– Тянули время? Хотите сказать, намеренно продлевали мои визиты?
– Продлевал удовольствие от общения с той, чей чарующий образ может затмить лишь ее очаровательный темперамент. Признаюсь, что под конец работы я готовил палитру с красками накануне вечером, чтобы они успели высохнуть к вашему приходу. Затем я возил сухой кистью сначала по ним, а затем по вашему портрету.
– Мистер Эрл, да вы негодяй! – заявила Элиза, лишь отчасти в шутку. – И не совестно вам было заставлять леди приходить в такое место? Неужели вы не опасались, что моему достоинству может быть нанесен урон?
Ральф пожал плечами.
– Не я предложил вам приходить туда, а ваш собственный муж. Если он был уверен в том, что ничего плохого с вами там не случится, я не видел причины, почему мне следовало считать по-другому. В конце концов, я джентльмен, а провел там немало времени. Я знаю, что леди более чувствительны…
– Следите за тем, что говорите, мистер Эрл, – предупредила Элиза, сверкнув глазами, – а не то миссис Резерфорд учует, какие реакционные идеи вы насаждаете, и вернется, чтобы рассказать вам о равноправии полов.
– Что ж, в этом случае миссис Резерфорд, определенно, займет мою сторону. Если мужчина может находиться в таких условиях, то сможет и женщина.
Элиза была вынуждена признаться самой себе в том, что ни разу за целый месяц посещений ей не принесли никакого вреда, и она решила, что это был интересный, даже познавательный опыт. К примеру, она была потрясена, когда узнала, что обитатели долговой тюрьмы, в отличие от обычных преступников, не попадают под опеку штата, а следовательно, штат не обеспечивает их существование. Дрова, еду и одеяла в холодные месяцы приносили друзья или члены семьи должника, иначе ему грозила смерть от холода и голода. Элиза решила, что такая система не только абсурдна, но и жестока. Человека, не способного оплатить долги, запирают без возможности получить достойную работу и заставляют влезать в еще большие долги, просто чтобы платить за свое содержание. У кредитора при таком развитии событий тоже было мало шансов вернуть себе деньги. Система была сугубо карательной. Это был очередной пережиток, привезенный из Старого Света, от которого, как надеялась Элиза, их страна избавится как можно скорее.
– Что ж, – заговорила она, – полагаю, теперь мне надлежит спросить, готов ли мой портрет на самом деле и можно ли его повесить на каком-нибудь видном месте. – Говоря это, она кинула взгляд на стену над каминной полкой, лишь теперь заметив, что висевшего там ранее зеркала в серебряной раме больше нет.
«О, Алекс! – воскликнула она про себя. – Ты все-таки вспомнил!»
– На самом деле, требуется добавить немного тени. Ваш наряд тогда был так слабо освещен. Я хочу отдать ему, и, само собой, вашему исключительному цвету лица, должное.
Она почувствовала, как к ее «исключительному цвету лица» добавляется румянец смущения, кивнула и отправилась наверх, чтобы сменить домашнее платье на розовый с серебром наряд. Он застегивался спереди, поэтому ей не нужно было звать на помощь Ровену, и она решила, что не станет надевать парик, если мистер Эрл того не потребует. Через двадцать минут после того, как отправилась переодеваться, она уже была внизу. Эрл приготовил свой мольберт и краски, предусмотрительно подвинув один из плетеных стульев, который не запачкался бы, случись краске капнуть.
И вот перед ней оказался портрет. Она уже не раз видела его вскользь, но мистер Эрл не позволял ей разглядеть его как следует – без сомнения, потому что скрывал, насколько он близок к завершению. Если наброскам удавалось передать ее дух, то портрет в своей потрясающей детальной реалистичности позволял этому духу обрасти плотью, дышащей и живущей.
– О, мистер Эрл! Он так прекрасен! – Она снова покраснела. – Это прозвучало очень тщеславно. Я хотела сказать, картина прекрасна, а не ее предмет.
– Не извиняйтесь за то, чем наградил вас Господь, миссис Гамильтон, – сказал Эрл, но при этом он, хмурясь, переводил взгляд с нее на портрет и обратно. – Чего-то не хватает. Чего-то – здесь. – И он махнул сухой кистью перед ее длинной обнаженной шеей и декольте. – Слишком много белого. Не хватает какой-нибудь черты. Знаю! – Он сунул руку в саквояж, в котором держал краски, и вытащил простую черную шелковую ленточку. – Если вы позволите, – сказал он, подходя ближе.
Элиза не знала, что он задумал, пока он не потянулся к ее шее и не накинул на нее ленточку, завязав ее простым бантом, концы которого ложились на ее грудь. Его прикосновения были ловкими, как у опытной горничной, и все же Элиза остро чувствовала на себе его взгляд, в котором сияло обожание, не свойственное ни одной горничной.
Она подумала было сказать, что мистер Эрл мог бы просто нарисовать эту ленточку, не добавляя ее к наряду, но промолчала из-за охвативших ее неловкости и смущения.
Он отступил назад и впился в нее взглядом, полным благоговения.
– Я собирался сказать, что в этой комнате отличный свет, но, глядя на вас, понимаю, что света здесь избыток. Моя кисть прославится, если ей удастся передать даже десятую часть этого сияния.
Он склонился ближе, глядя прямо на нее, и на мгновение Элиза решила, что он собирается ее поцеловать. Она даже представила, как он наклоняется к ней, их губы встречаются, его руки обвивают ее талию…
Но затем с исключительно неромантичным хмыканьем Эрл вернулся к своему холсту, схватил кисть и ткнул ею в палитру, а Элиза с долей облегчения поняла, что, как и у всех прочих мужчин, его главной любовью была его работа.
Она не знала, чего в ней сейчас больше – облегчения или разочарования, но тут в мыслях у нее возник образ Алекса, и ее затопила нежность. «Какие же хрупкие создания эти мужчины, – подумала она. – Что бы они без нас делали?»
24. Если суду будет угодно
Здание городского суда
Нью-Йорк, штат Нью-Йорк
Март 1784 года
Внезапно после бесконечных проволочек день слушания оказался прямо перед ним.
Алекс готовился к нему месяцами. Он изучил все юридические тонкости вдоль и поперек. Он наизусть мог перечислить все прецеденты в Англии и колониях, а также несколько десятков различных – опровергающих друг друга – законов, принятых разными штатами, чтобы разобраться с проблемой лоялистов. Он знал историю Кэролайн и Джона Чайлдрессов от начала и до конца. И все же, по ощущениям, он словно вернулся в свой первый день в Королевском колледже, когда вошел в класс, не переставая думать о том, что он – недавно прибывший иммигрант, к тому же с заметным карибским акцентом и в поношенной одежде. Пусть он практиковал в Олбани целый год и не раз выступал перед присяжными, но сейчас не мог избавиться от тревожащей мысли, что оценивать будут не его аргументы или проделанную работу, а то, кем он сам является. Выскочка в мире богачей и знати. Подражатель.
Однако в зале заседаний на него снисходило умиротворение. Алекс наслаждался строгой простотой его линий: балки на потолке, панели на стенах – и то, и другое выкрашено в спокойный серо-голубой цвет – придавали залу сдержанный, элегантный вид в стиле греческого храма без всевозможных фризов, резьбы и обнаженных статуй. Сиденьями здесь служили массивные, прочные скамьи, сквозь простые арочные окна падали холодные лучи мартовского солнца. Даже полы были сделаны из плотно подогнанных планок, лак на которых вытерся до полупрозрачности, свидетельствуя о том, что шаги правосудия постоянно раздаются в этих стенах.
Но даже без всего этого он был очень удобен. Дело рассматривалось в мэрии, всего в паре шагов от его парадного крыльца.
Он пришел пораньше и ждал Кэролайн на ступенях перед входом, собираясь проводить ее в зал суда. Дело не получило освещения в прессе, но все равно шепотки и разговоры доносились до него со всех сторон. Герой войны Александр Гамильтон защищает лоялистку! Неужели он – один из этих тайных монархистов, который помогал сбросить власть одного короля просто затем, чтобы вручить власть другому, по своему выбору? Федералистов было вдвое больше, чем лоялистов, но у них было слишком много лидеров, поэтому ни один из них не имел большой власти. Но лоялисты остались совсем без лидеров и теперь плыли по течению. Если бы кто-то встал на защиту их интересов, он обеспечил бы себе безоговорочную поддержку трети населения страны. Возможности, которые давала такая власть – от дохода, до, повернись судьба таким образом, голосов, – были неограниченными. И все эти измышления о роли Алекса сводились к стройной, изящной фигурке Кэролайн Чайлдресс, ставшей не столько фокусирующей их линзой, сколько воронкой, в которую вот-вот хлынет неистовый поток. И Алекс хотел убедиться, что у нее достаточно поддержки, чтобы ее не смыло этим потоком.
По совету Алекса Кэролайн пришла в мэрию пешком, а не приехала в экипаже. Важно было, чтобы она не казалась излишне преуспевающей, словно разбогатела на британском серебре во время оккупации. Алекс также купил ей черное пальто. Еще важнее было, чтобы все, даже зрители, помнили, что она, в конце концов, вдова солдата, и неважно, за какую сторону сражался ее муж.
– Доброе утро, миссис Чайлдресс.
Женщина вздрогнула, прежде чем со всей серьезностью пожать протянутую руку.
– Мистер Гамильтон! Я не узнала вас в парике и мантии!
Алекс неловко улыбнулся и с трудом удержался от искушения почесать голову под плотным париком, закрепленным на его густой шевелюре. Он считал обычай носить судейское платье до нелепости формальным и архаичным – одним из британских пережитков – и, как Элиза, надеялся на их скорейшее упразднение из жизни американского общества. Но пока что обычай носил обязательный характер, хоть и не был законом, поэтому он позволил Элизе закрепить пыльный, дурно пахнущий парик на голове и припудрить его, после чего надел длинную шерстяную мантию черного цвета.
– Из нас вышла неплохая пара теней, – шутливо заметил он. – Хотя наденьте на меня шляпу, и, боюсь, я стану похож на сельского священника.