собый смак которому придавали толки насчет ее отношений с медведем), красавица под особым покровительством государыни, она… она вышла замуж на третий день по прибытии в Толпень. Ее увлек первый же прощелыга, который набрался дерзости предложить свою руку и сердце прямо на улице, как раз между лавкой портного и лавкой золотых дел мастера. Красноречивый жених, не теряя времени, отвел Фелису в церковь, где она сказала попу «да», а потом уж возвратилась в лавку ювелира, до которой не дошла с первого раза всего нескольких шагов. Через день Фелиса вышла замуж вторично — за другого щеголя, известного в городе сердцееда и волокиту. Этот, возвращаясь на заре с ночной попойки, встретил ее на тихой предрассветной улице в подвенечном наряде и обомлел. Вторичное венчание произошло по крайнему простодушию девушки, которой очень хотелось использовать свой ангельский подвенечный наряд по назначению, — она заказала его уже после замужества. Привыкнув рано вставать и лазить по горным кручам, Фелиса первый раз тут надела фату и спустилась из окна своей спальни, чтобы пройтись.
Безусловно, если бы кто-нибудь озаботился вовремя объяснить Фелисе, что два раза подряд выходить замуж не принято, добронравная девушка не стала бы этого делать, она вполне способна была понять здравые соображения.
Однако кончилось это печально — поединком между мужьями, которые наотрез отказались принимать в расчет здравые соображения и так хорошо доказали это друг другу, что обоих унесли с поля едва живу. А Фелису увлек третий — часовой, которого Золотинка поставила перед комнатой красавицы во дворце, чтобы дать ей возможность подумать и выбрать одного из двух мужей.
Часовой увлек ангелоподобную Фелису без всякого замужества — иначе бы она, конечно же, не пошла, получив на этот счет исчерпывающие наставления.
Словом, возрожденная, заново родившаяся Фелиса переживала безмятежную пору детства, превратности жизни не надолго омрачали ее прекрасное лицо, а слезы — она куксилась от всякого упрека — высыхали, как утренняя роса под солнцем. Безжалостная, словно ребенок, который не понимает мучений попавшего ему в руки кузнечика, она сеяла вокруг себя смуту, раздоры, страдания, калечила судьбы и разбивала сердца, не успевая даже заметить значительность совершенных ею деяний.
А Поглум глядел на мир затуманенными глазами. Можно подумать, он начинал слепнуть — если судить по тому, как долго и натужно вглядывался в лица обидчиков, напрасно пытаясь уразуметь, что нужно этим беспокойным людям. И однажды, приподняв похожую на обтаявшую глыбу льда голову, с тупым недоумением уставился он на мальчишек, которые швыряли комья грязи в маленькую девочку. Малышка, которая гналась за ними с надрывным плачем «и я с вами!», остановилась под градом брани и угроз, но все равно не уходила, размазывая слезы по грязному личику. «Чего увязалась?! — выходили из себя мальчишки. — Пошла к черту, сопля малая! Домой катись, домой! Мы на медведя идем! Медведь тебя слопает! Убирайся!» — «Не слопает, — канючила девчонка. — Не слопает!»
Поглум глядел, и сердце его ныло от жалости. Тем более, что девочка-то была права. Лукавые мальчишки лгали, напрасно запугивая малышку, напрасно ее обижая и обманывая, — медведь и обыкновения такого не имел — людей есть! Когда же, получив в грудь увесистый ком грязи, девочка залилась слезами, но не сошла с места: я все равно с вами… Поглум поднялся.
Люди давно уж забыли какого он роста.
Он двинулся вперевалку к мальчишкам… они попятились, обомлев. Поглум разинул пасть и рявкнул. Жестокосердных обманщиков, нерях и драчунов, злостных игроков в лапту и непослушных сыновей словно ветром сдуло. А девочка осталась.
К тому же ее звали Чука. Поглум прослезился, когда об этом узнал. А когда Чука сказала: «Не надо плакать!» — и робко тронула исполина за лапу… Сами понимаете, участь Поглума тут и решилась.
Домой девочка возвратилась с огромным страшным зверем, и перепуганные родители Чуки, оправившись от ужаса, приставили Поглума крутить ручную мельницу. Теперь уж никто не смел тронуть медведя, потому что он не был больше бездомным, безродным существом, у него была Чука, еще одна маленькая крошка в люльке, большое хозяйство на руках и понятно, что Поглум должен был заботиться о чести семьи. К тому же хозяйка, Чукина мама, уверившись в трезвости и хорошем поведении зверя, обещала поручить его заботам еще одну, третью крошку, пока лишь задуманную. А счастливый, упитанный, довольный собой медведь… кто ж его тронет?!
Чука не обманула Поглума, она и в самом деле оказалась доброй девочкой и хотя гордилась домашним медведем без меры, все ж таки помнила в глубине души, с чего все началось. С того, что она увязалась за мальчишками дразнить своего будущего друга. Укоры совести спасали ее от заносчивости, самомнения и других пороков, которыми так легко заразиться тому, что чует у себя за спиной могучего покровителя.
Ну вот, надобно вспомнить еще несколько лиц и можно будет завершить наше оборванное по необходимости повествование.
Оставшись без волшебного камня, который он передал Золотинке, Буян не смог противостоять грубой силе и попался в пору памятных всем пигаликам погромов. Покалеченный в застенках Рукосила жестокими пытками, он вышел на свободу, когда Золотинкой покончила с оборотнем и власть в Словании переменилась. Однако, справедливо или нет испытывая не проходящее чувство вины за неудачи Республики, Буян подал в отставку и перешел на преподавательскую работу. Некоторое время спустя после того, как Золотинка объявилась слованской государыней, он навестил ее в столичном городе Толпене и каждый год с замечательной размеренностью гостил у нее потом неделю или две — сколько считал приличным, не выказывая навязчивости. Однажды без задней мысли, мимоходом, не успев и сообразить, что делает, Золотинка заглянула в душу старого друга и с внезапным, как оторопь, смущением обнаружила, что бывший член Совета восьми давно, безнадежно (нелепо) и страстно в нее влюблен. Внятное обоим открытие испугало обоих, и оба нашли в себе силы ни словом не обмолвиться о том, что не имело ни разрешения, ни исхода. И тот, и другой нашли в себе достаточно деликатности, чтобы не изменить отношений. Только Буян как будто бы чуточку отдалился, стал он суше и строже, а Золотинка — чуточку бережнее и нежнее. Но по-прежнему, словно по расписанию, приезжает маленький пигалик в гости — раз в год. Молчаливая дружба-любовь эта озаряет всю жизнь Буяна.
Ананья поселился в деревне и пишет воспоминания. Временами он отправляет в Толпень «великой государыне и великой княгине Золотинке лично в собственные ее руки» толстенное письмо на десяток-другой листов. Писания эти содержат плоды раздумий и наблюдений, предположения, соображения, наставления Ананьи по широкому кругу текущих государственных дел. И хотя Ананья ответа не получает, не устает писать. Впрочем, говорят, он узнал стороною совершенно точно, что все письма за много лет получены и внимательнейшим образом прочитаны. Иного ему и не надо. Так уверяет Ананья.
Поплева. Поплева — это отдельный разговор, всего не перескажешь, а новую повесть начинать уже не с руки. Заметим только (что, впрочем, и без нас известно), что Поплева выдающийся волшебник. Это не мало значит в Словании, где волшебство в правление Золотинки и Юлия стало повсеместным (хотя и не обыденным, конечно же) явлением. Годы Поплеву как будто бы не берут, он крепок, бодр и деятелен. Внуков, детей Золотинки и Юлия, он любит, но отнюдь не балует.
Четыре заколдованные души, что сжимала мертвая рука погребенного снегами Порывая, не остались без помощи. Уведомленные Золотинкой, пигалики тотчас же занялись истуканом, не прошло и полгода, как они заставили Порывая пошевелиться, и еще через несколько месяцев, потерявший всякое терпение и надежду на покой, доведенный до отчаяния, истукан разжал руку и выпустил волшебный перстень с упрятанными в нем жемчужинами. Среди спасенных пигаликами волшебников и волшебниц оказался и Миха Лунь.
Миха Лунь теперь практикует под вывеской «личного волшебника государыни», но, сколько мы знаем, слава его дутая. С годами он стал болтлив, самонадеян, несносен, однако многим именно это и нравится, многие полагают, что самоуверенность и хамство — это отличительные черты подлинного волшебника, что у выдающихся личностей нечего искать наших обычных людских добродетелей. Миха имеет тысячи восторженных почитателей и особенно почитательниц.
А вот волшебница Анюта, увы! не найдена. Золотинка ее не забывает и не теряет надежды, что пигалики, разбирая завалы Каменца, может быть, найдут еще невзрачную жемчужину, в которой заключена душа этой замечательной женщины. Нехорошее подозрение, однако, смущает Золотинку: не была ли Анюта той случайно подвернувшейся Рукосилу-Лжевидохину пилюлей, жемчужиной, которую он проглотил, чтобы поддержать свои силы в час крайней опасности? Не постигла ли Анюту тогда в Каменце злая участь погибнуть в желудке оборотня, став топливом для той колдовской печки, что полыхнула у всех на глазах огнем и дымом из рта и ноздрей Лжевидохина?
Дворецкий из Каменца Хилок Дракула обнаружился однажды вполне нечаянно. Если, конечно, можно считать нечаянностью посланное в одиннадцатый раз письмо. Все эти годы, как выяснилось, дворецкий Хилок с внушающим уважение постоянством посылал слованской государыне Золотинке поздравления по случаю очередной годовщины восшествия на престол. Хилок оказался последним во всей стране, кто не заметил еще, что годовщина (которая не имела, вообще говоря, никакого отношения к Золотинке, потому что празднование завела ее предшественница Зимка) давно уж не отмечается, хотя никем как будто и не отменялась. Груды поздравлений из года в год становились все меньше и, наконец, — прошло одиннадцать лет после достопамятного подвига Лжезолотинки — государыне сообщили о таком поздравлении как о курьезе. Она затребовала письмо и со смешанным чувством радости и вины узнала почерк немало сделавшего когда-то для нее в Каменце Хилка Дракулы.
Увы, невинным надеждам Хилка заведовать когда-нибудь тремя тысячами Золотинкиных платьев не суждено было сбыться. Золотинка их попросту столько не имела, не имела — без сомнения! — и десятой доли напророченного когда-то Хилком обилия. А дворецкий печального образа Хилок Дракула скончался в городе Толпене, прежде чем она успела откликнуться на трогательную его весточку. Последние несколько дней перед смертью, как рассказала Золотинке соседка, он уж не пил — ничего, кроме воды, — и все вспоминал умершую одиннадцать лет назад жену.