, нужно стоять! Нельзя ездить на хромом лошадь, вы понимаешь, донна, леди. – Он преградил путь девушке и перехватил гнедую с другой стороны повода.
– Я и не езжу, – огрызнулась Мод, пытаясь выдернуть повод из его руки. – Мне нужно добраться до ворот, там мои слуги посмотрят, что случилось с кобылой.
Но Бертуччо не слушал ее. Он бесцеремонно – вылитый хозяин! – не только не отпустил гнедую, но вынудил девушку остановиться и, не переставая что-то говорить, отодвинул ее в сторону, вручил ей повод своего коня, а сам занялся копытом арабки. Та была столь же недовольна его вмешательством, как и хозяйка, но это его ничуть не смутило, он добился, что гнедая, смирившись, позволила ему осмотреть ее ногу.
– Мадам! – воскликнул Бертуччо через мгновение. – Ваш лошадь носить соверен на свой копыто, она есть золотой лошадь!
Он протянул девушке монету, застрявшую в копыте гнедой. Вряд ли лондонская дорога была усеяна соверенами, Мод не сомневалась, что этот золотой – один из трех, потерянный Кардоне, когда он так лихо подбрасывал их на ладони.
– Это деньги твоего хозяина, – ответила она, едва взглянув на соверен. – Будь так любезен, передай ему монету – он потерял ее.
Кивнула Бертуччо, благодаря за помощь, сунула ему в руку повод его коня, подхватила за узду гнедую и пошла по дороге. Просить слугу помочь сесть в седло не позволила гордость. Она доберется и без помощи этой парочки, благо ворота находятся совсем рядом.
Но Бертуччо, похоже, удивленный, что деньги его хозяина каким-то образом застряли в копыте гнедой, догнал Мод и остановил, перегородив ей дорогу, после чего, расшаркавшись, протянул руку, призывая девушку принять его помощь. Сопротивляться было неловко и глупо. Она позволила Бертуччо помочь ей сесть в седло, и только после этого, раскланявшись, он поднял своего коня в галоп и вскоре скрылся за крепостными воротами, а Мод поспешила догнать своих людей.
Въехав в Лондон, они остановились на первом же постоялом дворе, откуда с посыльным была отправлена записка на Картер-лейн[45], улицу неподалеку от Блэкфрайера[46], где располагался Картер-хаус – дом Стрейнджвея, с извещением о своем прибытии. В ожидании ответа она успела привести себя в порядок с дороги и переодеться в приличествующие для визита к родственнику одежды. И все это время мучилась вопросом: действительно ли на углу одной из улочек, идущих от городских ворот, она вдали видела всадника на рыжем коне, который будто ждал их появления, или ей это показалось?
Глава VИз чего только сделаны мальчики
Из чего только сделаны мальчики?
Из улиток, ракушек
И зеленых лягушек.
Вот из этого сделаны мальчики!
Из чего только сделаны парни?
Из насмешек, угроз,
Крокодиловых слез.
Вот из этого сделаны парни!
Бертуччо вернулся, сияя подозрительным довольством и ухмылками, и сообщил, что с леди Вуд все в полном порядке. Ральф, мрачно выслушав оруженосца, дождался, пока знакомая повозка проедет через арку массивных каменных ворот, смотрел, как она грохотала вдоль городской стены, затем повернула и скрылась за углом. Всадница чуть отстала, обернувшись, и тотчас же ускорила шаг, догоняя своих. Рыжий качал головой, словно в знак прощания.
– Едем, Берт, – сказал Ральф, поворачивая коня в другую сторону.
Они углубились в путаницу улиц подзабытого одним и незнакомого другому города.
Оставив Бертуччо обживаться в гостинице «Белый олень» на Бишопгейт, Ральф, как был в дорожном платье, отправился в сторону Лиденхолла, где находился лондонский дом семейства Перси, и, слегка заплутав, поскольку улица разрослась рынком весьма внушительных размеров, выехал к особняку, удобно устроившемуся на углу Лиденхолл и Гринчерч.
Генри Перси, графа Нортумберленда, проще было найти в Лондоне, чем в северных семейных поместьях, которыми в отсутствие, да и в присутствии графа управлял его близкий приятель сэр Рейнольд Карнаби. Генри был слаб здоровьем, что вызывало необходимость быть поближе к лондонским врачам, склонен к столичным развлечениям и, кроме того, подчинялся пристрастию к нему короля Генриха. В юности Генри Перси служил пажом у кардинала Уолси[47] и имел неосторожность увлечься фрейлиной Анной Болейн. Этот факт, видимо, вызывал у короля болезненное стремление держать возле себя бывшего, хоть и весьма слабого соперника, несмотря на то, что несчастный объект соперничества уже покинул сей мир по монаршей и судебной воле.
Ральф проехал во двор особняка, соскочил с рыжего и кинул повод подбежавшему слуге. Несколько шагов по хрустящему гравию квадратного внутреннего двора, и он толкнул тяжелую дубовую дверь, ведущую в дом.
– Сэр! Сэр! Его сиятельство не принимают! – вслед ему ринулся мажордом, которого Ральф проигнорировал, чуть не уронив по пути.
– Его сиятельство примет меня. Скажи, что прибыл с визитом сэр Ральф Перси!
Мажордом замер и открыл было рот, но, наткнувшись на многозначительный взгляд визитера, поклонился и отправился выполнять поручение.
Ральф не намерен был останавливаться или объясняться с челядью. С него было достаточно вооруженной банды слуг братца, которые заняли круговую оборону, не пустив его в Эйдон. Лишь вовремя охладившая его бешенство мысль, что пара-тройка поверженных плебеев никак не поможет разрешить семейный конфликт, помешала ему выхватить меч.
Темный, с дубовыми панелями зал, картины на стенах. Вернувшийся мажордом заверил Ральфа, что граф выйдет к нему. Брат не спешил. Боялся? Выжидал? Обдумывал, что сказать нежданно вернувшемуся страннику? В глаза Перси бросился портрет, с которого на него глянуло полузнакомое лицо брата. Живописец изобразил шестого графа Нортумберленда на фоне красной портьеры, в бордовом плаще, подбитом лисьим мехом, – все это вкупе с рыжими кудрями графа горело на полотне пожаром.
Стукнула дверь, и сам обладатель ныне изрядно поредевших кудрей наконец явился перед Ральфом. Генри остановился, лицо его в полумраке гостиной вдруг сделалось бледным, словно засветилось воском. Голос прозвучал на высокой ноте и опал гулким кашлем.
– Ральф? Это ты, Ральф?
– Да, это я, Генри.
Что-то дрогнуло внутри. Ральф был зол на брата, чертовски зол, но они не виделись тринадцать лет, и этот худощавый мужчина с одутловатым лицом был тем самым Генри, с которым они мальчишками убегали от надзора воспитателей, стреляли уток на озере и подглядывали за деревенскими девушками.
Ральф шагнул к брату. Тот тоже сделал шаг вперед. Сейчас они стояли совсем близко друг от друга – протянуть руку и обняться, почувствовав тепло братской встречи. Младший сделал еще шаг и… вспомнил о Корбридже и своем унижении.
– Ты вернулся, через столько лет! – высокая нота в голосе Генри сменилась надтреснутым фальцетом. – Мы… я думал, что тебя уже нет в живых!
Они все же сошлись и похлопали друг друга по плечам, словно и тот и другой проверял, действительно ли видит перед собой живого брата.
– Да, я, как видишь, жив, чему и сам весьма удивляюсь, – сказал Ральф, когда настороженное приветствие закончилось. – И рад, что ты здравствуешь и процветаешь.
Он разглядывал Генри, пытаясь уловить, собрать знакомые черты в его лице. Злость, которой он кипел, мчась в Лондон с севера, поутихла – сейчас, увидев столь изменившегося брата, он вдруг почувствовал, что вернулся… в семью.
– Я был бы не прочь сдвинуть кубки за встречу, Генри, – сказал он.
– Кубки, да, – Генри встряхнул рукой, которой только что прикасался к запыленному джеркину брата, и позвонил. Через мгновение на пороге гостиной вырос лакей. – Подайте нам… кубки и вино, – он покосился на Ральфа, – или нет, лучше эля. Эль тебе, наверное, привычней? Присаживайся, – граф подвел брата к низкому столу темного дуба, вокруг которого стояли четыре кресла, украшенные изящной резьбой.
Поправив вышитые манжеты рубашки, откинул подол ярко-зеленого бархатного джеркина и сел первым. Он никогда не забывал о своем титуле.
– Расскажи, сэр Ральф, где ты пропадал столько лет. И что подвигло тебя наконец-то вспомнить о родном крае, о семье.
– Это долгий рассказ, – сказал Ральф, усаживаясь в кресло напротив и наблюдая, как лакей расставляет на столе кружки, кувшины с элем и блюда с закусками: холодная оленина, ломти жареной баранины, тонко, не по-английски, нарезанный хлеб.
– За встречу, милорд! – провозгласил он, не дожидаясь, когда граф по праву старшинства начнет речь. – За встречу и за семью!
– За встречу, – эхом повторил граф, отхлебнув несколько глотков эля. – И за семью. Тогда ты так неожиданно уехал, Ральф. – Генри поставил серебряную кружку на стол. – Даже не попрощался.
Глаза братьев встретились, скрестились, словно, пока еще деревянными игрушечными мечами, они испытывали, прощупывали намерения и силу друг друга. Старший брат отвел взгляд первым.
– Ты помнишь, что я не попрощался? – спросил Ральф. – Столько лет прошло.
Он лукавил. Вряд ли можно было забыть этот отъезд-бегство от женитьбы по воле отца, от брата, который лишил его должности смотрителя Восточных границ[48], от самого себя…
– У меня были на то причины, как ты, надеюсь, помнишь, милорд. И, вернувшись, я обнаружил, что ничего не изменилось, твои намерения растянулись на тринадцать лет…
Генри снова отвел глаза, потянулся за кружкой и чуть не расплескал пенистый напиток, пока донес его до рта.
– Тебя не было тринадцать лет, Ральф. Как я мог знать, что ты появишься спустя столько времени? Я не мог убежать от своих обязанностей, как это сделал некогда ты. Все эти годы я исполнял свой долг, порой обременительный… Но что ты о том можешь знать?! И, как всегда, судишь, не желая вникнуть в суть дела.