— Эта фраза мне нравится больше всего, — говорит Ной, который читает вместе со мной. — И при этом им нужно было еще успеть на поезд в 10.50.
Неужели у вас нет сердца?
Неужели «любовь» для вас иностранное слово?
Откуда мы происходим?
От вас!
Из любви! Так или нет?
Что же тогда с вами случилось?
Почему вы нам запрещаете то, что делали сами?
Почему вы наказываете нас за это, хотя все время твердите, что мы теперь раньше созреваем и взрослеем?
Мы знаем почему.
Шеф боится, что Карла схлопочет ребенка, а его интернат плохую репутацию.
— Н-да, — говорю я.
— Вот именно, — говорит Ной, — тут они погорячились. Конечно же, беременность такой девчонки отнюдь не самое приятное.
Почему же вы не хотите понять нас?
Почему не хотите помочь?
Вы сдали нас в этот интернат, как чемоданы в камеру хранения, а когда мы пытаемся помочь друг другу в нашем одиночестве, вы говорите, что это преступление?
Что толку от ваших красивых сентенций?
Вам никогда не понять, что нам нужны Вы!
И вообще сохранилась ли еще какая-нибудь связь между нашим и Вашим миром?
Не живем ли мы уже в совершенно другом?
Мы думаем, что это так!
Во всяком случае, большинство из нас уже построило для себя свои собственные миры — так же, как мы оба.
Почему вы не строите их вместе с нами?
Потому что вы идиоты!
— Ну, это уже слишком, — говорю я.
— Конечно, — говорит Ной.
Я читаю дальше.
У вас просто не хватает ума, чтобы понять нас!
Вы думаете, что если вы были другими, то и мы должны быть такими же!
Да, да, да, мы другие!
Когда-то мы станем взрослыми и будем другими, другими, другими, ей Богу, другими, чем вы!
Мы будем стараться понять наших детей и защитить их. И наши дети будут счастливей, чем мы.
Мы не говорим вам: «Живите счастливо», потому что вы все равно этого не можете и не могли никогда.
Карла Хонигштайн и Гастон Латуш.
— Вот так, — говорит Ной, — а теперь отдай мне эти бумажки, чтобы и наши учителя тоже получили удовольствие.
Он кладет листки в карман.
— Ты будешь и дальше изображать больного или, может быть, все-таки встанешь немного попозже?
— Это зачем?
— Сегодня в три Чичита устраивает макумбу. — Ной смеется. — Ты знаешь, что Чичита из Рио-де-Жанейро, а там у них в Бразилии есть такой суеверный обычай. Чичита дружила с Карлой. Поэтому она и устраивает макумбу, чтобы добрые духи охраняли Гастона и ее подругу Карлу, а злые духи не причинили им зла. Чтобы их любовь сохранилась и в разлуке.
— Что за чушь?
— Чужеземный обычай. Я схожу. Наверняка придет еще около ста ребят.
— Я встану через час и тоже приду.
— Тогда захвати с собой несколько сигарет или немного табаку или водки.
— Зачем?
— Не знаю. Чичита сказала, что все объяснит, когда мы соберемся в ущелье. Я принесу маленькую бутылочку водки.
— Я возьму сигареты, — говорю я. — Не важно какие?
— Не важно. Чичита сказала, что духи пьют и курят все подряд.
— Меня это радует.
— Ты шутишь, а Гастон с Карлой вылетели.
— Я не шучу и на самом деле хочу, чтобы духи охраняли обоих. Поэтому я так и сказал про сигареты. Я хочу, чтобы духи были довольны.
— Любовь есть любовь, — провозглашает Ной. — See you later, alligator![82]
12
Три часа дня, солнечно, южный ветер, прозрачные, легкие облачка на голубом небе. И сто двадцать детей перед маленьким гротом в небольшом ущелье, молчаливо наблюдающих за тем, что делает изящная молочно-кофейная Чичита. Она расставляет в гроте откупоренные бутылки водки, раскладывает пачки сигарет и спички. Чтобы духи могли прикурить. Бутылки должны быть без пробок, потому что у духов нет штопоров. В лесу у Корковадо, близ Рио-де-Жанейро, — рассказывает Чичита, — бессчетное количество гротов и пещер. И повсюду огарки свечей, пачки сигарет, бутылки с водкой. Белые женщины тоже устраивают макумбу, чтобы духи защитили их жизнь, чтобы исполнились их желания.
— Конечно, — говорит Чичита, — в Рио попадаются скоты, знаете, всякие опустившиеся бродяги, которые делают на этом бизнес, они ходят по пещерам, подбирают сигареты и пьют водку. Но люди у нас все равно верят, что все взяли духи, если сигареты исчезли, а бутылки опустели.
— Значит, ты считаешь, что макумба суеверие и самообман? — спросил я.
— А ты не считаешь обманом, когда католический священник пьет вино и говорит, что это кровь Христа, и дает тебе просвиру, говоря что это Христова плоть?
Вот Чичита зажигает свечи и, капнув с каждой воском на камни, укрепляет их на этих капельках. Свечей не менее пятидесяти, и чтобы зажечь их все, требуется время. Но пока это длится в маленьком ущелье абсолютно тихо, никто не молвит ни слова, только ветер над нашими головами шелестит листвой. Большие дети. Маленькие дети. Мальчики. Девочки. Белокожие. Чернокожие. Желтокожие. Коричневые. Дети из разных уголков света собрались на макумбу, чтобы помянуть изгнанных влюбленных, Гастона и Карлу, выразить почтение духам и задобрить их подарками, дабы те помогли влюбленным быть счастливыми. Вот они стоят все вместе…
Рядом со мной Геральдина. Совсем вплотную ко мне. Напротив меня Ханзи, мой «брат». Он не спускает с нас глаз. Этот мерзавец. Только что один парень рассказал мне, что Ханзи не одиннадцать, а уже тринадцать лет. Я спросил Ханзи, как же так, и он мне ответил:
— Правильно. Но ведь я калека, карлик, так? Они и без того все смеются надо мной. Я дважды проваливался на экзаменах. Представь, что было бы, если б они узнали, что в тринадцать я такой маленький и недоразвитый. Поверь, с моей стороны это была просто самозащита!
Значит, тебе, мое сокровище, уже тринадцать. Вот почему ты так рассудителен и так хорошо умеешь говорить.
А я-то, по правде говоря, уже стал удивляться, что одиннадцатилетний ведет такие умные речи…
Геральдина шепчет мне:
— Когда мы увидимся?
Я знаю, что с Геральдиной пора кончать, но не знаю, как это сделать. Время! Мне нужно время! Надо подумать! Может быть, даже посоветоваться с моим «братом».
Так что я шепчу:
— Только не сегодня. У меня температура. Мне придется вернуться в постель. Я встал только из-за макумбы. Вечером придет врач.
— Что-нибудь серьезное?
— Да нет. Завтра все пройдет.
— Оливер.
— Да?
— Ничего. Просто так. Мне так нравится твое имя. Оливер… Когда тебя сегодня не оказалось в классе, я так испугалась, так жутко испугалась, что вдруг с тобой что-нибудь случилось.
— Ну что ты.
— Нет, правда! Я успокоилась, только когда Вольфганг сказал мне, что ты лежишь с температурой.
Спасибо тебе, Вольфганг.
— Я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю.
Вот Чичита зажгла последнюю свечку. И тут мне приходит на ум:
— Нам надо быть осторожными. Иначе нас вышибут, как Карлу и Гастона. У шефа везде свои стукачи. И среди ребят тоже.
— Ты прав, — она немного отодвигается от меня. — Бог мой! — говорит она. — Представь только, что нас тоже могут разлучить! Я… я бы покончила с собой.
— Глупости!
— Не глупости! Я бы, правда…
К счастью, в этот момент Чичита распрямляется и начинает говорить по-английски.
— Т-с-с, — делаю я.
— Сейчас я буду говорить с духами, — объявляет Чичита. — Так же, как это делается у нас, в тропическом лесу. Я попрошу добрых духов защитить Гастона и Карлу и их любовь и оградить их от злых духов. Все остальные пусть молятся за изгнанных своим богам на своих языках. Но при этом обязательно надо смотреть на горящие свечи.
Затем начинает делать то, что делают великие колдуны негритянского крааля. Она умоляюще воздевает руки, ее тело извивается, она говорит с духами, — маленькая Чичита, отец которой строит плотину в Чили, маленькая Чичита, которая не увидит своего отца три года, маленькая Чичита, которая на вопрос фройляйн Хильденбрандт о том, что самое плохое на свете, ответила: «Дети. Так всегда говорит мой отец».
Она извивается, крутится, высоко воздевает руки и говорит по-португальски с духами здесь в Таунусе, на немецкой земле, в тринадцати тысячах километров от своей родины.
Я смотрю на детей, больших и маленьких. Некоторые молятся громко, другие про себя. Все смотрят на свечи, горящие в гроте. Ной тоже молится. (Странно — такой интеллектуал.) Геральдина молится про себя. Она сложила руки вместе. Рашид, маленький принц, молится по-персидски. Другие по-английски. «Коммунист» Джузеппе молится по-итальянски и часто крестится. (Вот тебе и на!) Я слышу разноязыкую речь. Ко многим разным богам обращаются те, кто здесь собрался, молясь за Карлу, Гастона и их любовь. Маленького чернокожего Али с комплексом превосходства здесь нет. Он демонстративно отказался участвовать в макумбе. «Это дьявольская, языческая ересь, — сказал он, по словам Ханзи. — Вы все грешники, и те, кто будет в этом участвовать, попадут в ад. Есть только один бог — мой!»
Ах, этот маленький Али…
Чуть погодя я тоже начинаю молиться — про себя, конечно.
Милостивый Господи, пусть у нас с Вереной будет любовь. Настоящая любовь. Соедини нас. И дай быть вместе. И пусть никто и ничто нас не разъединит. Я достаточно взрослый. Я могу работать. Я могу кормить всех нас троих — Верену, Эвелин и себя.
— Ты молишься? — шепотом спрашивает Геральдина.
— Да.
— О чем?
— О том, чтобы они оба были счастливы.
— А я молилась за то, чтобы мы были счастливы. Это плохо? — Она умоляюще смотрит на меня.
— Почему же, — говорю я, — вовсе нет.
Что же мне делать с Геральдиной?
Чичита поднимает вверх руки и говорит:
— Макумба окончена. Расходитесь. Все идут поодиночке. Никто ни с кем не говорит и не оборачивается. Каждый должен думать только о Гастоне и Карле. Иначе макумба не поможет им.