Едва лишь оказавшись вновь в купе парижского экспресса, с которым Лазарус в 22 часа 15 минут покидал Вену, он сразу же снова лег в постель и дочитал рукопись. На сей раз он не ел конфет. Около четырех часов утра отложил скоросшиватель в сторону и некоторое время (стареющий, жирный, в смешной ночной рубахе), сидя с прямой спиной в кровати, смотрел прямо перед собой в пустоту. Так он и уснул, не заведя будильника и не почистив зубы. За час до Франкфурта его разбудил проводник и принес чай. Он нашел пассажира отдельного купе 13/14 в дурном расположении духа, раздраженным. На разворошенной постели.
В Гессене все также валил снег, и железнодорожные пути во многих местах были в заносах. Пока господин изволил спать, сообщил проводник, было уже несколько вынужденных остановок. Шумно хлебая горячий чай, Лазарус тупо слушал болтовню человека в коричневой форменной одежде, который с разрешения пассажира поднял на окне черную плотную занавеску и открыл взору покрасневших глаз Альберта Лазаруса вид на белую снежную пустошь.
— Говорят, что в Северной Германии и того хуже.
— Угу.
— Большинство железнодорожных сообщений вообще прервано, нарушены телефонные линии. Франкфуртский аэропорт и другие аэропорты не работают.
— Угу.
— Автострада от Франкфурта в направлении Касселя еще не очищена от снега и непроходима. Мы идем с опозданием.
— Угу.
— Я не хочу больше мешать господину.
— Ну так и не мешайте, — сказал Лазарус.
Уже целую четверть столетия не срывалось столь невежливой реплики с тонких округлых губ толстяка, который при всей своей массивности страдал почти что болезненной застенчивостью. Обиженный проводник ретировался.
В это утро Альберту Лазарусу было плохо. Он, каждую неделю посещавший врача-специалиста, раз в квартал обращавшийся еще и к другому и называвший всех врачей шарлатанами за то, что все они всякий раз подтверждали одно и то же, а именно, что он абсолютно здоров, Альберт Лазарус в то утро 9 января 1962 года в часе езды от Франкфурта испытывал совершенно подлинное чувство человека на пороге тяжкого заболевания в той ранней стадии, когда нельзя еще определить глухой и мучительный источник своего недомогания.
Лазарус достал шкатулку с медикаментами. Проглотил несколько пилюль и накапал в чайную ложку положенное количество капель. Но пока он, проклиная свою экономку за то, что та забыла положить ему в чемодан домашние тапочки, стоя перед стенным зеркалом в одних носках, брился электробритвой и одевался, неприятное чувство еще более усилилось. Болела голова. И знобило. Одев свой старомодный костюм, он, несмотря на жару в купе, натянул еще зимнее пальто на теплой подкладке, замотал шею шарфом, надел старомодную с мягкими полями (как у Альберта Швейцера!) шляпу, сел у окна и уставился взглядом в сумасшедшую пургу, погрузившую всю страну в один безграничный белый хаос. Только на обогретом изнутри стекле вагона таяли снежные хлопья.
Через некоторое время Лазарус почувствовал головокружение. Он опустил голову и заметил, что все еще сидит в одних носках. «О, эта негодная Марта, — подумалось ему, когда он, с трудом наклонившись из-за своей полноты, надевал свои старомодные ботинки на шнурках. — Я, наверно, простудился из-за того, что вчера и сегодня ночью ходил по купе без обуви».
«Этой негодной Мартой» была пожилая старая дева, которая вот уже в течение семнадцати лет занималась незатейливым домашним хозяйством Альберта Лазаруса. Он не курил. Не пил. За всю свою жизнь не знал женщины. И с пятидесятидвухлетней фройляйн Мартой, несмотря на семнадцать лет проживания под одной крышей, его не связывало никакое человеческое чувство. Во время случавшихся порой приступов гнева (а они обычно случались, когда очередной врач-специалист в очередной раз заверял его в абсолютно безупречном состоянии здоровья) он, стареющий мужчина, объявлял стареющей одинокой женщине по какому-нибудь ничтожному поводу о ее увольнении. Причем каждый раз делал это после пятнадцатого числа текущего месяца. Поскольку, однако, согласно трудовому соглашению, увольнение могло производиться только до пятнадцатого числа текущего месяца, фройляйн Марта резко и холодно отвергала требование хозяина, после чего Лазарус больше уже об этом не вспоминал. Эта странная игра, в которую они играли друг с другом вот уже семнадцать лет, было единственным, что их объединяло, единственным мостом через пропасть ее и его одиночества.
«Вот обожду пару дней, — замышлял Лазарус, завязывая шнурки своих ботинок, — и если у меня будет грипп, то на сей раз я ее выгоню». Через пару дней должно было быть пятнадцатое…
Он разогнулся и вновь глянул в окно.
«Что же все-таки со мной происходит?» Он был достаточно сообразителен, чтобы понять, почему чувствует себя столь отвратительно, таким разбитым, вялым и больным. Это состояние было вызвано причинами отнюдь не физического, а душевного свойства. Это все рукопись, что Лазарус читал две ночи подряд… Хороша она или плоха, он не мог сказать. Такого с ним еще никогда не случалось. Коллеги восхищались определенностью и точностью его оценок. На сей раз он впервые не знал, что и сказать. Единственное, в чем был уверен: прочитанная им история — не вымысел, а подлинное, пережитое. И столь же подлинной, как эта рукопись, должна быть и любовь, о которой рассказывалось в книге. Но если она взаправду подлинная, то молодой человек, который на этих страницах в почти что эксгибиционистской манере описывал свои интимные и интимнейшие переживания, находился в опасности. В большой опасности. В опасности, угрожавшей его жизни.
Внезапно Лазарус понял, что он боится. Боится за этого Оливера Мансфельда и за женщину, которую тот любит. Оба они в опасности. И необходимо им помочь! Но как? Кто знает, что они решили, что собираются сделать? Лазарус нервно провел рукой по своим пышным усам.
Он, лишь он один знал об этом. Только он — стареющий, беспомощный книжный червь, который никого не любил, которому в жизни так и не встретилась женщина, которая бы его полюбила, которая могла бы его полюбить. Он — застенчивый, болезненно чувствительный человек, над которым потешались мужчины и которого находили смешным женщины. Находили всю его жизнь. Старомодный, неповоротливый, жирный человек, поглощавший слишком много сладкого, после смерти которого никто не осиротеет и о котором никто не прольет и слезы. Вот как выглядело единственное существо, знавшее отныне о любви, которой грозили беда, страдание и насильственная смерть.
«Поэтому, — понял вдруг Лазарус во внезапном озарении, — я и чувствую себя больным, разбитым и несчастным. Это от того, что я испытываю страх. Страх за молодого двадцатиоднолетнего парня, которого я не знаю, за незнакомую мне женщину, о которой мне, однако, известно все, все ее тайны. Страх, что произойдет нечто ужасное, прежде чем я смогу что-то предпринять и, может быть, предотвратить катастрофу.
Что я могу сделать? Я, маленький человек без власти, без денег и влияния? За всю свою жизнь я ничего не смог. Помог кому-нибудь? Никому. Никогда. Но сейчас я должен что-то предпринять. Я должен действовать.
Действовать? Но как? Сделать? Но что? Не знаю. Но если то, что написано здесь, — правда, — он поднял тяжелый скоросшиватель, свалившийся на пол, и уставился на него, — если все это правда (а это наверняка правда, ибо то единственное, чему я научился за тридцать лет, так это отличать так называемое искусство, которое всегда лживо, от правды, которая никогда не имеет ничего общего с так называемым искусством), мне нужно немедленно предостеречь этих молодых людей, позвать их к себе. Как можно быстрее. Иначе будет поздно…»
Он еще раз раскрыл рукопись. «Помнится, на титульном листе была пометка с адресом. Ага, вот он»:
Все права на эту рукопись принадлежат
Оливеру Мансфельду.
Интернат профессора Флориана
Фридхайм/Таунус
Тел. 34321
«Я позвоню ему, — размышлял Лазарус, — позвоню, как только вернусь на работу».
Чувствуя себя слегка оглушенным, подобно человеку с небольшим жаром, он рассеянно, с путающимися мыслями в голове еще раз перелистал рукопись, которая столь страстно и столь чуждым ему языком повествовала о столь многом, чего Лазарусу так и не пришлось познать за пятьдесят восемь лет своей жизни: о безмерном блаженстве любви, о глубочайшем отчаянии любви, о ревности, ненависти, упоении и надежде. «Да, я тотчас же позвоню», — подумал Лазарус. Но тут он вспомнил, что проводник говорил что-то о прерванной телефонной связи. Альберта Лазаруса, сидящего с рукописью на коленях, бил озноб.
С полуторачасовым опозданием парижский экспресс наконец прибыл во Франкфурт. В зале вокзала толстый человек, сам тащивший свой небольшой чемодан, купил вечернюю газету. Увидев аршинный заголовок, он остановился. Поставил свой чемодан на мокрый, грязный пол прямо посреди спешащего, бурлящего людского потока. Он беззвучно шевелил губами, а лицо его стало абсолютно белым. Заголовок гласил:
УБИТ СЫН МОШЕННИКА-МИЛЛИОНЕРА МАНСФЕЛЬДА
Лазарус застыл, как вкопанный. Только дрожали руки, державшие влажную от свежей типографской краски газету. Он стал читать то, что было напечатано под этим заголовком жирным шрифтом сначала в три колонки, а затем в одну:
Франкфурт, 9 января (собственный корреспондент). Весь в крови, с серьезными повреждениями, указывающими на ожесточенную борьбу, в верхнем помещении обветшавшей старинной дозорной башни недалеко от деревни Фридхайм в горах Таунуса ранним утром сегодняшнего дня был найден повешенным 22-летний школьник Оливер Мансфельд, сын скандально известного радиопромышленника Вальтера Мансфельда. Все говорит о том, что он стал жертвой преступления.
Школьник Мансфельд — несмотря на свой возраст он еще учился в 9-м классе интерната профессора Флориана — исчез уже в воскресенье вечером. Начиная со второй половины дня понедельника сельская жандармерия и солдаты бундесвера начали прочесывать сильно пересеченную местность вокруг интерната, где Мансфельда видели в последний раз в воскресенье после обеда: Не прекращающийся катастрофический снегопад крайне затруднил поиски. Около двенадцати часов дня солдаты бундесвера обнаружили на одной из лесных просек приблизите