Я торможу и опускаю стекло. Малышка смотрит на меня ужасно серьезно и спрашивает:
— Ты дядя Мансфельд?
— Да, Эвелин, — отвечаю я.
— Откуда знаешь мое имя?
Догадаться было совсем нетрудно, не так ли?
— Мне сказала его маленькая птичка. Садись.
— А Ассаду тоже можно? Знаешь, это моя собака. Собственная.
— Come in, Ассад, — говорю я, опуская спинку правого сиденья, и Ассад, пыхтя, забирается в машину и устраивается за моей спиной.
— Теперь ты, — говорю я Эвелин и откидываю назад сиденье.
Она садится, и я еду дальше. У Эвелин в руке плитка шоколада.
— Хочешь?
— Нет, спасибо. Ешь сама. Ты, наверно, любишь шоколад?
— О, да, — говорит она и откусывает кусок. — Марципан, конечно, еще больше. Марципан я люблю больше всего.
— Могу себе представить, — говорю я. (Мне становится плохо уже при одном только слове «марципан».)
— Добрый вечер, дядя Мансфельд, — чинно говорит она и протягивает мне руку. — Сидя я не могу сделать книксен, но вообще-то я его всегда делаю.
— И я тоже, — говорю я и очень смешу ее этим.
— Теперь я верю, — говорит она, после того как чуть не подавилась шоколадом.
— Чему?
— Тому, что сказала мама.
— А что сказала мама?
— Я должна проводить тебя к ней, потому что ты хороший дядя и поможешь ей.
— Помогу?
— Ну да, — тихо говорит она. — Ты же знаешь. Из-за папы. Поэтому никто не должен знать, что вы встречаетесь.
— Нет, никто, Эвелин!
— А уж папа ни в коем случае. Он вообще-то не мой настоящий папа. Ты знаешь?
— Я все знаю.
— Ты просто класс, дядя Мансфельд. Ты мне нравишься.
— И ты мне, Эвелин.
Это правда. Я вообще люблю детей. Над этим многие из моих друзей глупо потешаются. Но это правда: я не знаю ничего более восхитительного, чем маленькие дети. Может, знаете вы?
— Да, но где твоя мама?
— Там впереди дорога сворачивает направо. Нам нужно по ней вверх. Мама ждет там. Здесь она не могла. Здесь люди, понимаешь?
— Конечно.
— Мне пришлось поехать с ней. Из-за садовника. И слуги. Чтобы они не сказали папе, что мама еще раз уходила одна. Мы сказали, что идем прогуляться.
— У вас нет тайн друг от друга, так?
— Нет. Мы все рассказываем друг другу. У нее нет никого, кроме меня, — говорит малышка. — Вон она стоит.
Я поднялся сюда вверх по очень узкой лесной дороге с вековыми деревьями вдоль обочин. Еще дальше на горе видны старые каменные стены. Что это? Сторожевая башня?
А вот и она. Стоит наполовину скрытая стволом дерева. На голове все еще тот платок. Но уже без темных очков. Зато в темно-синем плаще с поднятым воротником и туго затянутым поясом. Лицо очень бледное. Или это всего лишь из-за света фар? Я останавливаюсь рядом с ней. Эвелин сразу же вылезает из машины.
— Ассад!
Боксер выпрыгивает вслед за ней.
— Я оставлю вас одних, пока вы меня не позовете.
— Да, мое золотко.
— Только оставь, пожалуйста, хотя бы ближний свет фар, иначе мне будет страшно. Пошли, Ассад!
Боксер трусит за ней, а она вприпрыжку удаляется по дороге в сторону башни.
— Что случилось? — спрашиваю я.
— О Боже! — говорит Верена. — Так вы его не нашли?
— Что именно?
— Мой браслет.
— Вы потеряли браслет?
Она только и может, что утвердительно кивнуть, а сама в это время, вытащив из кармана плаща фонарик, освещает пол «ягуара». Я выхожу из машины. Откидываю вперед сиденья. У меня тоже карманный фонарь. Мы обыскиваем всю машину, наверное, целых пять минут. И ничего.
Я слышу голоса разных птиц и зверей. Лес наполнен звуками. Впереди нас виднеются два крохотных силуэта — Эвелин и ее собака. Эвелин подбирает и бросает камешки, а Ассад приносит их ей. Иногда он при этом лает. Потом мы сидим рядом в машине. Дверцы открыты. И я снова вдыхаю запах ее духов.
— У вас найдется сигарета? — спрашивает она так тихо, что я едва ее слышу.
Я даю ей и беру себе сигарету, и мы оба закуриваем. В какой-то момент мне становится дурно от мысли, что она может подумать, что я украл ее браслет. Но потом это проходит, потому что она кладет мне руку на плечо и хрипло говорит:
— От меня у вас одни лишь хлопоты.
— Не говорите так. Я переживаю за вас. Я еще в пути говорил, что замочек открыт. Помните?
Она кивает.
— Когда вы схватились за руль и я стукнул вас, то услышал, как что-то брякнуло. Вот тогда он и упал на пол.
— Но где же он тогда?
— Может, там, где вы выходили, у сосны.
— Я там обшарила все сантиметр за сантиметром.
— Может быть, кто-то еще до вас нашел его?
— Да, — говорит она, — возможно. Вы уже были в интернате?
— Я ждал, когда придет директор. Но я запер машину. Никто не мог…
И тут наконец до меня доходит.
— Merde[44]! — говорю я.
— Что merde?
— Девчонка, — говорю я. — Эта девчонка, будь она неладна.
14
После того как я все рассказал Верене, она сидит совсем тихо, курит и смотрит перед собой, туда, где в отдалении играет с собакой ее маленькая дочка. Верена выпускает дым через нос и спрашивает:
— Вы думаете, что эта девушка стащила браслет?
— Абсолютно уверен. Когда я ее окликнул, она помчалась как угорелая.
— Включите радио.
— Зачем?
— Чтобы нас никто не услышал.
— Здесь никого нет. Вы имеете в виду свою дочь?
— Да.
— Но она на вашей стороне. Она говорит, что друг от друга у вас нет тайн.
— Она терпеть не может моего мужа. А он ее. Она думает, что все знает обо мне. Она скорее даст себя убить, чем выдаст меня. Но, конечно же, она всего не знает. Ах! Она вообще ничего не знает.
При том что за тобой немало числится, думаю я, но не говорю этого вслух, а включаю радио.
— У вас есть хоть приблизительное представление, кто могла быть эта девушка?
— Нет, ни малейшего.
— Значит у нас нет ни малейшего шанса получить браслет назад.
— Ну, это еще как сказать. Надо подумать. Какой-нибудь путь всегда да найдется. Так что, пожалуйста, не отчаивайтесь и не волнуйтесь.
— Нет никакого пути. Как всегда, — говорит она. — Но я и не волнуюсь. Я совершенно спокойна. Можете мне поверить.
— Эвелин мне сказала что-то, чего я не понял. Ваш муж — он разве не вернулся?
— Нет. В том-то и все дело.
— То есть?
— Он только позвонил. Он что-то задумал.
— Что задумал?
— Этого я не знаю.
— Вам нечего бояться.
— А я и не боюсь. Не боюсь. — Но ее рука дрожит так, что она роняет сигарету. — О Господи, — говорит она, — как бы хотела я избавиться от этого жуткого страха!
Я обнимаю ее рукой за плечи, и она не сопротивляется. Наоборот, она еще больше прижимается ко мне и глухо говорит:
— Вы представить себе не можете, в каком положении я нахожусь, господин Мансфельд. Вы не можете себе представить. Мне только еще не хватало этой пропажи браслета.
— Я сейчас вернусь в интернат и заявлю о краже. Пусть обыщут все комнаты девушек. Или я придумаю что-нибудь еще. Что-нибудь да наверняка придумаю! Я найду эту девчонку! Я найду браслет. Прошу вас. Очень прошу, не плачьте!
— А я вовсе и не плачу, — говорит она, но поскольку ее щека теперь прижата к моей, оба мы обливаемся слезами, а маленькая девочка вдали от нас на пустынной лесной дороге перед старой башней прыгает, танцует и бросает камешки.
— Что ваш муж сказал по телефону? Только точно!
— Что сегодня он уже не приедет сюда, а останется во Франкфурте.
— А когда он приедет?
— Завтра вечером.
— Так у нас еще целый день в запасе!
— Если только он не заявится через час. Если он вообще уже не приехал…
— Да прекратите же плакать на самом деле!
— Вы его не знаете. Не представляете, какой он! У меня уже давно было ощущение, что он не доверяет Энрико…
Энрико? Ах, этому самому…
— А сейчас еще и браслет. Если он заметит, что браслета нет, у него будет еще один повод! Потеряла? Этому он никогда не поверит! Он уже как-то сказал, что считает Энрико альфонсом…
— Прекратите!
— Что?
— Это же дикость — думать, что вы платите мужчине за любовь!
— Ах, да что вы понимаете!
— Ничего, — говорю я. — Конечно, конечно, я ничего не понимаю.
Женщина, которую я обнял, словно возлюбленную, продолжает говорить:
— Вы богаты. Вы всегда были богаты. Я — нет. Одно время я была так бедна, что у меня и Эвелин не было даже на хлеб. Знаете ли вы, что такое нищета?
— Слышал об этом.
— Ничего вы не знаете! Абсолютно ничего! В тот вечер, когда я познакомилась со своим мужем…
В этот момент мы видим, Что к нам по дороге вниз под горку бежит Эвелин со своим боксером. Верена быстро меняет позу и замолкает.
— Что такое, моё золотко?
Боксер лает.
— Ассад, молчать! Мама, извини, что мешаю. Но ты веришь, что дядя Мансфельд нам действительно поможет?
— Если сможет…
— А ты сможешь, дядя Мансфельд?
— Конечно, Эвелин. Наверняка.
— Как здорово! — Она целует мать. — Не сердись, но мне так не терпелось узнать это, что я не выдержала. Теперь я не приду, пока ты меня не позовешь. Пошли, Ас-сад! — И она вновь убегает со своим псом. Мы с Вереной смотрим ей вслед.
— Она — это все, что у меня есть, — говорит Верена.
— Тогда вы просто богачка. Так, что было в тот вечер, когда вы познакомились с мужем?
Верена смеется. Ее смех звучит почти истерически.
— В тот вечер, дорогой господин Мансфельд, у меня оставалось девять марок восемьдесят пфеннигов и тридцать таблеток веронала.
— Где достали лекарство?
— У одного аптекаря. Я спала с ним пару недель, изображая любовь. Ну, понимаете — каждый раз, когда у него было ночное дежурство.
— И воспользовались этим, чтобы украсть таблетки?
— Да. Чтобы покончить с собой.
— А как же Эвелин?
— И с Эвелин тоже. В тот вечер я взяла эти девять восемьдесят, и мы пошли из дома. Это должен был быть наш последний ужин. А после… после я хотела сделать это…