чь. Но все ограничивалось причитаниями и воплями бешенства, ковырять землю, таскать кирпичи никто не собирался. Ему стало казаться, что несколько угрюмый энтузиазм Афанасьича коренится в личной преданности Дине Алфеевой. Однажды он познакомил Афанасьича с Михал Михалычем, чьи маленькие, обметанные красным глаза зажглись интересом, но без взаимности.
Вскоре они собрались в последний раз проведать свой лесок со сморчками. Особой надежды на гриб по уже позднему времени не было, но для очистки совести решили съездить. Михал Михалыч навязался в попутчики:
— Я грибы собирать не люблю и не умею. Просто в машине посижу.
Он оказался верен своему слову и действительно не вышел из машины. Когда же они, набрав, вопреки ожиданию, довольно много крепких шоколадно-коричневых морщинистых сморчков, вернулись к машине, он спал, закинув голову и приоткрыв свой некрасивый, вурдалачий рот.
Друзья расположились закусить на свежем воздухе и позвали Михал Михалыча. Тот не откликнулся. Иван Сергеевич подошел и шатнул его за плечо. Спящий дернулся, вскрикнул каким-то раненым голосом, попытался вскочить, ударился головой о крышу машины, упал на сиденье и лишь тогда пришел в разум.
— Ну и нервишки у вас! — заметил Иван Сергеевич.
— Нормальные для старшего следователя, — криво усмехнулся Михал Михалыч.
— Досталось вам! — уважительно сказал Иван Сергеевич.
— Досталось тем, кого я допрашивал. А с меня, как со всех нас, никакого спроса.
— А какой с нас может быть спрос? — удивился Иван Сергеевич.
— Мы же, по-моему, из одного ведомства? Или я ошибаюсь, и вы — пасечник?
Иван Сергеевич обиделся и ничего не ответил.
А за тихим лесным завтраком на молодой шелковой травке Михал Михалыч, хлопнув две-три стопки, снова начал придираться:
— Ну, пасечник, выпьем за пчелок.
— Я не пасечник, вам это хорошо известно, — с достоинством сказал Иван Сергеевич. — А вы свои шутки оставьте при себе.
— Фу-ты ну-ты! Какие мы обидчивые!.. Ежели мы такие чувствительные, то выпьем все вместе за покаяние.
— Нам каяться не в чем, — глухо сказал Иван Афанасьевич с набитым ртом.
— Ась? — Михал Михалыч приложил ладонь к уху. — У вас рот полон дикции, милейший.
Иван Афанасьевич, покраснев от натуги, проглотил пищу и внушительно повторил свою фразу.
— Как это не в чем?.. Конечно, если вы в стеклянной банке сидели или палкой размахивали, тогда не в чем… кроме взяток от шоферни.
— Я не орудовец и взяток не брал. Иван Сергеевич тоже.
— Надо же, какие люди!.. Прожить всю жизнь на помойке и не запачкаться!
— А мы на помойке не жили. Мы на стройке жили. А строительная грязь — чистая.
— И что же вы строили?
— Социализм, — спокойно ответил Иван Афанасьевич.
— Да ну? А чего же вы перестраиваете?
— Социализм. Его никто до нас не строил. В каждом новом деле неизбежны ошибки. А что, старшие следователи не ошибаются?
— Ошибки? Вы имеете в виду преступления?
— Ничего я не имею в виду, — угрюмо проговорил Иван Афанасьевич.
— А вы не бойтесь называть вещи своими именами. Вся наша, с позволения сказать, деятельность — сплошное преступление.
— Применяли недозволенные методы на допросах? — показал зубы Иван Сергеевич.
Михал Михалыч уставился на него своими воспаленными глазками.
— Недозволенные? Почему? Вполне дозволенные. Сам великий вождь дозволил, нет, предписал пытать подследственных. Потом пытки отменили, а мордобой остался. Я-то сам не бил. Хлипковат. Мой подменщик за двоих старался. Да ведь пытать можно не только физически: конвейерными допросами по шестнадцать часов, ночными вызовами, бессонницей — на этом самые упорные ломались. Человека можно пальцем не тронуть, а довести до животного образа.
— Может, хватит? — сказал Иван Сергеевич. — Зачем прошлое ворошить?
— А вам его забыть хочется? Выплюнуть из себя, будто ничего не было?
— Да что вы привязались ко мне? — не выдержал Иван Сергеевич. — Я никого не пытал.
— Пасечник! — всплеснул руками Михал Михалыч. — Пчеловод, медонос!
Иван Сергеевич пропустил бездарную шутку мимо ушей.
— У каждого времени свои законы. Из сегодняшнего дня нельзя судить прошлое. Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте. Человек живет по своей совести и сам за себя отвечает.
— То-то и оно! Жаль, никто отвечать не хочет. Размыли вину на всех — и вышли все чистенькие! А я говорю: покайтесь!
— Ну и кайтесь на здоровье, — сказал Иван Афанасьевич, закусывая шпротами. — Кто вам мешает?
— Я и покаялся. Вы газет не читаете. Живете здесь, как лесные братья. Так покаялся, что все наше ведомство с шариков съехало.
— А, знаю! — воскликнул Иван Сергеевич. — Сам не читал, но слышал. Вас за это из партии исключили.
— Вспомнили? — с легким оттенком торжества произнес Михал Михалыч. — Только не за это, а придумали другую причину. Да я плевать хотел на эту нелегальную организацию.
— Почему нелегальную?
— КПСС не зарегистрировалась. Значит, конституционно ее не существует. Она как в подполье. Ладно, подпольщики, за покаяние!
— Нам не в чем каяться, — буркнул Иван Сергеевич.
Иван Афанасьевич допил густое масло из шпротной банки и умасленным голосом сказал мягко, но внушительно:
— Вот что, дорогой товарищ. Критикуйте нас, если охота, а партию не трогайте. Это свято.
— А что свято: ка-пе — эс-эс? — Он хулигански разделил слово. — Или коммунистическая партия России?
— Не дурачьтесь. Этой партии еще нет.
— Но будет в ближайшее время. А после съезда станет три компартии: эти две и марксисты-демократы. Святая Троица, как на иконах. Недаром говорят, что марксизм не наука, а религия. — Михал Михалыч резвился, скаля вурдалачьи клыки. — А как вам нравится объявление, лесные братья: «Меняем квартал на Старой площади на угол в Черемушках»?
— Ладно, — скучно сказал Иван Афанасьевич, — поговорили, и хватит. Пора домой.
Весенний, уже набравший летнюю силу лес звенел. В тонкий, острый свист вплеталось клацанье дроздов, тревожные переклики соек, откуда-то тающей нежностью долетал голосок малиновки, и вдруг ударил во серебряную струну щегол. На верхушку молодой ели, на светлый вертикальный побег, села стройная, изящная птичка с опаловой грудкой и сизыми крылышками и залилась так самозабвенно, что маленький и бедный инструмент ее на мгновение заглушил весь лесной оркестр. А под елочкой вдруг обнаружился огромный оранжевый мак — откуда он тут взялся? — его широко раскинувшая лепестки чашка открыла желто-лиловую сердцевину.
До чего же хорошо было в этом Божьем лесу, но друзья не испытывали обычной радости. Все огадилось присутствием настырного, исполненного злобы и цинизма человека, который свое презрение к прожитой жизни, трудной, порой мучительной, но прекрасной, высокой по конечной цели, маскирует модным словоблудием. Вишь, каяться надо. А в чем?.. В том, что нищую, отсталую аграрную Россию превратили в самую мощную державу в мире, спасли человечество от фашизма, первыми проникли в космос? Не казниться, а исправлять допущенные в последние годы ошибки надо: ликвидировать жидомасонский заговор, поднять Российскую республику, доведенную инородцами до полного истощения, создать и укрепить коммунистическую партию России и авторитет Дины Алфеевой, реабилитировать товарищей Сталина и Берию, развернуть соревнование на предприятиях и в колхозах, восстановить Берлинскую стену, помочь братским странам вернуться на путь социализма, победно завершить войну в Афганистане…
Итак, крыса обжилась в доме. Появлялся Михал Михалыч в любое время дня, поступая с Иваном Афанасьевичем так же бесцеремонно, как с Иваном Сергеевичем. Он был не только наглой, но и хитрой крысой. После лесного пикника в открытую не кидался, кусал исподтишка, неожиданно и больно, в самое чувствительное место, но так, что не придерешься.
Возмутился как-то Иван Сергеевич очередными происками жидомасонов, а крыса так вкрадчиво:
— Вы знаете, кто такие русские масоны?
— Как кто такие? Заговорщики, хотели Россию погубить.
— Нет, самые просвещенные и добрые люди. Они хотели нравственно облагородить общество, внушить братскую любовь, взаимопонимание. К масонам принадлежал цвет нации: просветитель Новиков, писатели Сумароков и Херасков, великий Кутузов, да, да, Кутузов, историк Карамзин, Александр Сергеевич Пушкин.
— Как?
— А вот так. Вступил в масонскую ложу, когда был в молдавской ссылке. И знаете, масоны были дворяне, из лучших русских фамилий, евреев среди них не водилось.
Притихли оба друга, хлопают глазами. Конечно, у него высшее образование, а что у них? У одного школа лейтенантов, ускоренный выпуск, у другого ремеслуха и милицейские курсы. Да и поднаторел он в болтовне, привык подследственных запутывать, ему и карты в руки.
В другой раз он бухнул, что никаких сионских мудрецов на свете не было, что это жандармская выдумка. У Афанасьича имелась официальная, типографски напечатанная справка: «Протоколы сионских мудрецов», там приводилась цитата из Ленина, уничтожающая всякие сомнения на этот счет. Михал Михалыч глянул веселым глазом:
— Значит, свидетельство Ленина, окончательное.
— Для нас Ильич — авторитет в последней инстанции, — твердо сказал Иван Афанасьевич.
Тогда Михал Михалыч сбегал домой и вернулся с томом Ленина. Он сразу нашел нужное высказывание, только в справке Ивана Афанасьевича оно было оборвано на половине, а если дочитать до конца, то получалось, что Ильич начисто — и в очень резкой форме — отрицал существование сионских мудрецов. Это был тяжелый удар, но ведь Ленин мог в дальнейшем пересмотреть свою точку зрения. Вслух они это не сказали, боясь, что Михал Михалыч прихлопнет их новой цитатой.
О чем бы ни шла речь — о революции, Гражданской войне, коллективизации, сегодняшнем моменте, — он высказывал обо всем свое собственное мнение, прямо противоположное тому, чему учит патриотическое движение. Душой они знали, что правда на их стороне, кровь не обманешь, но спорить с ним не могли, и чисто словесная их неискушенность стала оборачиваться сознанием своего убожества.