Любовь & Война — страница 38 из 53

Она внезапно ощутила на себе взгляд и, подняв глаза, заметила, что Эрл смотрит на нее с выражением одновременно гордым и выжидающим, словно знает, что получил превосходный результат, но хочет увидеть реакцию Элизы. Он словно прикидывал, какую власть над ней ему дает его новое знание.

Но Элиза была настолько поглощена наброском, что смогла сказать лишь:

– О, мистер Эрл! Это потрясающе.

– Ха! – воскликнул Эрл, ухватил край листа, резко сдернув его с мольберта и открыв чистый лист. – Все не так. На вашем лице такое выражение, словно вы только что закрыли псалтирь, а должно быть такое, словно вы читали о кораблекрушении, о великой битве, о том, как Ромео сжимает спящую Джульетту в объятиях, считая ее погибшей. Мы начнем сначала! Но сперва…

Он сунул руку в карман пальто и вытащил переданную Алексом фляжку. Сделав большой глоток, он удовлетворенно вздохнул.

«В следующий раз, похоже, придется взять фляжку побольше», – подумала Элиза.

– Здесь становится прохладно, – заявил он, затем вытер со лба пару несколько капель пота и снова взялся за кисть.

19. Снаружи и внутри

Ганновер-сквер

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

Февраль 1784 года


После месяца, проведенного Гамильтонами, образно говоря, в изоляции, общество наконец-то их заметило. Элиза ставила их новоприобретенную популярность в заслугу Пегги – «она провела в городе всего один день и уже завела больше знакомств, чем мы» – хотя, по правде сказать, Пегги была всего лишь посредником, а обществу их представила Элен Резерфорд.

Через неделю после импровизированного званого ужина в доме Гамильтонов на Уолл-стрит Резерфорды прислали ответное приглашение на «скромный обед» в их городском доме на Ганновер-сквер. Облицованный камнем особняк был вдвое шире, чем дом Гамильтонов, намного длиннее и на этаж выше, с роскошным внутренним убранством под стать его значительным размерам. Полы в холле были каменными, а не деревянными, а вот в гостиных их покрывали желтоватые сосновые доски не менее фута в ширину, окаймленные затейливой мозаикой из дуба, ореха и липы. Роспись на потолочных кессонах не уступала по замысловатости мандалам Индустана. Стенные панели эбенового дерева были темными, словно деготь, но при этом отливали естественным блеском, из-за чего Джон и Элен приняли дерзкое решение просто покрыть их лаком, вместо того чтобы покрасить в один из модных пастельных тонов – бледно-голубой, золотистый или пепельно-розовый.

Однако спартанская сдержанность панелей в гостиных с лихвой компенсировалась ярдами роскошных узорчатых обоев насыщенно-алого, темно-изумрудного или ярчайшего желтого цветов, а то и весьма неожиданного оттенка полированного серебра. Каждая комната походила на шкатулку с драгоценностями, и Элен с Джоном демонстрировали их Гамильтонам одну за другой с гордостью, которая тем не менее не превращалась в невыносимое высокомерие.

В какой-то момент Элиза шепнула Алексу:

– Не будь их вкус столь безупречен, здесь все было бы слишком.

Но Резерфорды проделали превосходную работу и знали об этом, именно поэтому Алексу с Элизой и в голову не пришло, что хозяева дома хвастаются, и они искренне восхищались красотой, которую им демонстрировали.

Обтянутые шелком стены создавали отличный фон для потрясающей мебели, приобретенной супругами, среди которой было немало работ трех великих английских мастеров: Шератона, Хепплуайта и Чиппендейла, а также замечательное собрание работ их американских коллег: Гилберта Эша, Джеймса Джиллингема и десятков других из Бостона, Чарльстона и прочих мест. Резерфорды говорили об отдельных предметах мебели так, словно это были картины, тут Джонатан Гостелоу, там Сэмюэл Макинтайр, но, само собой, у них также была и потрясающая коллекция живописи, включая работы американских портретистов Чарльза Уилсона Пила, Джона Синглтона Копли, Гилберта Стюарта, и даже, как Алекс указал Элизе, Ральфа Эрла, которые были размещены в великолепном помещении под названием «Галерея».

Серебро. Фарфор. Даже ливреи слуг были сшиты на заказ («У Джона непреодолимая страсть к солнечно-желтому», – призналась Элен Алексу). Все было слишком прекрасно. Этот особняк был всем, чего он хотел от дома, и даже больше.

Ведь ему хотелось не только такой же особняк, но и таких же гостей. Несмотря на слова Элен о «скромном обеде», Резерфорды, судя по всему, пригласили представителей всех влиятельных семейств Нью-Йорка и его окрестностей, включая Моррисов (пришел Говернер с парой общих с Эленой кузенов), Уильяма Баярда с невестой, Элизабет Корнелл, Линдли Мюррея, адвоката, как и Алекс, но помимо этого еще и начинающего писателя. Его матерью, Мэри, восхищалась вся Континентальная армия за то, что она пригласила генерала Уильяма Хоу «на чай» в Инкленберг, поместье семьи Мюррей к северу от города, и так успешно и долго развлекала гостей, что Джордж Вашингтон со своими солдатами смог уйти от идущей по его следам британской армии. («Мама в этом не признается, – шутил Мюррей, – но я больше чем уверен, что она добавила генералу Хоу опия в чай».) Были здесь и Пьер ван Кортланд-младший, и его брат Филипп, первый – еще один начинающий адвокат, а второй – будущий наследник северной части поместья ван Кортландов и восточной части Моррисании, с чем в штате Нью-Йорк могли соперничать только владения Ливингстонов и ван Ренсселеров.

Аарон и Теодозия Берр, когда-то жившие неподалеку от Гамильтонов в Олбани, а теперь ставшие их соседями в Нью-Йорке, тоже были здесь, как и Джеймс и Джейн Бикман, которые оказались братом и сестрой, а не супругами. Бикманы выросли в особняке под названием Маунт Плезант, в пяти милях вверх по течению Ист-Ривер, как раз напротив южной оконечности острова Блэкуэлл. Маунт Плезант был известен своей оранжереей – считавшейся первой в Новом Свете, – в которой Мюрреи выращивали экзотические фрукты под названием апельсины. Алекс любил их, когда, еще ребенком, жил на Карибах, но Элиза их не пробовала, и Джейн пообещала привезти ей несколько штук, когда они встретятся в следующий раз. Маунт Плезант также был известен (скорее, печально известен) тем, какую роль играл во время оккупации: генерал Хоу разместил в особняке свой штаб (предположительно, после того как оправился от опиумного чая миссис Мюррей); именно там лихой майор Джон Андре, который так впечатлил Элизу в тот вечер в «Угодьях», когда она познакомилась с Алексом, останавливался, прежде чем отправиться на тайную встречу с предателем Бенедиктом Арнольдом, связь с которым в итоге стоила ему жизни.

Были здесь и Шермионы, Лоуренсы, Райнлендеры и Уоттсы, а также Абрахам де Пейстер, чей предок-тезка пожертвовал городу землю, на которой теперь стояла мэрия (и дом Гамильтонов, кстати), и, само собой, несколько неизбежных ван Ренсселеров и Ливингстонов, которые все были связаны родственными связями друг с другом, как, впрочем, и все остальные, сидящие за двадцатипятифутовым столом Резерфордов, установленным в галерее. Здесь был даже Петер Стёйвесант, прапраправнук последнего генерал-губернатора голландских владений, известных как Новые Нидерланды, которому было не меньше восьмидесяти лет. Как и его тезка, он произносил свое имя через «е», говорил по-английски с голландским акцентом и, самое странное, тоже ходил с деревянной ногой из полированного ореха, от стука которой трясся фарфор в буфетах, когда он проходил через изысканные гостиные Резерфордов. И хотя он всегда вел себя с безупречной вежливостью, все равно складывалось впечатление, что он считает всех присутствующих рангом ниже себя. («Если бы кровь присутствующих была хоть немного голубее, – шепнула Элиза Алексу во время их головокружительной экскурсии, – мы могли бы использовать ее вместо краски для мундиров Континентальной армии!»)

Но из всех гостей за столом больше всего Алексу импонировали Джон и Сара Джей – хотя для Алекса она так и осталась Сарой Ливингстон, старшей дочерью Уильяма Ливингстона, губернатора Нью-Джерси и человека, который способствовал переезду Алекса из Невиса в северные колонии. Будучи подростком, Алекс был увлечен сначала ею, а потом и ее сестрой Китти, но с тех пор прошли годы, в его сердце воцарилась Элиза, потеснив всех прочих, и теперь он считал сестер Ливингстон почти родственницами, сестрами, которых у него никогда не было. Его весьма порадовало то, что Сара сумела так удачно выйти замуж. Джеи, возможно, и не сравнились бы в родовитости с ван Ренсселерами или Скайлерами – семья Джона была из купцов-гугенотов, бежавших из Франции от преследований католиков около столетия назад, – но в Новом Свете необязательно было иметь титул, чтобы попасть в высшее общество.

Золото и серебро, полученное от торговли, блестело не меньше, чем унаследованное, и к тому же говорило о трудолюбии и предприимчивости семьи, в отличие от принадлежности к аристократии, что говорило лишь о слепой удаче. Джон был на десять лет старше Алекса и тоже имел адвокатскую практику. «Еще один, и можно будет организовать свой клуб бокса», – шутливо заметил он, в ответ на что Сара воскликнула: «Адвокаты? Бокс?» и расхохоталась. Джон учился с прославленным Бенджамином Киссамом, как и Линдли Мюррей, а также, как и Алекс с Говернером Моррисом, был выпускником Королевского колледжа. Алексу было приятно услышать от Джона, что их альма-матер, закрытая на время британской оккупации, снова планирует начать работу этой весной, но теперь будет носить имя Колумбийский колледж.

Но больше всего его привлекала в Джоне твердая уверенность старшего коллеги в необходимости срочного создания единого правительства, которое объединит все тринадцать штатов и будет руководствоваться общим сводом законов – «Конституцией, если хотите», – который будет гарантировать, что каждый гражданин, будь он жителем любой из Каролин, Нью-Хэмпшира, Вирджинии или Мэна, будет пользоваться равными правами и нести равную ответственность, как и любой другой американец.

– Местная гордость – это хорошо, – заявил Джон Джей. – У каждого штата, как и у каждой страны, есть свои особенности. Но будь мы нью-йоркцами или нью-джерсцами…