Проблема нехватки фарфора в доме была решена полчаса спустя в том самом магазинчике, куда Элиза привела Алекса, чтобы выбрать ткань на шторы. Посреди довольно скудного, хотя и интересного ассортимента отрезов парчи и жаккарда расположился полный сервиз из тончайшего костяного фарфора, который Элиза когда-либо видела, расписанного сложным, но не вычурным узором из ярко раскрашенных птиц и цветов: чашки и блюдца, тарелки и широкие блюда, салатницы, десертные тарелочки и полный набор сервировочных блюд, включая посудину для рыбы с крышкой, в которой свободно поместился бы тридцатифутовый омар.
Было странно видеть его в магазине тканей, и Элиза даже испугалась, что он здесь только в качестве украшения, чтобы подчеркнуть красоту расшитой скатерти под ним. Поэтому она очень обрадовалась, когда, расспросив хозяина магазинчика, узнала, что этот сервиз был оставлен в одном из домов, брошенных бегущими из города англичанами. И его можно было купить, как сказали Элизе, «за сущие гроши, из любви к искусству», хотя цена, которую ей назвали, – пятьдесят шиллингов – мало походила на гроши. К примеру, они планировали в будущем платить своим слугам по два фунта[10] в месяц в дополнение к столу и крову.
– Любовь к искусству? – эхом откликнулся прислушивающийся к разговору Алекс. – Что ж, зажигай огни, Бродвей, я начинаю представление! – И в самом деле начал напевать над тарелками, словно те были новорожденными в колыбельке. Как и Элиза, он любил красивые вещи, но в отличие от своей жены, не рос в их окружении с самого рождения. С одной стороны, это значило, что он не принимал свое новое привилегированное положение как должное, с другой – его порой поглощала жажда обладания, и он становился весьма расточительным. Воспоминания о нищем детстве никогда не покидали его, и Элиза поняла, что ее мужу нужно окружать себя дорогими вещами, которые напоминали бы ему о том, что он больше не нищий, пусть даже он не был особо богат.
Элиза согласилась, что сервиз прекрасен, но ей и в голову не приходило, что можно есть из посуды, которая не принадлежала бы ее семье или семьям друзей и родственников. И все же сервиз, определенно, ничуть не уступал тем, что украшали стол в доме родителей, и, бесспорно, раньше принадлежал знатным людям. И она знала, что хоть цена и высока, но это выгодное приобретение. Ее мать как-то отдала такую сумму за одну только супницу. Следовало уточнить, что супница была размером с русский самовар, но все же. Он был краденым, и она об этом знала, но прежде чем успела отказаться от покупки, Алекс уже написал расписку и поставил подпись, не менее витиеватую, чем подпись Джона Хэнкока на Декларации независимости.
Гамильтоны были так обрадованы своей находкой, что чуть не забыли выбрать материал для штор. Но вскоре сервиз был приобретен, ткань тоже, и Элиза договорилась с владельцем магазина о том, что вернется с Ровеной, чтобы все это забрать. Они наконец-то наняли слуг, Ровену, женщину средних лет, и ее маленького сына, которые должны были приступить к работе уже на следующий день. Обычно Элиза отправила бы служанку одну, но владелец магазина сказал, что ждет большое поступление оловянной посуды, хрусталя и фарфора в ближайшие дни, поскольку все больше брошенных домов находили своих хозяев среди американцев, и их содержимое поступало на рынок.
– Военные трофеи! – жизнерадостно объявил Алекс, когда они вышли из магазина. – Такими темпами через несколько месяцев наш дом вполне сможет потягаться обстановкой с «Угодьями»!
Элиза кивнула, хоть ее и не оставляло чувство вины, когда она представляла все те семьи, которые, спасаясь бегством, вынуждены были оставить позади все свои семейные ценности и памятные вещи. На прилавке вполне могли оказаться сокровища из ее родного дома, закончись война по-другому.
– Не вздумай сказать то же самое при моем отце, – предостерегла она. – Он решит превзойти тебя во что бы то ни стало, а маму его экстравагантные покупки уже сейчас выводят из себя. – Пряча стопку расписок на четыре фунта в кошелек на завязках, она не могла отогнать от себя мысль, не придется ли и ей вскоре пытаться удержать от покупок транжиру-мужа. Что же, ее отец всегда прекрасно управлялся со своими долгами и не только, а ведь он был и вполовину не так умен, как Алекс.
«У нас все будет в порядке», – сказала она себе.
Они шли уже несколько минут, обсуждая различные домашние дела, когда их беседу прервал стук одинокого барабана, отбивающего военный ритм.
– Что, ради всего святого? – удивился Алекс, непроизвольно встав по стойке смирно.
Прежде чем Элиза успела высказать свои предположения, из-за угла улицы показался барабанщик, следом за которым текла толпа людей в мундирах Континентальной армии. У них были сабли, но другого оружия не было, и вид был вовсе не воинственный. Хотя они не выглядели особо веселыми. И все же Алекс недоверчиво спросил:
– Неужели британцы вернулись?
– Думаю, нет, – мягко возразила Элиза. Она кивнула в конец колонны.
Там вышагивал огромный серый жеребец, а на его спине виднелась внушительная фигура генерала Вашингтона. Его щеки пылали, словно он только что покинул жарко натопленную комнату и не успел остыть на холодном декабрьском ветру. Застенчивая, но гордая улыбка застыла на его сжатых губах, и когда Алекс обернулся, он увидел похожую на лице жены.
– Что это? – потребовал он ответа.
Элиза пожала плечами.
– Похоже на то, что люди генерала Вашингтона провожают его на корабль, – сказала она непринужденно.
Алекс фыркнул, и Элиза не поняла, злится он или смеется, а может, и то и другое.
– Похоже на то, что ты знала, что он будет проезжать по Бродвею.
– Ради бога, откуда я могла это узнать? – спросила Элиза, глядя на Алекса невинными глазами, в глубине которых тем не менее плясали смешинки. – Я ведь всего лишь жена простого адвоката.
– Мне помнится, ты что-то упоминала про женскую шпионскую сеть?
– Уверена, я ничего не говорила о шпионах, – возразила Элиза. – Но, возможно, кто-то что-то и упоминал о церемонии прощания… – Она снова пожала плечами. – Не припоминаю.
К этому моменту процессия уже поравнялась с ними. Элиза узнала не менее дюжины человек, знакомых ей по тому времени, когда Алекс служил в штабе Вашингтона, но внимание мужа было полностью приковано к самому великому человеку. Вашингтон не махал людям, высыпавшим из домов и магазинов, чтобы поглазеть на него, но то и дело поворачивал голову, приветствуя своих почитателей царственным кивком.
И лишь когда его взгляд встретился со взглядом Алекса, на лице мелькнула тень узнавания. Лицо сохранило бесстрастное выражение, но Элиза могла поклясться, что видела, как дернулась бровь. Затем, наконец, последовал очередной кивок, чуть более заметный, чем те, которыми он одаривал неизвестных почитателей.
Элиза повернулась к Алексу. Его лицо было столь же бесстрастным, как и у генерала Вашингтона, но два ярких пятна расцвели на щеках, и она сомневалась, что дело в ветре с моря. Он не шевельнулся и не заговорил, пока небольшая процессия – человек двадцать, возможно, тридцать – не проехала мимо, а затем взял Элизу за руку, и они, по-прежнему в молчании, отправились домой.
Молчание длилось до тех пор, пока они не оказались на собственном крыльце. Тут Элиза не выдержала.
– Ты не злишься на меня? – умоляюще спросила она. – Я думала, для вас обоих важно было попрощаться. Если то время, что ты провел с генералом Вашингтоном, определило путь, по которому мы движемся в будущее, так же верно и то, что его общение с тобой неизмеримо обогатило его собственную жизнь, и я хотела, чтобы он понял это.
Прежде чем ответить, Алекс сделал глубокий вдох.
– Я не злюсь, – сказал он наконец, а затем, словно услышав, как холодно и формально прозвучали его слова, наклонился и поцеловал Элизу в кончик носа. – Я никогда не смогу разозлиться на тебя, любимая. Но этот этап моей жизни прожит. Я больше не человек генерала Вашингтона, я теперь только твой.
14. Бумажная работа
Городской особняк Гамильтонов
Нью-Йорк, штат Нью-Йорк
Январь 1784 года
Элиза даже не представляла, как нужны ей еще одни рабочие руки, пока Ровена и Саймон не стали служить в их доме. Лишь начав вести хозяйство самостоятельно, она поняла, сколько всего принимала как должное. На данный момент Ровена исполняла в доме Гамильтонов обязанности кухарки, горничной и камеристки хозяйки, по крайней мере до тех пор, пока они не набрали полный штат прислуги. Задержка отчасти была вызвана нехваткой в недавно освобожденном городе незанятых слуг, отчасти отсутствием денег. Адвокатская практика Алекса в Олбани была успешной, но не особо денежной, поскольку многие клиенты чаще платили ему продуктами – копченым окороком, консервированными фруктами, а иногда и живой птицей, – чем наличными. Большая часть из того, что им удалось заработать, была потрачена на то, чтобы занять отличный дом в «правильном» месте города, что, по их обоюдному мнению, было необходимо, если они собирались произвести хорошее впечатление на местное общество. Все остальное приобреталось в кредит, который обеспечивался именем Скайлеров и военной славой Алекса.
– Кстати, как справляется Ровена? – спросил Алекс в их второй понедельник в городе, когда они вместе шли по коридору после завтрака. Он направлялся в свою контору с набитым бумагами портфелем в руке.
В голосе его звучали нотки беспокойства. Несмотря на то что они оба сочувствовали лоялистам, держать одну из них в качестве прислуги в своем доме было немного на другом уровне. Элиза опасалась нанимать женщину, вдову сорока с небольшим лет, чей муж погиб на войне, сражаясь на стороне британцев. Однако, в отличие от многих других лоялистов, включая ее бывших хозяев, Ровена не уехала из Нью-Йорка после того, как британцы сдали город. Она в открытую признавала, что предпочла бы жить в колонии самой могущественной в мире империи, но в Англии как в стране она никогда не бывала и не испытывала такого желания.