– Ни напильников, ни рашпилей, чтобы перепилить прутья решетки?
– Не уверена, что понимаю суть вопроса.
– Никакого яда во флаконе от духов, чтобы узник мог принять легкую смерть?
– Ох, да ради бога, О’Рейли, – раздался голос из камеры. – Впусти уже бедняжку, пока она не отравила тебя.
Смотритель застенчиво улыбнулся.
– Просто выполняю свой долг, вы ж понимаете. Никто не подумает, что настоящая леди вроде вас станет нарушать закон. – Он отступил в сторону. – По правилам я должен запереть входную дверь. Я вернусь через час и выпущу вас.
– Ч-час? – с тревогой переспросила Элиза, когда смотритель легонько подтолкнул ее, помогая войти в крошечную комнату. Единственным ответом ей стал звук захлопнувшейся двери.
– Что ж, полагаю, теперь мы вдвоем.
Элиза резко обернулась. Она ожидала, что говорящий будет прямо за ее спиной, и с удивлением обнаружила, что комната намного больше, чем показалась ей сначала, и к тому же перегорожена стеной из железных прутьев. Голос принадлежал мужчине, стоящему с другой стороны решетки, в крошечном закутке, где не было ничего, кроме узкой койки, крошечного столика с четырехрожковым канделябром и мольберта. В изножье стояло небольшое ведро, которое Элиза сперва приняла за ночной горшок, но затем поняла, что на самом деле это небольшая жаровня, единственный источник тепла в комнате без окон.
О, ну и, конечно, сам мужчина.
Он был довольно высоким, моложе, чем Элиза ожидала – не старше тридцати, к тому же довольно привлекательным, с вытянутым угловатым лицом, шарма которому придавала щетина, покрывшая его впалые щеки. Одежда его на вид была дорогой, но мятой и грязной – белые шелковые бриджи с рубашкой в тон и довольно… яркий зеленовато-желтый камзол, украшенный тремя из восьми положенных золотых пуговиц. Вместо туфель на нем были носки – и судя по бесформенности его ступней, несколько пар сразу. И все же, несмотря на нелепые носки и отсутствие пуговиц, он все равно производил впечатление отчаянного сердцееда. Этого она не могла не заметить, хоть и была замужней дамой. Кстати, упомянутое замужество, а главное, любимый муж, и являлись причиной, по которой она здесь оказалась.
Криво улыбнувшись, мужчина протянул руку между прутьями решетки.
– Ральф Эрл к вашим услугам, мадам.
Элизе потребовалось мгновение, чтобы прийти в себя, но затем она шагнула вперед и пожала протянутую руку.
– Я так рада с вами познакомиться, мистер Эрл. Меня зовут…
– Вас могут звать лишь Элиза Гамильтон, и никак по-другому, – уверенно заявил Эрл.
Элиза нервно улыбнулась.
– Как вы догадались?
– Ваш муж весьма лестно отзывался о вашей внешности, хотя, смею заметить, не в полной мере отдал должное вашей красоте. – Он пожал плечами.
Хоть слова эти немало польстили Элизе, но ее несколько выбила из колеи агрессивная манера флирта Эрла. К счастью, вскоре художник сменил тему беседы.
– Интересно, – продолжил он с заметной заинтересованностью в голосе, – не передавал ли он чего-нибудь для меня?
– Ах да, – спохватилась она. Затем сунула руку за пазуху пальто и вытащила маленькую фляжку. – Он сказал, вы это оцените.
Эрл взял фляжку отчего-то трясущимися пальцами, снял с нее пробку и сделал долгий – да, весьма долгий – глоток. Его глаза закрылись, а из груди вырвался вздох удовлетворения. Затем он сделал еще один глоток, поменьше, и сунул фляжку под камзол.
– Здесь довольно прохладно, – объяснил он, похлопав по фляжке в нагрудном кармане. – Это помогает.
Элизе не казалось, что в комнате прохладно, но ведь она только что зашла с улицы, где дул сильный ветер, и ледяная корка вот уже три дня покрывала улицы.
– Простите, если мои слова покажутся вам грубыми, мистер Эрл, но вы совсем не такой, каким я представляла человека…
– Человека, сидящего в тюрьме? – спросил Эрл голосом, полным самоиронии. – Я изо всех сил пытаюсь сделать вид, что я в салоне одной из самых светских дам Филадельфии, Парижа… или Олбани, – сказал он, подмигнув, – и, бог свидетель, я снова там буду, причем довольно скоро. Прошу, – указал художник на кресло по ту сторону решетки, где находилась Элиза. – Присаживайтесь. У меня ощущение, словно я провожу интервью.
Элиза расстегнула пальто, но, не найдя места, куда можно было бы его повесить, снимать не стала и устроилась в кресле, элегантном предмете мебели из резного дуба, обтянутом узорчатым жаккардом темного цвета, который вполне мог бы стоять в одном из упомянутых мистером Эрлом салонов. Позади него висела тяжелая парчовая штора, задрапированная таким образом, чтобы показать золотые кисти и бахрому по краям, но в то же время скрыть грубый камень стен.
Сделав очередной глоток из бутылки, художник уселся на край койки, выпрямив спину. В пальцах его возник угольный карандаш, который, как только что заметила Элиза, был весь выпачкан в саже, словно художник весь день напролет практиковался в своем ремесле. Его рука запорхала над листом бумаги, закрепленным на мольберте, который был расположен таким образом, что она могла видеть движения руки, но не видела сам набросок.
Некоторое время они провели в молчании. Элиза не решалась заговорить, чтобы не нарушить его концентрацию.
– Простите за то, что я сразу взялся за работу, – заговорил Эрл спустя какое-то время. – Обычно я сослался бы на то, как быстро меняется освещение зимним днем, но здесь, конечно, у нас весь свет от свечей. И слава небесам. Камеры с окнами, может быть, и залиты светом, но они просто до неприличия холодные. Все, что там можно делать, это медленно замерзать до смерти. Нет, здесь мы торопимся из-за того, что О’Рейли скоро вернется.
– Конечно, – согласилась Элиза. Она чувствовала себя слегка не в своей тарелке, несмотря на то что пришла сюда именно за этим.
– Могу я предложить вам в следующую пару визитов выбирать более удобную одежду? Хоть это платье и прекрасно, а вы в нем просто восхитительны, я не начну писать маслом еще по меньшей мере несколько дней. Сначала мне нужно понять, как пишется ваше лицо.
– Пишется мое лицо? – Элиза нервно засмеялась. – Боюсь, все, на что способно мое лицо, это испачкаться, если я, к примеру, зажму кисть зубами.
Элиза улыбнулась, пытаясь показать, что это была шутка.
– Видите ли, существуют такие лица, которые сразу теряют объем, стоит перенести их на холст, и превращаются в плоское изображение застывших черт. Другим, напротив, не хватает именно резкости черт, из-за чего они становятся похожи на расплывчатые пятна, на безжизненные посмертные маски. Художнику приходится искать верное сочетание контуров – вогнутостей, выпуклостей – и старой доброй светотени, которая поможет придать чертам объем, и лишь после этого переходить к краскам. Его цель – добиться равновесия между устойчивой, постоянной формой, способной сохраниться на протяжении веков, и тем дыханием жизни, которое не дает забыть о том, что на портрете живая, дышащая красота.
Элизу рисовали прежде, и углем, и красками, но по большей части Анжелика или Пегги. Однако это был совершенно новый опыт. Взгляд Эрла скользил по ее фигуре с прямотой, которую можно было бы счесть неприличной в любой другой ситуации (на самом деле, она казалась слегка неприличной даже в этой). У нее внезапно возникло ощущение, что ее лицо больше не часть ее, а замысловатая маска, надетая поверх черепа. Но в то же время она чувствовала, как эту маску затопляет жаркий румянец.
– Мне… мне нужно сохранять полнейшую неподвижность, или я могу разговаривать?
– Судя по тому, что рассказывал мне мистер Гамильтон, было бы преступлением заставлять вас хранить молчание. Он сказал, что ваша красота сравнима разве что с вашим остроумием. А с учетом того, что моим единственным собеседником на протяжении долгих восьми месяцев был мистер О’Рейли, я жажду услышать более сладкозвучные речи.
– Он, однако, весьма старателен в изучении цветов, – с улыбкой заметила Элиза. – Коралловый, палево-розовый и его любимый барвинок.
– Нужно быть воистину простодушным, чтобы придать слову «барвинок» не совсем приличный смысл.
Элиза сидела и размышляла о том, что совсем недавно она решила быть полезной, а не служить украшением, и все же сидит и позирует для портрета. Но ведь она все равно помогает, не так ли? В некотором роде обеспечивает этого человека работой? И делает то, о чем попросил ее муж?
Пару минут спустя Эрл резким движением оторвался от мольберта и развернул его к Элизе. Свет от четырех свечей падал прямо на мольберт, и все же Элизе потребовалась пара мгновений, чтобы разобраться в хитросплетениях черных линий, исчертивших желтоватый пергамент. Казалось невозможным, чтобы кто-то смог ухватить сходство так быстро, причем всего несколькими росчерками. Затем она резко вздохнула.
На листе она увидела себя. Свою фигуру – линию спины, разворот плеч, скромно сжатые колени, прикрытые юбками, складки шелкового платья и тяжелого шерстяного пальто. Это было потрясающе. Всего несколькими резкими штрихами и плавными линиями ему удалось передать рисунок кружева, украшавшего декольте. А незаметными на первый взгляд тенями он придал муаровый блеск ткани платья. Но еще более впечатляющим было то, как он смог изобразить тело под тканью. При одном взгляде на это Элиза покраснела еще отчаяннее.
Трем старшим сестрам Скайлер (Пегги, конечно, в меньшей степени) неплохо удавалось передать то, что называлось «силуэт», то есть изобразить линии складок на юбках, но, глядя на них, нельзя было представить, что эти юбки кто-то надел на себя. Они выглядели так, словно под ними был воздух или солома. А вот набросок Эрла каким-то чудом отражал и напряжение в сжатых ногах Элизы, и стеснение в груди от попыток сдержать дыхание или хотя бы не делать излишне глубоких вдохов.
Ее так захватило разглядывание мастерски изображенной фигуры, что она почти не заметила своего лица. А затем обнаружила, что смотрит прямо в свои глаза. Видит в них любопытство, и удивление, и даже тени собственных мыслей. Было похоже на то, что она краем глаза поймала собственное отражение в зеркале, до того как успела придать лицу какое-нибудь выражение. Элиза вспыхнула, подумав о себе в таком ключе, но ведь картину рисовала не она.