— Молчи и слушай, прокурор. Мне нужна эта девка. Отдай мне ее и живи спокойно. Иначе раздавлю тебя, как клопа вонючего. Ты меня понял? Не выеживайся. Ты никто и звать тебя никак. В порошок разотру.
Если бы в этот момент он увидел исказившееся лицо Распопова, то понял бы свою оплошность и поспешил бы сменить кнут на пряник. Но Сочин находился не в том состоянии, когда обращают внимание на мелочи, взвешивают слова и анализируют свое поведение. Несмотря на укусы и ожоги на руках, сонная одурь вновь накатила, усугубленная опьянением. Сочин плохо соображал и держался на ногах лишь благодаря перевозбуждению.
Распопов же был просто нетрезв и оскорблен в лучших чувствах. Мэр только что подтвердил сказанное женой. Его, прокурора области, называли ничтожеством и ни во что не ставили! Он не собирался мириться с этим. Чувство собственного достоинства было слишком сильно в Распопове, чтобы позволять унижать себя и помыкать собою.
— Ты угрозами не разбрасывайся, Павел Антонович, — отчеканил он хриплым спросонок голосом. — Выбирай слова и выражения. А то возьму и проверю твои связи с известным тебе криминальным авторитетом. Тогда поглядим, кто из нас клоп и кто перед кем прогибаться должен.
Произнося эту тираду, Распопов увидел, как перепуганная жена сделала большие глаза и схватилась рукой за горло. Ему это понравилось. Пусть знает, что он не тварь дрожащая, а че-ло-век! Сильный, независимый, уверенный в себе мужчина.
Правда, его смутило, что Сочин никак не отреагировал на угрозу. Просто взял и сбросил вызов. Как будто услышанное никак его не касалось.
Распопов посмотрел на часы. «Ладно, — решил он, — завтра утром перезвоню. С работы».
Он еще не знал, что перезвонить не сможет, потому что до работы не доедет, а будет находиться совсем в другом месте.
У Сочина не было ни времени, ни сил на уговоры заартачившегося прокурора. Он чувствовал, что вот-вот отключится, а этого он позволить себе не мог. Не сейчас, когда близилось столь желанное возмездие.
Хватаясь за стены и мебель, Сочин доплелся до ванной, рухнул на колени перед унитазом и сунул пальцы в глотку так глубоко, словно собирался достать ими до желудка. Нужно было срочно избавиться от гремучей смеси спиртного и снотворного.
Долгое время Сочин лишь хрипел и корчился, но постепенно дело пошло на лад. Проблевавшись до пенящегося желудочного сока, он стащил с себя всю одежду и забрался под душ. Холодная вода довела его до лихорадочной дрожи и зубовного скрежета, но это было не страшно. Теперь Сочин мог мыслить и говорить связно. То, что требовалось в первую очередь.
Он добрался до спальни, залез голышом под покрывало и одеяло и позвонил Каравану.
— Даю наводку, — сказал он, стараясь не стучать зубами. — Пампурины в городе. Один человек знает, где именно, но не говорит. Нужны меры воздействия.
— Кто? — коротко спросил Караван.
— Главный прокурор.
— Распопов, что ли?
— Он самый.
— Понял.
— Сумеешь его убедить? Он упрямый баран.
— Что?
— Упрямый баран, — повторил Сочин и ужаснулся тому что получилось.
Ум-бум-бам-бам.
Язык опять не слушался. Губы сделались резиновые. Сочин их не чувствовал. Он и себя не чувствовал. У него не было тела. Только голова, лежащая на подушке. Лицевые мышцы еще действовали, но еле-еле.
— Ты бухой? — прозвучало в трубке.
Сочин не стал возражать. Проще всего было просто коротко подтвердить:
— Хой.
— Ладно, — сказал Караван. — Тогда задам вопрос. Ты за базар отвечаешь?
— Да, — выдавил из себя Сочин.
— Не по пьяни метлой метешь? С прокурором разбираться — не шутка. Если он не при делах, кто ответит?
Последнее, что смог произнести Сочин, было:
— Я.
— Ты сказал, я услышал. Порешаем. Отзвонюсь, когда дело сделаем.
Сочин этого уже не слышал. Телефон выпал из ослабевших пальцев и светился где-то за пределами поля зрения. Оно было очень узким, как будто Сочин смотрел в перевернутую подзорную трубу. Они так делали, когда Диме было лет пять. Превращались то в великанов, то в лилипутов. Игра была придумана по мотивам «Путешествий Гулливера». Саму книжку Сочин сынишке не читал, было рановато. Но в ней было множество великолепных цветных иллюстраций. Они их рассматривали вместе и придумывали разные истории. Как будто Гулливером был Дима. Это его связывали лилипуты, и это он сражался с гигантской осой.
Стоило подумать о ней, как мысль отозвалась гудением. Сочин поводил глазами по сторонам. Осы видно не было, но жужжание не прекращалось — низкое, оно отдавалось вибрацией в голове. Сочин поворочался, стараясь укрыться получше, но не понял, получилось ли у него это. Тело по-прежнему было бесчувственным и чужим. Все, что чувствовал Сочин, — это холод и ужасную тяжесть на своей груди. Жужжание сверлило мозг. Комната пульсировала, то погружаясь в полный мрак, то озаряясь приглушенным зеленоватым светом.
— Как гнилушка, — сказал Сочин. — Помнишь, Дима, я тебе в лесу показывал?
— Нет, — ответил сын. — Уходи отсюда, папа. Скорее. Пока еще можно.
— Дима? Ты где? Где ты, сынок? Покажись, пожалуйста. Я тебя совсем не вижу.
— Как же ты меня можешь увидеть, когда меня нет?
— Да? — удивился Сочин. — Тогда с кем я говорю?
Ответом было хихиканье. Жуткое, злорадное. Издаваемое отнюдь не сыном. Вообще не человеческим существом. Сочин поспешно сел, всматриваясь в сумрак. Освещение все еще барахлило, делаясь то ярче, то темнее. Там, где находился Сочин, было совершенно пусто. Исчезли стены, исчезло все.
«Я умер», — понял он. И умер.
Глава четырнадцатая. Одна голова — хорошо!
До поздней ночи Караван занимался важными делами. Люди звонили ему и докладывали лично, машины выезжали со двора и возвращались обратно. Караван любил такие ночи, когда готовилась очередная акция. В группировке слово «акция» имело особый смысл. Это мог быть и обычный «наезд», и рейдерский захват, и расстрел конкурентов. Завтрашним утром намечалось нечто особое. Решения приходилось принимать прямо на ходу, и покончив с делами, Караван еще долго не мог уснуть, потому что мозг никак не желал успокаиваться. Тогда он велел привести ему девочек, двоих поставил танцевать, а одну запустил на кровать и велел сделать ему приятно, но так, чтобы ее не замечать. Получив свое, он спровадил ее пинком под зад, и все три грации с облегчением покинули апартаменты криминального авторитета.
Караван забылся сном, пролетевшим незаметно. Позавтракал с приближенными. Дождался телефонного звонка, заставившего его удовлетворенно улыбнуться. И решительно махнул рукой:
— Понеслась!
Тотчас все пришло в движение, забегали боевики, зафырчали автомобильные моторы общей мощностью в несколько лошадиных табунов, залаяли потревоженные в своих вольерах псы: затевалась травля, в которой им тоже хотелось принять участие.
Караван вышел из дома при полном параде, собранный, жесткий, лаконичный. Отдал последние распоряжения, уточнил маршруты, порядок следования, время и место сбора, сигналы оповещения. Никто ничего не переспрашивал, не встревал с бестолковыми вопросами. Непонятливые оставались сторожить замок вместе с собаками, и долевое участие в общем котле имели соответствующее. Объедки вперемешку с подачками. Нет уж, лучше ловить хозяйские команды на лету и отхватывать жирные куски.
Караван щелкнул пальцами. Разъехались в стороны тяжелые створки ворот, выпуская многотонный пуленепробиваемый лимузин авторитета и две машины сопровождения. Механическая кавалькада понеслась по объездной дороге, то и дело петляя, неожиданно меняя курс, сбрасывая скорость и вновь разгоняясь до ста пятидесяти километров в час. Это делалось для того, чтобы отвязаться от возможных полицейских «хвостов» и дать время остальной братве выполнить поставленные перед ней задачи. На все про все отводился ровно час.
Одна бригада, грубо протискиваясь сквозь утренние потоки машин, добралась до нужного дома и заняла позиции. Дальнейшее зависело от человека, за которым братва приехала. Он мог выйти выгуливать собаку, мог сразу отправиться на работу, а мог и задержаться дома ввиду похмелья. При последнем раскладе следовало предупредить остальных о том, что операция откладывается на неопределенный срок.
Но «объект», как называли Распопова во время телефонных разговоров, появился в половине восьмого. Был он растрепанным, опухшим и явно нервным. «В таком настроении долго не гуляют, — поняли бандиты. — Даст собачонке помочиться под кустом и потянет обратно».
В этом они ошибались. Вызвавшись вывести Робби, Распопов не спешил домой. Ему было стыдно смотреть в глаза супруге и не хотелось выслушивать от нее нотации. Как ни странно, она не начала утро с выяснения отношений, а молча занималась своими делами, избегая встречаться с Распоповым взглядом. Подозревая, что это лишь затишье перед бурей, он улизнул из дома, волоча за собой на поводке кокера.
Что он наплел вчера за столом? Какого черта рассказал про встречу с Пампуриным? С какой стати взялся грубить мэру? История могла иметь очень и очень плохие последствия. Хуже всего, что подробностей разговора с Сочиным Распопов, хоть убей, не помнил. Злой, нетрезвый, отупевший спросонья, зачем-то полез в бутылку… Или иначе было нельзя? Наверное. Ведь Сочин, если не подводит память, хотел выяснить, где скрываются Пампурины. Надерзив ему, Распопов выгадал себе время для размышлений. Хотя размышлять, по большому счету, не о чем. Раз Сочину известно о встрече с Пампуриным, то лучше все переиграть, пока не поздно.
Сейчас Распопов позвонит мэру и принесет извинения. Объяснит, что вчера перебрал, это будет самая уважительная из всех уважительных причин. Похоже, Сочин тоже был нетрезв, если не сказать пьян. Оба мужики, с обоими иногда случается. Извинившись за хамское поведение, Распопов объяснит, где можно схватить Пампуриных. Он скажет, что направил их в Алексеевку умышленно, приготовив им там ловушку, а потом выпил на радостях и слетел с катушек.