Любовь & Война — страница 14 из 53

– Может быть и так, – признал Лафайет. – Но выиграем мы войну или проиграем, американцы понимают, что после ее окончания французские войска отправятся назад, на другую сторону Атлантики, а они сами останутся здесь. Нам нужно стереть эту мысль из их голов.

– И вы полагаете, что отдать четыре сотни американских патриотов под командование офицера, с которым они прежде никогда не встречались и чьи мотивы и, смею заметить, умения им неизвестны, – это лучший способ достичь вашей цели? – спросил Алекс, повысив голос.

– Уверяю вас, – заявил Лафайет, и в его голосе впервые прозвучало раздражение, – что майор Жима более чем подготовлен для того, чтобы вести солдат в бой, иначе я никогда бы не отдал полки под его командование.

Алекс взял себя в руки. Он понял, что был недалек от того, чтобы перейти черту. Какими бы ни были причины назначения Жима, Алекс знал, что его друг никогда не стал бы рисковать жизнью одного из своих офицеров просто для того, чтобы дать ему возможность прославиться, не говоря уже о том, чтобы ради этого ставить под угрозу жизни сотен солдат и шанс закончить войну.

– Приношу свои извинения, если мои слова прозвучали так, словно я в этом сомневаюсь, – сказал он напряженным голосом. – Тем не менее должен поставить вас в известность, что именно об этом подумают мои люди. – Он сделал глубокий вдох и заговорил прежде, чем его успели перебить Лафайет или два других генерала. – Я провел три недели в дороге с этими людьми, – горячо говорил он, повернувшись к генералу Вашингтону. – Я шел рядом с ними, ел рядом с ними, спал рядом с ними. Я узнал имена их жен и детей, братьев и сестер, матерей и отцов. Они узнали о том, как эта страна приняла меня и дала шанс на лучшую жизнь, несмотря на то что у меня не было ни имени, ни состояния.

Эти люди знают, что я иду в бой, потому что верю в Соединенные Штаты Америки. В то, что здесь шанс есть и у рожденных в этой стране, и у тех, кто подвергался гонениям в других частях света, у тех, кто считает Новый Мир местом, где можно начать все сначала и стать лучше, несмотря на звания и титулы. И вот за это, господа генералы, мои люди готовы сражаться. Не только за свою свободу, но и за свою страну, за то, что она может дать им, и их детям, и детям их детей. Они не смогут разделить это с внезапно появившимся французом, к тому же с тем, кого они никогда не видели, но могут разделить это со мной. И, может быть, именно это чувство сопричастности станет тем, что сыграет решающую роль во время атаки.

Генерал Вашингтон выслушал пламенную речь Алекса с привычно бесстрастным, непроницаемым выражением лица. Воцарилось молчание. А затем он произнес:

– Я выслушал доводы обеих сторон и считаю, что здравое зерно есть в каждом. Мне потребуется ночь, чтобы обдумать их, и утром я сообщу вам свое решение.

Алекс понимал, что Вашингтон просто тянет время. Конечно, генерал не любил торопиться, но здесь не над чем было раздумывать. Ему нужно было лишь выбрать, кого поддержать – Лафайета, человека одного с ним статуса, или собственного преданного подчиненного.

– Со всем моим уважением, генерал, я хотел бы получить ответ сейчас, – максимально вежливо, но довольно настойчиво заявил Алекс.

Вашингтон моргнул. В исполнении столь сдержанного человека это могло быть расценено как судорожный вдох. Затем, Алекс мог поклясться, легкая улыбка скользнула по губам генерала.

– Что ж, полковник. Вы можете командовать атакой.

У Алекса рот приоткрылся от удивления. Несмотря на то, что верил в каждое сказанное слово, он особо не надеялся, что они произведут должный эффект. Вашингтон был ярким представителем своего класса, и его щедрость редко распространялась на простых людей. Он признавал таланты и умения человека, но только до той степени, до которой они были полезны ему. С учетом того, что все прочие условия равны – а Алекс ничуть не сомневался, что Жима рядом с Лафайетом учился ничуть не менее упорно, чем сам Алекс рядом с Вашингтоном, – он должен был встать на сторону господ, а не простых людей.

– Вы это заслужили, полковник Гамильтон, – добавил Вашингтон. – Тем, что сделали для меня и своих людей. Я верю, что вы приведете их и всю Континентальную армию к победе. – Он замолк, но тут же добавил с намеком на улыбку: – Ваше умение добиваться от меня быстрых и решительных действий помогло вам выиграть в этом споре.

– Благодарю, Ваше превосходительство, – произнес Алекс, едва к нему вернулся голос. Затем повернулся к Лафайету. – Мои соболезнования майору Жима.

Лафайет пожал плечами, но в глазах мелькнула смешинка.

– Что ж, всегда найдется другая война.

9. Горячие полотенца!

Особняк Скайлеров

Олбани, штат Нью-Йорк

Сентябрь 1781 года


– Элиза! – выдохнула Пегги, стоило сестре ворваться в дом. – Слава Господу, ты здесь! Пришел мамин срок!

Лицо Пегги приобрело пепельный оттенок и в то же время было расцвечено лихорадочным румянцем, а волосы растрепались. Элиза не могла припомнить другого случая, когда лицо сестры имело столь странную расцветку, с тех пор, как Пегги впервые открыла для себя пудру. Каким-то образом вид выбитой из колеи сестры помог ей успокоиться, и она утешающе похлопала Пегги по руке.

– Лью сказал, Дот уже вызвали.

– Да-да. Она говорит, что мама не послушала ее и не предупредила о том, что у нее начались первые схватки. И теперь все почти уже началось, – сказала Пегги, утирая пот со лба.

– И что же Дот велела нам делать? – спросила Элиза. – Нужно ли нам позвать доктора ван Рутена?

Пегги скорчила гримаску.

– Дот сказала, не надо, она справляется.

Элиза не была полностью в этом уверена. На мгновение ее накрыла паника.

– Да? Что-то еще?

– Дот говорит, что хотела бы чашечку шоколада.

Элиза непонимающе захлопала глазами.

– Шоколада? Для мамы?

Пегги покачала головой.

– Нет. Для нее. Для Дот. – По-прежнему видя непонимание во взгляде Элизы, она продолжила: – Она сказала, что если я хочу быть полезной, то могу принести ей чашечку чудесного шоколада и прихватить с собой сахару.

Элиза улыбнулась про себя, но лицо ее осталось спокойным. Если уж Дот велела хозяйской дочери приготовить ей шоколада, значит, вряд ли что-то идет не так.

– Ну, тогда почему бы тебе не найти Рози или Мэри и не попросить помочь с этим? А еще приготовить чистых полотенец и горячей воды. Кажется, я припоминаю, что они частенько нужны во время родов.

Пегги все еще казалась выбитой из колеи, ведь на самом деле, хоть их мать рожала уже далеко не в первый раз, трех ее старших дочерей всегда ограждали от участия в этом нелегком процессе. И лишь на этот раз им позволили быть рядом с матерью. Сложности деторождения, по искреннему убеждению матери и Дот, лучше было держать в секрете от нежных и впечатлительных девочек, пока они не повзрослеют.

Элиза отпустила Пегги, а сама поспешила наверх, в комнату матери. Сначала она изрядно перепугалась, не обнаружив не то что матери в постели, но и самой постели тоже, но затем вспомнила, что с наступлением жары они помогли миссис Скайлер перебраться в одну из восточных спален. Она поспешила дальше и, в очередной раз постучав, вошла в другую комнату.

Поскольку Кэтрин никогда прежде не позволяла дочерям помогать при родах, Элиза не была уверена, чего ей ожидать. Но она определенно не ожидала услышать раскаты смеха, доносившиеся с кровати.

– О, я знаю! – весело подтвердила Кэтрин Скайлер. – Филиппп-младший был просто невыносим. Говорю тебе, я прямо чувствовала, как он сжимает кулачки в моей утробе, не желая появляться на белый свет. Мальчишки, в самом деле, самые несносные! Элиза! – продолжила она столь же веселым голосом. – Будь добра, закрой, пожалуйста, дверь! Это все-таки не стойло в хлеву.

Элиза побледнела, но тут мать снова расхохоталась. Девушка аккуратно прикрыла дверь, а затем скользнула в уголок спальни.

– Да, роды тогда были такими долгими, – хихикая, подтвердила Дот. – Даже не знаю, кому пришлось хуже – вам или генералу Скайлеру. Он, наверное, похудел на добрую половину стоуна[7], потея от волнения!

– Я скажу тебе, кому пришлось хуже всего: моему прекрасному ковру в холле. Генерал так долго мерил его шагами, что почти вытоптал тропу среди вытканных на нем цветов. А ведь ковер нам везли из самой Персии!

Мать снова разразилась смехом, грудным и таким расслабленным, которого Элиза ни разу до этого момента у нее не слышала. И только тогда она заметила на прикроватном столике графинчик бренди и рюмку. Элиза сама наполняла графин прошлым вечером. А сейчас он был пуст на треть – подвиг, тем более впечатляющий, если учитывать, какая крошечная рюмочка стояла рядом.

– Ох-хо! – вздохнула мать. – Элиза заметила свидетельство наших шалостей! О, ну что ж, тогда можно выпить еще один.

Дот охотно наполнила рюмочку.

– Дот, – окликнула Элиза, когда повитуха передала рюмку миссис Скайлер, – ты правда думаешь, что матери стоит употреблять спиртное прямо сейчас?

В ответ Дот лишь взглянула на миссис Скайлер, состроившую обиженную мордашку. Секунду спустя они обе принялись хихикать, как девчонки. Элиза поняла, что употребляла ее мать не в одиночестве. Она не знала, полегчало ли ей от того, что мать выпила меньше, чем она сперва подумала, или от того, что женщина, которая должна была помочь матери в родах, тоже была не совсем трезва.

– Ну-ну, мисс Элиза, не волнуйтесь, – успокоила ее Дот. – Бренди помогает вашей матери расслабиться и тем самым облегчает ей работу. К тому же мы с ней делали это столько раз, что сходу и не сосчитать.

– Я могу сосчитать, – заявила миссис Скайлер. – Мы делали это уже одиннадцать раз. Одиннадцать! И, даю вам слово, что ЭТОТ БУДЕТ ПОСЛЕДНИМ!

– Как бы то ни было, – продолжила Дот, – мы делали это так часто, что теперь можем перекинуться в картишки по ходу дела, и все равно все пройдет как по маслу.