Когда они с Алексом прошли немного вверх по улице, она кивнула в сторону еще одного городского особняка, практически копии их собственного (хотя она не могла не заметить, что тут окна в гостиной были одеты в нарядные шторы из роскошной голубой парчи).
– Я рассказывала тебе о наших новых соседях? – спросила она мужа.
– Нет, не рассказывала, – ответил тот. – Как вышло, что вы уже познакомились? Мы в городе всего неделю и все это время потратили на поиски прислуги и покупку самого необходимого. Как же, в самом деле, тебе удалось с кем-то познакомиться?
Элиза погладила его по руке.
– Не стоит недооценивать эффективность женской сети распространения информации.
– Ну и кто же наши новые соседи?
– Полагаю, правильнее будет сказать, что это мы – их новые соседи, раз уж они провели здесь несколько месяцев, что заметно по тому, какие роскошные у них шторы. Это мистер Аарон Берр, бывший полковник, и его новая жена, Теодозия, бывшая некогда миссис Превост.
Она почувствовала, как Алекс вздрогнул.
– Ты же говоришь не о жене генерала Августина Превоста, британского офицера? – пораженно уточнил он. Превост был знаком Алексу как человек, возглавивший силы британцев во время осады Саванны в 1779 году, когда американская армия была разбита при попытке отбить этот крупный город в Джорджии. – Я и не знал, что он умер. Или развелся.
– Нет, не Августин, а его брат Жак Маркус, который был полковником и умер в Индии. – Знаешь, а ты с ней знаком, – продолжила Элиза. – Ты мне рассказывал, что как-то ужинал в ее поместье, Эрмитаже, в Нью-Джерси.
Лицо Алекса озарило воспоминание.
– Так и есть! На самом деле, я знаком с ними обоими. Полковник – то есть мистер Берр – откровенно заигрывал с ней, как я припоминаю. А ведь тогда она была замужем! И лет на десять его старше! Да еще и с кучей детей в придачу!
Элиза не могла понять, шокирует ли это ее мужа или развлекает. С одной стороны, Алекс был ярым сторонником стирания различий между американскими патриотами и лоялистами. С другой, Берр, как и Алекс, был полковником Континентальной армии и стремился занять видную должность в новом правительстве еще больше, чем Алекс. Возможно, женщинам и не разрешалось голосовать или входить в правительство, но все знали, что жена политика следит за его общественной жизнью, а значит, создает и круг общения. Жена – лоялистка с небезупречной репутацией казалась весьма неподходящим выбором, который вряд ли сыграет на руку такому амбициозному человеку, как Берр.
«Но, – сказала она себе, – раз уж на долю мистера Берра не осталось дочерей Скайлеров, подходящих для брака, что же ему было делать».
– Пять, – вслух сказала Элиза, – к которым они этой весной прибавили еще и совместную дочь, которую тоже назвали Теодозией.
– Да, кто бы мог подумать! Ярый патриот Берр женился на лоялистке!
– Тебя это шокирует? – спросила Элиза. Она не стала понижать голос. К этому времени они оставили дом соседей далеко позади, и Элиза могла не опасаться быть услышанной, даже если бы миссис Берр оказалась дома. Муж, как она предполагала, провожал генерала Вашингтона, и Алекс тоже должен был.
– Нет, вовсе нет, – заверил Алекс. – Различия между лоялистами и патриотами вовсе не настолько большие, как кажутся из-за войны. Запомни мои слова, как только Соединенные Штаты сформируются как страна, мы снова наладим добрые отношения с Англией. У нас намного больше общих черт, чем различий. Но мистер Берр всегда был довольно… консервативен в своих взглядах. Удивительно, что он смог переступить через себя.
– Возможно, тут все дело в любви, – заметила Элиза.
Алекс, воспользовавшись моментом, поднял ее затянутые в перчатки пальчики к губам и поцеловал.
– Что ж, вполне возможно, – произнес он задумчиво. – В таком случае для людей как для вида еще есть надежда. И все же, я думаю, не стоит в ближайшее время приглашать их к нам на ужин.
– А что, ты не одобряешь их союз? – спросила она.
– О, вовсе нет. Одобряю. От всего сердца.
– Судя по всему, ты не в восторге от мистера Берра?
– Не особо, – пожал плечами Алекс. – В те несколько раз, что мы встречались, он произвел на меня впечатление человека, излишне самоуверенного, хотя, как мне кажется, своим успехом он обязан скорее семейным связям, чем собственным великим талантам.
Элиза ответила на эту реплику молчанием. Как потомку семей Скайлер и ван Ренсселер ей было нелегко винить кого-то в использовании влияния семьи, особенно если оно служило для благих дел. И было важно, чтобы они с Алексом стали создавать свой круг друзей, знакомых и прочих людей, которые могут быть им чем-то полезны, если они планируют подняться вверх по социальной лестнице.
– Мистер Берр помог моей семье во время войны, – призналась она наконец. – Я никогда не рассказывала тебе о том, что произошло в «Угодьях», пока ты был под Йорктауном.
Он с удивлением посмотрел на нее.
– Ты что-то скрывала от меня?
Элиза смутилась.
– Я не хотела волновать тебя, а когда ты вернулся, была так счастлива, что все это напрочь вылетело из моей головы.
Она рассказала Алексу историю о нападении красноспинных и о роли мистера Берра в их спасении. Он слушал внимательно, сжимая ее руку еще крепче, словно боялся потерять ее, несмотря на то что она уже была в безопасности и рядом с ним.
– Я так благодарен ему, мой ангел, – прошептал он, не заботясь о том, что кто-нибудь увидит, как он зарывается носом в ее волосы и нежно целует в лоб. – Но увы, мы все равно не можем пригласить Берров на ужин.
– Почему нет?
Алекс рассмеялся.
– Ты забыла? У нас всего два стула и ни одного слуги, способного прислуживать за столом!
– Ах ты! – воскликнула Элиза, замахнувшись на него затянутой в перчатку рукой. – Ты не должен дразнить меня!
Когда они вернулись домой, то принялись за работу сначала в одной комнате, потом в другой, ставя юридические книги Алекса на полки в кабинете, перевешивая портрет Кэтрин Скайлер из передней гостиной в столовую, чтобы защитить его от яркого света, бьющего в окна на южной стороне дома, раз уж пока у них нет штор («Маме понравится быть поближе к еде», – не смогла удержаться от остроты Элиза, пока Алекс пристраивал картину над камином), или расставляя небольшую, но постоянно пополняемую коллекцию серебряных блюд в буфете со стеклянными дверцами.
Но в какой-то момент серьезные занятия уступали место баловству, и Элиза расставляла все ножи и ложки на каминной полке, как парочки, танцующие рил, или Алекс доставал кабачки из кладовки и заворачивал их в кружевную скатерть, как спящих младенцев. То один, то другой притворялись, что расстроены баловством второй половинки, и тогда виновник должен был просить прощения с помощью поцелуев или милой чепухи, пока, наконец, не брал в руки канделябр и не говорил: «Позволь мне загладить мою вину наверху».
13. Гамильтон рядом с ней
Таверна Франсеса и городской особняк Гамильтонов
Нью-Йорк, штат Нью-Йорк
Декабрь 1783 года
После шести лет британской оккупации от великого города Нью-Йорк осталась лишь бледная тень. До войны он был третьим по величине городом во всех северных колониях, с более чем двадцатью пятью тысячами жителей. По размерам он уступал лишь Бостону и Филадельфии и уверенно шел к тому, чтобы со временем обогнать их. Но после того, как британцы в 1777 году захватили Манхэттен, численность населения сократилась вдвое, поскольку тысячи сторонников независимости покинули город. За последующие шесть лет британского правления население города постепенно выросло, поскольку лоялисты из всех штатов стекались в город в поисках убежища. Их численность увеличивалась еще и за счет тысяч красноспинных, приплывающих из Англии, которые использовали город как базу для военных операций. Когда-то полный жизни город превратился в огромный военный лагерь, изобилующий всеми пороками, которых только можно ожидать там, где долгое время находится большое количество молодых людей, ограниченных армейским уставом. Казалось, каждый второй магазин превратился в пивную… или в дом с плохой репутацией.
Однако после поражения Корнуоллиса и британские войска, и находящиеся под их защитой лоялисты уезжали в огромных количествах, некоторые в Англию, другие в Канаду или на Карибы. Когда 25 ноября 1783 года генерал Вашингтон официально вошел в Нью-Йорк, тот походил на город-призрак с населением чуть больше десяти тысяч человек. На этот раз Вашингтон высадился на северном конце Манхэттена, перебравшись через реку Гарлем на Гарлемские высоты, чтобы повторить в обратную сторону путь семилетней давности, когда за ним от Нью-Йорка через весь Манхэттен гнался британский главнокомандующий Уильям Хоу, и Вашингтону едва удалось добраться до континента. Генералу Вашингтону важно было проехать по всему Манхэттену, чтобы показать, что весь остров – все двенадцать миль, а не только город в его южной части – теперь принадлежит Америке.
Первые десять миль или около того Вашингтону не встречалось ничего, кроме леса и пашни. Земля была под паром на зиму, но и без того вокруг царило запустение. На полях после прошлогоднего сбора урожая остались неубранные снопы, наполовину сгнившие от дождей, морозов и оттепелей, стада коров сбивались сиротливыми кучками перед закрытыми воротами загонов, напрасно ожидая, что кто-нибудь придет и опустошит их воспаленное вымя, а пестрые куры выискивали случайное зернышко на замерзшей земле, и никто, кроме лис и скунсов, не собирал их яйца. После нескольких миль этого унылого зрелища стали появляться аккуратные белые с коричневым домики, но лишь изредка можно было заметить дым, идущий из печной трубы, или крепкую фермершу, несущую корзину яблок или кабачков из погреба.
И вот, наконец, в двух милях от Нью-Йоркской гавани показался сам город. Издалека он выглядел таким же, каким его запомнил Вашингтон, и, увидев это, он, должно быть, вздохнул от облегчения, что британцы не сожгли его, подобно современным гуннам, уничтожающим новый Рим. Подъехав поближе, он заметил, что некоторые здания все-таки сгорели, но, судя по тому, что их было немного и все в разных местах, речь шла об обычных бытовых пожарах, с которыми не смогли справиться в силу отсутствия в городе пожарной бригады. Однако сотни других зданий стояли пустыми, а прочие были заселены чисто номинально и находились в ужасном состоянии. Ставни на окнах едва держались, а разбитые стекла заменили досками или промасленной бумагой. Во многих крышах зияли дыры, поскольку черепицу не меняли почти десять лет.