Верена! Она увидела свет моего фонарика.
Д… О… Б… Р… О… Й… Н… О… Ч… И… Д… О… Р… О… Г… О… Й — передает она морзянкой.
«Доброй ночи, дорогая», — отвечаю ей я.
После этого на меня нападает такая сентиментальность, что я уже едва могу дописать до конца фразу. Я гашу свой фонарик. И в вилле наверху тоже гаснет свет.
Она сказала, что любовь — всего лишь слово. Она сказала, что она шлюха. Я ей возражал. Но возражать было вовсе не обязательно. И все же! Разве шлюхе так и суждено всю жизнь оставаться шлюхой? Разве шлюха не может полюбить? Разве она не может измениться? Она сказала, что никогда не полюбит мужчину, потому что хорошо знает мужчин. А знает ли она их? Действительно ли она никогда не полюбит? Всегда ли человек следует своим собственным жизненным правилам? Я думаю, что на самом деле никто так не жаждет любви, как она.
Она, которая пытается доказать себе самой и мне, что любовь — всего лишь слово…
На цыпочках я возвращаюсь в дом. В одной из комнат еще горит свет. Я вижу это, потому что верх двери этой комнаты стеклянный. Бесшумно подхожу к двери. Это комната господина Хертериха, нашего воспитателя. В рубашке он неподвижно сидит на кровати, опустив голову и обхватив ее руками. Он производит впечатление полнейшей, абсолютнейшей безнадежности.
Вот так же наверняка по всему свету в своих комнатах сидят мужчины, которые не достигли своей цели, которые хотели больше, чем смогли, которые потерпели крушение из-за того, что называется «силой обстоятельств».
У всех у них была цель! Прекрасная, высокая, гуманная. Многие годы они боролись за ее осуществление, жертвовали своим здоровьем, шли наперекор фактам. А что потом? Потом настал день, когда они признали поражение и смирились. Почему они сдались? Собственная неспособность и осознание этой неспособности. Собственные ошибки. Семья. Дети. Нехватка денег. Слишком много взятых на себя обязательств. Увлечение алкоголем. Они впустую потратили свое время и свою жизнь. Теперь они поняли это. Теперь у них была полнейшая ясность: ничего уже больше не изменится до самой могилы.
Я думаю, что вовсе не нужно дожить до старости, чтобы прийти к такой ясности. Некоторых жизнь ломает очень рано, как вот того, что сидит передо мной, спрятав лицо в ладонях, потерянно, одиноко, без шансов на удачу. Наверняка ведь и господин Хертерих когда-то мечтал стать новым Песталоцци и облагодетельствовать человечество. Теперь он все знает и понимает. Он не станет новым Песталоцци, он не облагодетельствует человечество. Он вообще ничем не станет. Он будет кочевать из одной школы в другую, подвергаясь издевательствам со стороны тысяч таких, как Али, — беззащитный, с мизерной зарплатой, бедно одетый, мало кем уважаемый, никем не уважаемый.
Я тихонько пробираюсь в свою комнату. Придется ли когда-нибудь и мне признать, что я никогда не смогу стать писателем — никогда, никогда, никогда? А если придется, то сколько времени потребуется, чтобы я это осознал? Будет ли это сразу после вот этой, первой моей, книги?
После одиннадцатой?
Когда?
Четвертая глава
1
На следующее утро после вечера у господина Манфреда Лорда у меня трещит голова, опухшие глаза, и ничего не лезет в горло. Ханзи, сидящему рядом со мной, это абсолютно безразлично. Кажется, он вообще не замечает, что мне плохо и что я не притрагиваюсь к еде, а только пью кофе. Торопясь и давясь (чтобы успеть) он рассказывает мне последние сплетни:
— Али выбил Джузеппе два зуба. Джузеппе лежит в кровати. Это случилось после урока Закона Божьего.
— Когда?
Ханзи заливается кудахтающим смехом.
— Ты же знаешь, что Али набожен на все двести процентов, а Джузеппе прямо настоящий коммунист. Так вот, слушай. Наш священник рассказал про Адама и Еву. Как реагирует Джузеппе?
После урока он расскрывает свою пасть и заявляет на своем фантастическом немецко-английском языке: «Не могу поверить, что от двух человек, не важно с каким цветом кожи, произошло так много людей разного цвета кожи и разных рас». Не успел он это сказать, как к нему подскочил Али и выбил ему два зуба. Мы все стояли рядом. Вообще-то это было нечестно со стороны Али, потому что Джузеппе такой тощий и хилый, а Али такой отожравшийся и крепкий. Кисмет[89]! Сейчас Джузеппе лежит в постели. Приходил врач…
— А теперь Али получит от меня пару раз по зубам.
— Ни в коем случае! Ты что — спятил? Хочешь испортить отношения со священником?
— Ты прав, Ханзи.
— Я всегда прав.
— Ты ушлый малый.
— Сам знаю.
— Мне нужен твой совет.
— Что-нибудь случилось?
— Не сейчас. Потом расскажу.
Некоторое время спустя мы стоим под каштаном у здания школы. У нас есть еще десять минут времени. Я говорю:
— Брат должен помогать брату, правда?
— Я все для тебя сделаю! У тебя неприятности? С Шикарной Шлюхой?
Вокруг нас бесятся триста детей. Они смеются и кричат. Никто не слышит, что говорю я и что говорит Ханзи. У входа в школу стоит Геральдина. Стоит неподвижно. Заложив руки за спину. И смотрит на меня. Я на нее не смотрю. Говорю Ханзи тихо и быстро:
— Да. С Геральдиной.
— Не можешь от нее отделаться?
— Да.
— Я так и думал. Придется подождать до следующего новичка.
— Тут не то. Все намного сложнее. Она… она очень привязалась ко мне. Я… я не хочу делать ей больно… но мне надо как-то отделаться от нее!
— Понимаю, — говорит он, ковыряя землю носком ботинка. — Из-за госпожи Лорд?
Я пропускаю этот вопрос мимо ушей.
— Ханзи, ты помог мне найти браслет. Не мог бы ты мне помочь избавиться от Геральдины? Подумай. Может быть, что-нибудь придумаешь.
— Может быть, и придумаю. Какой-нибудь деликатный способ.
— Да. Ни в коем случае никакой грубости.
— Можешь на меня положиться, Оливер.
Он трясет мне руку.
— Пока, мне пора идти.
— Почему так рано?
— Я принципиально никогда не делаю домашних заданий, понимаешь? Я списываю их по утрам у нашего отличника. Каждый живет, как может.
И он, хромая, торопливо уходит. Кособокий и согнутый. Маленький инвалид, которому мать несколько лет подряд привязывала руки к ногам, чтобы ему лучше подавали милостыню, над которым как только может измывается отчим. Вот он удаляется, хромая, — бедный, уродливый и, конечно, озлобленный. Вскоре мне предстоит узнать, что этот Ханзи понимает под «деликатным способом».
2
Восемь часов.
Звонит звонок. Триста детей устремляются в школьное здание. У нас сегодня на первом уроке Хорек. Латынь. Около лестницы меня перехватывает Геральдина. Теперь мне уже от нее не увернуться.
— Что с тобой?
У нее влажные губы. Я вижу, как поднимается и опускается ее грудь. Она идет рядом со мной.
— Со мной? Ничего! С чего ты взяла?
— Почему ты прячешься от меня? Почему мы больше не встречаемся?
— Геральдина, я…
— У тебя другая!
— Неправда.
— Правда!
— Нет!
— Да! И если я разузнаю, кто она такая, то закачу грандиознейший скандал. Какого свет не видел. Я никому не позволю отнять тебя у меня! Понятно? Никому!
В ее голосе появляются визгливые нотки. Мальчишки и девчонки останавливаются, прислушиваются, ухмыляются, шепчутся.
— Геральдина… Геральдина… тише…
— Ах, да что там — тише!
— Я сказал — тише! Я требую, чтобы ты говорила тише.
Она вдруг как-то сразу надламывается, горбится, а на глазах у нее выступают слезы.
— Я… я не хотела… Я не то сказала.
— Ладно, ладно.
Ну и ну!
— Я, правда, не хотела… — теперь уже она послушно говорит шепотом. — Я не сплю по ночам. Я лежу и вспоминаю, как все было в овраге и той ночью… Я люблю тебя, Оливер… Я так тебя люблю…
До помещения нашего класса еще десять метров. Какими долгими они кажутся!
— Ты меня тоже любишь?
— Конечно.
Она сжимает мою руку.
— Когда мы увидимся?
— Еще не знаю.
— В три, в овраге?
Сегодня отличная погода. По голубому небу скользят прозрачные белые облачка, а с деревьев один за другим облетают яркие разноцветные листья.
— Нет, сегодня не выйдет.
— Почему?
— Я… под домашним арестом, — вру я.
— А завтра?
— Завтра — может быть.
Может быть, до завтра Ханзи что-нибудь придумает!
Она крепко-крепко сжимает мою руку своей потной ладонью.
— Тогда я буду думать только о завтрашнем дне. Тогда я буду жить только ради завтрашнего дня. Буду радоваться только завтрашнему дню. И ты тоже?
— Да, и я тоже.
Почему все это свалилось на меня? Почему?
Мимо нас проходит фройляйн Хильденбрандт. Слегка придерживаясь рукой за стену. Мы здороваемся с ней. Она отвечает нам доброй улыбкой. Я уверен, что она нас не узнала. Она не знает, кто мы такие. Еще она не знает, что в этой школе ей суждено оставаться еще всего лишь двадцать четыре часа. И я этого тоже не знаю. Этого не знает никто. Хотя, впрочем, один человек, возможно, и знает — Ханзи.
3
— Теперь я буду радоваться только завтрашнему дню, — сказала Геральдина. Мы подошли к двери класса. Она еще раз смотрит на меня затуманенным взглядом — точно таким, как тогда в овраге, — и идет к своему месту, после чего в класс входит Хорек.
В этот день нашему Хорьку, нашему несчастному и убогому учителю латыни доктору Фридриху Хаберле, маленькому человеку, помешавшемуся на собственном маленьком домике и одетому в воняющий потом костюм, удается окончательно и бесповоротно на все оставшееся до конца занятий время снискать всеобщую ненависть в классе — в том числе даже у нашего первого ученика Фридриха Зюдхауса.
А это уже кое-что значит!
Потому что Зюдхауса, по идее, должно очень мало трогать то, что сейчас своим высоким фальцетом, потирая руки, объявляет нам Хорек:
— Итак, друзья, сейчас у нас будет письменная работа. Прошу достать книги.