Так осторожно и робко, за чужими спинами излагала Золотинка это важное соображение, что нужно было повторить его еще раз — настойчиво и сердито, — чтобы сбившаяся вокруг измазанной дерьмом кости толпа усвоила мысль. Обязанность повторить взяла на себя молодая женщина с красными обмороженными щеками, что, заглядываясь на зернышко, болезненно покашливала в затылок придавленного локтями старца.
— Зерно волшебное! — крикливо сообщила она.
— Как оно уцелело в навозе? Не могло оно уцелеть, — подтвердил возбужденный голос.
— Разве что навоз волшебный, — пожал плечами Лепель.
Подобного рода расхолаживающие соображения не входили в расчеты Золотинки, которая надеялась уже положиться на общественный разум, полагая, что после изначального толчка он, общественный разум, и сам найдет правильное решение.
— Нужно посадить зернышко, вот что. В землю. Вот тогда узнаем, — заметила она. Но так скромно и ненавязчиво, что опять-таки два-три человека, включая женщину с обмороженными щеками, принуждены были развить и усилить эту мысль как свою.
Нашлись и противники, которые держались иного мнения, хотя не умели выразить какого именно. Попытки же прояснить точки зрения сторон лишь запутывали вопрос, потому что вызывали к жизни неисчерпаемые в своей многозначности доводы, вроде того что «ишь ты! вот еще! ну да, конечно!» и, наконец, «мели, Емеля, твоя неделя!»
Изворачиваясь между спорщиками, под рукой и локтем, Золотинка пробилась к Лепелю, который, раскрывши рот с преувеличенным, как на подмостках, любопытством, следил за болезненными препирательствами. Так что не требовалось особого предлога, чтобы, не отнимая у вяло шевельнувшегося Лепеля обломок кости с налипшим в грязь зернышком, тронуть зерно пальцем… другою рукой Золотинка коснулась при этом за пазухой Сорокона и отстранилась прежде, чем возбудила возмущение подозрительной толпы.
Дальнейшее, все то что обратилось потом в легенду, не требовало прямого вмешательства Золотинки, ни особой изобретательности не требовало, ни вообще затраты душевных сил. Следовало только проследить, чтобы они ничего не перепутали и не напортили по дороге к чуду.
Взбаламученная, бессильно бранчливая толпа невольников, увеличиваясь в числе, спустилась к обрыву, и здесь женщина с обмороженными щеками под бдительным присмотром крикунов затолкала зернышко в дресву, что забила расселину нависшей над пропастью скалы.
Чудо, ясное дело! не заставило себя ждать — не утих еще противоречивый говор, как яркий, словно язычок зеленого пламени, росток выбросил вверх изогнутый пружиной листик… Волнение прокатилось до задних рядов напирающей на пропасть толпы, и все замерло в благоговейном, похожем на безмолвную молитву молчании.
Листик развернулся и вышел в трубку, быстро вытягиваясь вверх, выше голов; стебель толщиною в большой палец уже сгибался под собственной тяжестью, но продолжал расти. И вот уже тяжелая плеть перевалилась в пропасть и начала, увеличиваясь, опускаться, в то время как из гнезда в расселине пробивались новые побеги невиданных размеров овса; они оплетали камни, заставляя людей пятиться, и пышной путаницей сваливались за край обрыва. Вниз по осыпи текла зеленая пена.
В течение получаса стебли овса толщиной в ногу достигли своими метлами грязных волн ледника, что устилал собою широкое ложе ущелья. Осталось только пустить слух (совершенно справедливый), что в ползущих вниз по леднику плетях зреют огромные, размером с кабачок, зерна, полные сладкой молочной кашицы, и народ по краю обрыва зашевелился. Увлекая друг друга примером, решились попытать счастья смельчаки, и едва только оказались они благополучно на леднике, люди полезли вниз целыми гроздьями, висли в спутанных ворохах зелени, срывались, скользили по осыпи и снова ловили раскиданные всюду стебли. А внизу в зеленом буйстве на леднике ждали восхитительных размеров зерна — одного-двух хватало, чтобы до бесчувствия, до рези набить себе брюхо.
Золотинка спустилась поесть, а потом поднялась наверх, в одиночестве проделав весь обратный путь в гору, — заглаженный ледником скат, долгая крутая осыпь, где невозможно было стоять, не цепляясь за прочные шершавые стебли, и последний обрыв на головокружительной высоте — страшно было поглядеть вниз. По закраинам пропасти, где она взлезла, десяток изнуренных голодом и более того трусостью невольников, стыли на камнях, в какой-то слезной тоске не решаясь последовать за удачливыми и счастливыми товарищами.
Коченеющие у обрыва бедолаги, очевидно, могли потерпеть, главная их беда, трусость, в виду застарелой своей природы, не носила опасный для жизни характер и не нуждалась в немедленном лечении, Золотинка побрела вверх по урочищу, присматриваясь к занесенным снегом телам, ощупывая щеки и губы. Увы, люди эти были безнадежно мертвы, снег не таял на побелевшей, холодной щеке, скрюченные пальцы вмерзли в лед — тут нечего было делать ни врачу, ни волшебнику. До верхних скал простиралась сверкающая на солнце, рябая от мерзлых тел пустыня. Но Золотинка, поставив себе задачей обойти всех, сколько ни есть, начала с крайних, никого не пропуская, и в недолгом времени нашла в снежной яме за скалой мужчину, что копошился над ребенком.
Когда он разогнулся, повернув голову на скрип шагов, Золотинка узнала Лепеля, которого никак не ожидала увидеть, думалось ей, что скоморох-то уж давно внизу. Ребенок же, девочка… была маленькая женщина… принцесса Нута. Бледное личико ее в тряпках хранило покой спящего. Золотинка съехала в яму.
— Не встает, — прошептал Лепель и отвернулся, отвернулся от пигалика и от Нуты — в снежную пустоту; в пустом взоре его не было чувства — смертельное, все отупляющее утомление.
Золотинка не сказала ни слова. Она расстегнула несколько напяленных друг на друга одежд и, запустив руку, ощупала холодеющую грудь принцессы… Слабо-слабо, как замирающая рыбка в руке, подало весть сердце.
— Жива! — сказала Золотинка.
То было скорее обещание, чем уверенность, но Лепелю достаточно было и обещания, он встрепенулся и… доверился малышу. А тот всего только и сделал, что растер женщине грудь и поцеловал в губы.
Веки дрогнули… она открыла глаза… она застонала, ощущая ломоту в окоченевших членах.
Золотинка только кивнула, хотела что-то сказать, но не смогла, потому что глаза ее наполнились без причины слезами, пришлось наклонить голову, кивнуть еще раз, как бы подтверждая не высказанное никем «спасибо», и выбираться, поскальзываясь, из ямы. Ошеломленный надеждой, растревоженный, Лепель бережно придерживал принцессу и не успел удержать пигалика.
Малое время спустя Золотинка, поднявшись по снежным заносам еще выше, видела как они, Лепель и Нута, поддерживая друг друга, пробирались к обрыву. За дружных ребят этих можно было больше не беспокоиться.
До вечера Золотинка спасла шестерых. Неприметным прикосновением Сорокона она пробудила мужество в застрявших на краю пропасти бедолагах — их осталось к тому времени только двое, и наконец когда жизнь, всякое движение, говор, надежды и страхи, покинули горное убежище Сливня, уступив леденящему безмолвию, Золотинка получила возможность перевести дух.
Посидевши на солнце, она поела снегу, чтобы немного утолить жажду, и поднялась к белеющему на солнце костяку. Позеленелый, заросший ржавой коростой Порывай скорчился между огромных, как корабельные шпангоуты, ребер. Спекшийся ржавчиной кулак его скрывал Паракон, но Золотинка, склонившись, почуяла, что камень пробудился. Может статься, Паракон ожил после смерти змея.
Надо было подумать о спрятанных в перстне жемчужинах, что были на деле ловко упакованными колдовской силой людьми. Скорее всего помертвелые жемчужины возродились вместе с Параконом!
Первая же попытка разжать кулак сетью показала, что Порывай жив и не видит ни малейшей причины расставаться с сокровищем. А стоило выказать настойчивость, он угрожающе зашевелился.
Ничего не давали и уговоры. Напрасно Золотинка изощрялась в красноречии, убеждая болвана, что Паракон ей не нужен, нужны жемчужины, которые спрятаны в перстне под камнем, и что, получивши сказанные жемчужины, она никогда больше не будет приставать к многоуважаемому болвану, то есть покинет его с легким сердцем, оставив дремать на мягком, чудно располагающем к вечному покою снегу. Порывай откликался только на силу — угрожающе скрежетал суставами, а уговоры не слышал, впадая в оцепенение. Повелитель в горсти — Порывай не знал никаких желаний, не знал потребностей, и потому не жил и не чувствовал. Смысл жизни его — в повиновении повелителю — исполнился в себе самом, повелитель и Порывай взаимно умиротворили друг друга и перестали существовать.
— Послушай, — сказала Золотинка, напрасно промучавшись два часа и промерзнув, — ведь ты, считай, умер, а тянешь за собой в небытие четыре живые души. Так вот, чтоб ты знал: так не будет. Не договоримся по-хорошему, я найду способ вразумить тебе по-другому. Людей придется освободить.
Как видно, он слышал, все он прекрасно слышал! — заскрежетал, руку убрал под живот и свернулся еще больше, скорчился, как младенец в утробе, защищая живот коленями. Это и был ответ.
Больше, кажется, ничего нельзя было придумать. Золотинка испытала все известные ей заклятия и волшебные хитрости, да плюнула. Одно утешало, тут можно было положиться на Порывая целиком и полностью: болван не сойдет с места, не убежит, не скроется. Теперь уж не шевельнется и, погребенный под снегом, во льду, застынет тут навсегда, похоронив вместе с собой и Паракон, и жемчужины.
— Ладно, — буркнула Золотинка напоследок, — тобой еще займутся, дружок! Найдется, кому заняться.
Пора было подумать и о ночлеге, она спустилась в ущелье.
Наутро, скоротав ночь в устроенном из листьев овса ложе, Золотинка без спешки собралась в путь. Она оставляла за собой засохшие и уже загнивающие, отдающие прелью груды огромных стеблей и листьев. Впрочем, Золотинка еще с вечера догадалась запастись несколькими свежими, молочной спелости зернами и правильно сделала, потому что оставшееся на корню зерно осыпалось за ночь и закаменело, так что понадобились бы уже жернова, чтобы смолоть муку.