— Перестань!
— Твой ребенок стал бы и моим…
— Прекрати!
— И никогда, никогда, никогда один из нас не стал бы обманывать другого. Мы все бы делали вместе: ели, путешествовали, ходили на концерты, засыпали, просыпались. Завтра тебя выпишут. Ты придешь в воскресенье в три на нашу башню?
— Если смогу.
— Если не сможешь, то дай мне знать в субботу сигналом. В одиннадцать часов. Три коротких. Если не сможешь. И три длинных, если сможешь.
— О Боже.
— Что значит «о Боже»?
— Ведь я же на двенадцать лет старше! — Она долго и пристально смотрит на меня. — Оливер… Оливер… знаешь, что странно?
— Что?
— Что я, несмотря на все, счастлива.
— И я, и я тоже!
— Да, но у меня это впервые в жизни. — Она выдвигает ящик тумбочки. — Посмотри, — говорит она, — до чего я уже докатилась. До какой степени рехнулась!
Я заглядываю в ящик. Там лежит фонарь и маленькая брошюрка. Я читаю надпись на обложке:
АЗБУКА МОРЗЕ.
— Мы оба сумасшедшие, Оливер!
— Конечно.
— И мы горько заплатим за то, что делаем.
— Конечно.
— Счастливых судеб не бывает.
— Конечно, конечно, конечно, — говорю я и наклоняюсь, чтобы поцеловать ее чудесные губы, но как раз в этот момент раздается стук в дверь, и тут же в комнату входит сестра Ангелика, улыбающаяся, фальшивая и похотливая.
— Вам пора идти, сударь. Ваша сестра еще очень слаба.
— Да, — соглашаюсь я, — правильно, мне пора уходить. (Хотя бы из-за уговора с господином Хертерихом.) Сейчас уже половина двенадцатого. Я встаю, целую Верену по-братски в щечку и говорю:
— Пока, малышка!
— Пока, малыш!
— Чему вы улыбаетесь, сестра Ангелика? — спрашиваю я.
— Ах, — отвечает она с улыбкой мадонны, за которую я ей с удовольствием дал бы в зубы, — я всегда бываю так растрогана, когда вижу, что братья и сестры так привязаны друг к другу.
Я иду к дверям. И еще раз оборачиваюсь.
— Всего хорошего, — говорит Верена, — и спасибо за цветы.
При этом она делает рукой движение, которое окаянная сестра не замечает. Но я знаю, что это за движение. Таким движением Верена положила мне на губы ладонь еще в тот вечер, когда мы искали браслет и я хотел поцеловать ее в своей машине.
Я тоже коротким движением прикасаюсь рукой к губам. Сестра Ангелика и этого не заметила. Она уставилась на свою пациентку, как питон на кролика. Верена задвигает ящик тумбочки.
Не смешно ли, что карманный фонарик и брошюрка с азбукой Морзе способны чуть ли не свести человека с ума от счастья?
— Бывайте, сестричка, — говорю я. И выхожу из комнаты, как человек, принявший пять двойных порций виски.
11
Взрослые!
Мы обращаемся к вам!
Скажите — разве любовь преступление?
Вы удивленно покачаете головой.
Но почему же тогда вы осуждаете любовь пятнадцатилетней к восемнадцатилетнему?
Небывалый переполох!
Небывалое возмущение! Ведь в пятнадцать и любви-то еще не бывает.
У вас, глупые девчонки, впереди еще столько времени для любви, да и откуда вам знать, что такое любовь. Всыпать вам как следует — вот что нужно! А что ты станешь делать, если схлопочешь себе ребенка?
Только так вот вы с нами и разговариваете!
Еще бы: вы относитесь к нам с таким пониманием. И мы должны быть благодарны, что у нас такие милые родители и такие чудесные учителя.
Ни черта у нас нет!
Нет у нас ничего!
Никого!
И вот двое из нас находят друг друга.
А вы? Что делаете вы?
Вы поскорее отрываете нас друг от друга…
Двенадцать часов сорок пять минут. Я как пай-мальчик снова лежу в своей кровати в «Родниках».
Ной в двух алюминиевых судочках принес мне из столовой мою еду.
И это странное обращение.
Я отлично уложился во время.
Когда я вернулся домой, господин Хертерих, печально посмотрев на меня, сказал:
— Из-за вас мне еще нагорит.
— Ничего подобного, — сказал я. — После обеда я снова лягу, а вечером пусть меня сколько ему угодно обследует дяденька-врач. Температура к тому времени уже пройдет. Расстройство желудка. Такое бывает. Кстати, я слышал, что Али вчера вечером снова нагличал с вами.
— Да. Это ужасный ребенок… Он потребовал, чтобы я мыл ему ноги.
— Не волнуйтесь, господин Хертерих. Я им займусь!
— Правда?
— But how![76] — говорю я.
Он аж весь рассиял — бедняга.
Что же, если по-другому не получится, то негритенок получит сегодня то, что ему причитается! Дружба с господином Хертерихом, если все пойдет так, как надо, станет для меня просто неоценимой и даже жизненно необходимой. Пожалуй, теперь по утрам я частенько буду температурить…
Так вот, лежу я, значит, а тут приходит Ной и протягивает мне три густо исписанных листка, на которых стоит то, что я только написал выше.
— Что за чепуха? — спрашиваю я.
— Это не чепуха, а потрясающий документ человеческого отчаяния, — говорит он, ухмыляясь. — Сегодня утром здесь такое было. Ты представить себе не можешь. Как у тебя, кстати?
— Нормально.
— Судя по твоему тону, видать, что ничего особенно хорошего.
— Не лезь!
— Ну-ну-ну-ну! Неужто любовь?
— Представь.
— Тогда извини, пожалуйста.
Он опять ухмыляется и говорит:
— Однако это будет сюрприз для Шикарной Шлюхи!
— Скажи лучше, что случилось сегодня утром?
— Шеф высветил Гастона и Карлу! Вышвырнул, как котят. Они уже уехали. Поездом, который без десяти одиннадцать. Он — в Париж. Она — в Вену. Все произошло молниеносно. Раз-два и готово! Странный человек шеф. Иной раз тянет месяцами, а потом вдруг бац и все!
— А как все было?
— Фройляйн Хильденбрандт накрыла их вчера в лесу. Сама-то еле-еле видит. И сразу же доложила шефу. А тот в таких случаях шутить не любит. Вчера вечером был педагогический совет. Шеф позвонил родителям Гастона и Карлы и сообщил, что вынужден немедленно исключить их милых деток, пояснив за что. А самим милым деткам он объявил об этом только сегодня утром. Шеф и учителя уже целый год держали их на прицеле. Первое предупреждение, второе предупреждение. Случай в лесу, как принято говорить, переполнил чашу терпения.
— А сегодня утром что?
— Дело было на уроке латыни. Кстати говоря, шеф, сам того не ведая, испортил Хорьку одну шикарную находку.
— Как это?
— Хорек замыслил совершенно необычный номер, так сказать, психологическую атаку. И, насколько я знаю народ в классе, у него должно было получиться. Но теперь-то, конечно, считай, что из всего вышел пшик.
— Расскажи!
— Ты помнишь эту хохму с нюхательным табаком?
— Которую придумал Гастон?
— Да. Так вот, сегодня утром — первый урок латынь — заходит Хорек, сразу же направляется к Гастону и говорит:
— Где?
— Простите, не понял, — говорит Гастон.
— Нюхательный табак, — говорит Хорек. — Получу я сегодня свою понюшку или нет?
— Вот это да, черт побери!
— Вот именно так мы и отреагировали. Он действительно здорово все рассчитал!
Гастон, конечно, обалдел, встает, дает ему табакерку и говорит, заикаясь:
— Voila, monsieur![77]
Хорек нюхает. Затем нюхают все ребята из класса. Некоторые даже аплодируют. Но это еще не соль номера! Соль ему испортил шеф.
— А какая была соль?
— Когда все ребята нюхнули табаку, Хорек сказал: «Итак, господа. А теперь возьмемся за Тацита, как бы это ни было для вас малоприятно. И вообще я предлагаю, чтобы отныне все мы получали нашу понюшку после…» — Ной втягивает и задерживает воздух. — «После урока», — хотел он сказать! Но в середине этой блестящей фразы в класс входит шеф и объявляет, что Гастон исключен и чтобы он собирал вещи и поторапливался, дабы не опоздать на поезд в 10.50. Сорвать такой режиссерский замысел!
— Гастон расстроился?
— Ни капельки. Но перед отъездом они с Карлой написали еще вот это обращение, — говорит Ной, показывая три исписанных листка. — Каждый писал по строчке — он одну, она одну. А потом они вывесили листки на доске объявлений. В обеденный перерыв все прочли этот текст — взрослые и дети! Я сорвал их, когда подошел один из учителей. Тебе это интересно?
— Да.
— Я так и думал. Читай дальше!
И вот я читаю дальше этот странный документ, в котором строчка, написанная мальчишеской рукой, сменяется строчкой, написанной рукой девчонки.
Разумные, справедливые взрослые!
Вы говорите: «Не делайте этого!»
А мы говорим вам: То, что мы хотим делать, мы все равно будем делать, хоть на ушах стойте! Мы встретимся снова, мы все равно будем вместе, можете не сомневаться.
«Town without pity!»[78]
Вот такие фильмы вы снимаете, чтобы мы, заплатив 1 марку 50 за билет, посмотрели дерьмо.
«We need an understanding beart»[79].
Вот какие песни сочиняете вы, чтобы растрогать нас и побудить нас покупать пластинки.
Teenager age![80]
Twen age![81]
И так далее! Все — лишь реклама для вашего дерьмового бизнеса!
— Да, — говорю я, — хоть и торопились, а выговорились от души. Стоило бы опять повесить это на доску.
— А я и повешу по дороге на ужин. Я только хотел тебе показать. Попадись эти листки на глаза учителю, то только бы мы их и видели!
Я дочитываю листки:
Все родители любят говорить: «Нам бы ваши заботы».
Прекрасно, у вас другие заботы.
У вас заботы о деньгах.
У нас — о любви и доверии.
Вы считаете, что любовь можно выключить, как радио?