражение обрюзглого лица, похожие больше на щели глаза оборотня терялись под опухлыми веками без бровей, казалось, что Лжевидохин слеп, и потому настороженный, но пустой взгляд темных глазниц, не отвлекаясь внешностью, щупает что-то в самой душе. Зимка зябко повела плечами.
И в самом деле, было холодно, оборотень кутался в широкую шубу с просторным, шире плеч меховым воротником.
— Все люди смертны, — молвил Лжевидохин невыразительным старческим голосом.
Зимка неверно улыбнулась, но, увы! не нашла ни единого слова, чтобы опровергнуть это бесспорное суждение; во рту было сухо и щеки горели.
Кажется, что и Ананья ежился, одетый по-летнему. Он вернулся за столик и подвинул себе бумагу, не желая, очевидно, растрачивать даром время, но мельком глянул написанное и этим ограничился.
— Река времен в своем стремленьи поглотит все дела людей… — размеренно прочитал чародей, но сбился, пошевелил пальцами, пытаясь восстановить в памяти стих. — Как-то там: народы, царства и царей… А если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы. Вот что ужасно, — закончил он будничным голосом. — Подумать только со смертью ты уж ничем не лучше того, кто умер и рассыпался в прах десять тысяч лет назад. Десять тысяч лет или мгновение — в смерти нет разницы. Ты становишься современником всех умерших и когда-либо живших. Равенство в смерти — самое чудовищное равенство на свете, неоспоримое и неизбежное. Ты думала об этом когда-нибудь?
— К чему это? — проговорила Зимка, слабея.
— У тебя обывательский ум, — сумрачно сказал Лжевидохин. — Сядь.
В комнате, впрочем, не было стульев, кроме того, который занимал Ананья, он поспешно поднялся и доставил это скромное, с вытертой обивкой седалище на ковер, поставив его рядом с государыней. Зимка опустилась, едва глянув куда.
В сущности, Зимка не знала, кому желает победы: Рукосилу или Золотинке, оба были равно опасны. Ни обратившийся в ветхую рухлядь кумир, ни отставленная от дел соперница не внушали ей добрых чувств и потому малодушная мысль выдать Золотинку с головой — за известную цену — опять посетила ее томительным позывом. И только Юлий, ни на мгновение не уходивший из памяти Юлька, царственный супруг ее Юлий, намертво запутанный в это невероятное сплетение обстоятельств, поддерживал Зимкино мужество. Она подумала, что строгий в правилах Юлий одобрил бы ее стойкость и признал бы подлинной своей подругой, когда бы видел ее сейчас.
— Сядь, — повторил Лжевидохин, хотя Зимка уже сидела; похоже, он повторил это с добрыми намерениями, из жалости, но тотчас же сморщился, отчего широкое лицо его, придавленное плоской шапкой, исказившись, стало как будто и шире, и ниже. Словно чародей пригнулся. Он помахал пястью, пытаясь стряхнуть боль: на левой руке на безымянном пальцем въелся в плоть перстень. Волшебный Паракон, попелянский подарок кота, нельзя было стащить с пальца никакой силой; два сустава до самого ногтя потемнели и вспухли, причиняя оборотню немалые страдания.
— Один раньше, другой позже — все умрут, — продолжал Лжевидохин, мучаясь. — Много ли в том смысла: раньше — позже, когда все равно умирать? Не знаю, послужит ли это тебе утешением… Право, не знаю. Что-то я не припомню, чтобы ты выказывала склонность к философическим обобщениям. А с другой стороны, сказать «на миру и смерть красна» — это поможет? Если скажу, что ты умрешь славной красивой смертью, имя твое войдет в века, в песни и сказания слованского народа?.. Но опять же не знаю поможет ли, — кряхтел старик. — Вот, к примеру, отдала бы ты час жизни, чтобы имя твое вошло в века? Не уверен, что ты сочла бы вечную славу достаточным возмещением за потерю часа или двух дней жизни. Какое тут утешение? Одна насмешка. Хотя, по-моему, лучше такое утешение, чем совсем никакого.
Словно проваливаясь, Зимка повела взглядом в бессознательной попытке на кого-нибудь, на что-нибудь опереться — на Ананью. Но предупредительный человечек ускользнул, тотчас уставившись в бумагу. Может статься, он для того и положил перед собой грамоту, чтобы иметь повод уткнуться туда носом.
Лжевидохин протяжно-измученно вздохнул и заметил:
— Сидела бы ты теперь в своем задрипанном Колобжеге замужем за каким-нибудь любвеобильным пекарем и думать бы не думала о посмертной славе. Вот ведь грехи наши тяжкие…
— Короче, — молвила Зимка пересохшим голосом.
— Короче, девочка ты моя честолюбивая, стране нужна жертва. В этот тяжелый час слованский государь должен показать пример, пожертвовать самым дорогим, что только у него есть. Я приношу тебя в жертву змею. Дороже ничего нет… Да, вот так. Дело решенное. Так что я просил бы воздержаться от бесполезных препирательств. И вот этих слез, тоже не надо. Возьми в расчет, что я крепко подумал прежде, чем вспомнил о давно забытых обычаях наших праотцев. Да… И если ты воображаешь, что великую слованскую государыню можно подменить какой-нибудь подделкой, то выкинь это из головы. О подделке я уж подумал. Не пройдет. Первой попавшейся красавицей тебя не заменишь. Этого замшелого негодяя не проведешь, он и не такие виды видал за тысячу лет, он под тобой на две сажени в землю видит. Так что без обману: парчовое платье, пуд золота, полпуда драгоценностей. Расчесанные, как у невесты, волосы. Ну, ты сама знаешь все эти штучки: благовония, кружевное бельишко, там туфельки, чулочки — как положено. Нельзя упускать мелочей, если имеешь дело с таким негодяем как Смок.
Лжевидохин наконец замолчал. То есть и рад был бы, кажется, что-нибудь сказать, но слов уже больше не находил. Однако и Лжезолотинка онемела, не воспользовалась случаем возразить, и тогда чародей не без удовлетворения закончил:
— Можешь еще поесть. Только не знаю… хорошо ли на полный желудок?.. Словом, что тянуть! Всем будет легче, если мы быстро с этим покончим, не подпуская тут все эти турусы на колесах. И думаю, обойдемся без бани, девушки помоют тебя в тазу.
Зимка облизнула сухие, горячие губы.
Ананья встал.
— Государыня, вы позволите вызвать стражу, чтобы отвести вас в жилые покои? Я думаю, удобнее будет, если мы подберем платье и прочее в вашем присутствии. Потом же все это нужно будет одеть. — И он с сожалением развел руками, указывая, что не в силах избавить государыню от последнего беспокойства.
— Я жертвую тобой для пользы отечества, — сказал со своей стороны Лжевидохин — тоже в видах утешения.
— А Золотинкой ты бы пожертвовал? — спросила Зимка неведомо для чего.
— Золотинкой? — удивился Лжевидохин, как бы пытаясь сообразить, кто же в таком случае сидящая перед ним княгиня. По старости или по какой другой причине хитроумный оборотень нередко путался в самых простых вещах. — Ну, да… ну, да… — протянул он, шамкая. — Без сомнения. Тебя это очень тревожит?
Нельзя сказать, чтобы Зимку это очень тревожило. Она молчала, не зная, что отвечать на вопрос, да и не совсем его понимая. И так прошла целая вечность — Зимка сидела, тщетно пытаясь привести мысли в порядок. Мысли дробились и путались, обращаясь какой-то лихорадочной мелкотой. Потом появилась стража, и поздно было что-либо уже соображать, — Рукосиловы дворяне с оружием.
Тогда Зимка поднялась — не иначе как ее об этом просили. У порога она вспомнила о пигалике, которого привезла в карете…
Она сказала, что пигалики не виноваты. И долго после этого говорила. Тем более долго, что на этот раз никто ее не торопил и она могла путаться и повторяться без помех.
— Так это, выходит, тот пигалик, которого ты приняла за Золотинку? Когда возвращалась из Святогорского монастыря? — переспросил еще раз Лжевидохин.
Простой вопрос этот вызвал неожиданные затруднения, Зимка тронула расслабленной рукой висок, провела по приоткрытым губам и ничего не сообразила. Хотя все уже как будто сказала. Но разговор не кончился, и по прошествии многих ненужных слов и туманных суждений кто-то заметил словно бы между прочим:
— …Как бы там ни было, жертва должна быть у змея еще до заката.
Так Зимка и не поняла, что значило знаменательное «