Еще грустнее, чем смотреть музей, читать эту книгу. Музей — это прошлое, книга — настоящее.
— Позвольте теперь попросить вас проследовать за мной в камеры, где производилось сжигание, — говорит Шрайнер.
Мы все молча следуем за ним. Никто не говорит ни слова. Бессильное солнце блестит в голубом небе. Мы входим в большое помещение и останавливаемся перед печами. Их очень много, и перед всеми лежат венки…
14
— …с лентами. Большие и маленькие, многие уже запыленные. Дверцы печей были открыты, и на них тоже висели засохшие венки, среди них один даже золотой, — рассказываю я Верене.
Семнадцать часов. Уже начинает темнеть. Верена остановилась в гостинице на Карлсплатц и сняла целые апартаменты со спальней, гостиной и ванной. Так она может принимать гостей, не привлекая особого внимания. Во всяком случае, когда я обратился к портье, это не произвело плохого впечатления.
На Верене костюм-комбинезон: очень узкие брюки и очень свободная, с напуском, верхняя часть. Материал костюма с тонкой золотой ниткой. Мы сидим на широком диване перед широким окном. Мы только что пили чай. Я здесь уже полчаса. Я рассказал Верене обо всем, что видел и слышал в Дахау. Она не произнесла ни слова. Когда я пришел, мы расцеловались, но она, должно быть, заметила, что со мной что-то не то, потому как прервала поцелуй, взяла меня за руку и повела к дивану. Мне кажется, что я говорил очень быстро и взволнованно.
Верена не смотрит на меня. Она глядит из окна пятого этажа вниз на уличную сутолоку.
Становится все темнее. Зажигаются первые огни. Я вижу большие неоновые рекламы:
ОСРАМ — СВЕТЛО, КАК ДНЕМ.
РЕКС — ХОРОШИЕ МАКАРОННЫЕ ИЗДЕЛИЯ.
ГОСТИНЫЙ ДВОР.
ЭЛИЗАБЕТ ТЕЙЛОР В ФИЛЬМЕ
«БАТТЕРФИЛЬД 8».
Я вижу тысячи людей, набивающихся в трамваи, сотни машин, ждущих зеленого света у светофоров, а затем устремляющихся бесконечными вереницами в разных направлениях. Сейчас конец работы в учреждениях. Время, когда люди едут домой…
Сейчас они расходятся по домам — бедные и богатые, из ломбардов и банков, из мастерских и магазинов, из государственных учреждений и фабрик.
Никогда я еще не видел такого количества людей и машин на такой громадной площади.
При взгляде вниз может закружиться голова.
ПОКУПАЙ У ЛИНДБЕРГА.
ДРЕЗДЕНСКИЙ БАНК.
КИНОСТУДИЯ УФА.
СТРАХОВОЕ ОБЩЕСТВО «ВИКТОРИЯ»…
Как много людей! Как много людей! Сколько из них, кто постарше, могли…
Нет, нет, нет, не думать об этом! Да, да, да, постоянно думать! Я хочу навсегда запомнить то, что пережил сегодня, я никогда не смогу этого забыть.
Бертольд Брехт написал: «Пусть другие говорят о своем позоре, я говорю о моем».
Верена продолжает неподвижно глядеть в окно. Чай стоит перед нами, в номере работает кондиционер, здесь все новое, солидное и красивое, я чувствую запах «Диориссимо», аромат ландышей.
— Всего в получасе езды отсюда, — говорю я.
Она молча кивает, продолжая смотреть вниз на кишащий муравейник Карлсплатца. Потом вдруг переводит взгляд на меня. В сумерках, в отсвете огней улицы ее огромные черные глаза сияют как звезды. Своим гортанным, хрипловатым голосом она говорит.
— Оливер, можешь мне ничего не говорить.
— О чем?
— О том, что ты хотел сказать.
У меня вдруг перехватывает дыхание. Я подымаюсь и пытаюсь сделать глубокий вдох. Это мне не удается. Я смущенно бормочу:
— Мне очень жаль. Я так ждал, так радовался.
— И я.
— Но я не думал, что это так ужасно.
— То была моя промашка.
— Нет.
— Да. Ведь это я предложила.
Наконец мне удается как следует вздохнуть. Я сажусь опять рядом с ней и глажу ее колени, глажу материал с золотой ниткой.
— Верена, если б ты там побывала с нами.
— Это не обязательно. Я и так тебя понимаю. Я очень хорошо тебя понимаю, мой милый.
— Я не могу, Верена… не могу… Я боюсь, что вдруг расплачусь, как один парень в лагере. Боюсь, что расплачусь, когда обниму тебя и все испорчу…
— Я понимаю. Понимаю тебя.
— Как нескладно все. Мы одни. В другом городе. Ни одна душа нас не знает. У нас полно времени. Мы оба этого хотим. А тут надо же такому случиться.
— Помолчи. Все нормально. Все хорошо. Как здорово, что ты сидишь рядом и что у нас полно времени, и мы в другом городе, и ни одна душа нас не знает.
— Может быть, если я немного выпью…
— Нет, — говорит она. — Не нужно ничего пить. Ты не должен пить. Ты не должен забыть то, о чем мне рассказал.
— Я запишу все. И то, как мы здесь…
— Да. И это тоже.
— Верена, я люблю тебя.
— Мой муж тоже был в партии. Он не имел отношения к Дахау. Но он был в партии.
— А как ты думаешь, Верена, сколько из тех внизу были в партии? Как ты думаешь, кто сидит вон в той машине, в том трамвае, в том вон автобусе?
— Твое поколение не ответственно за это. Но я, я знала, когда выходила замуж, что господин Манфред Лорд был в партии. Отец Эвелин не был в партии. Я вышла замуж за господина Лорда по расчету, по холодному расчету.
— Потому что тебе нечего было есть.
— Разве это оправдание?
— Да. Нет. Я не знаю. Пожалуй, для женщины — да.
— Оливер?
— Да?
— А твой отец тоже был в партии?
— Разумеется! А ты думаешь, отчего у меня так погано на душе?
После этого мы молчим, держась за руки, а на улице становится все темнее, снизу доносится глухой шум. После обеда небо затянулось облаками, и сейчас начинает потихоньку моросить. Блестящие капельки бегут по оконным стеклам. И кажется, что окно начинает плакать.
По ком?
15
Не меньше часа мы сидим вот так рядом, держа друг друга за руку, молчим и смотрим в окно на огни и людей внизу.
Хрипло и низко звучит ее голос, когда она наконец говорит:
— Ты… ты знаешь наш договор. Тебе известна жизнь, которую я вела. Ты знаешь, что я за женщина. Ты знаешь, что между нами никогда не должно дойти до любви. Но если бы я прожила другую жизнь, если бы все было по-другому, то… сегодня я влюбилась бы в тебя, Оливер.
Я молчу.
Спустя некоторое время она говорит:
— Может быть, возьмем такси и немного поездим по городу?
— Хорошо. Ты знаешь Мюнхен?
— Нет.
— И я не знаю.
Она надевает дождевик и повязывается косынкой. Мы покидаем номер и спускаемся на лифте вниз, в холл гостиницы.
Дежурный по гостинице, первый швейцар, второй швейцар — все улыбаются. Понятно, что они думают. Но нам это безразлично.
Швейцар у входа подзывает такси. Я помогаю Верене сесть и говорю шоферу:
— Покатайте нас часок по Мюнхену.
— Хорошо.
В такси мы сразу же беремся за руки, время от времени смотрим друг на друга, но молчим. Мы едем по широкой улице, где много магазинов и огней. Дождь усиливается. Мы выезжаем на большую площадь.
Шофер осведомляется, местные ли мы.
— Нет.
После этого он берет на себя роль гида.
— Вот это ратуша. Со знаменитым боем курантов, которые играют в одиннадцать. Видите фигуры?
— Да, — говорю я.
Но не вижу ничего, кроме Верены.
Дождь. Сотни капель бегут по стеклам.
Торопливо постукивают «дворники». Все новые улицы с огнями, автомобили, люди. Руины, здания.
— Это Национальный театр. Сейчас восстанавливается.
Чуть позже:
— А вот Галерея Полководцев. Там Гитлер…
— Мы знаем, — говорю я.
— Оттуда до Ворот Победы точно километр. Король Людвиг распорядился, чтоб было так, а не иначе.
Шофер смеется себе под нос.
— Бывало, в школе, когда я еще был пацаном, господин учитель спросит: «Алоис, что такое километр?» А я: «Один километр — это расстояние от Галереи Полководцев до Ворот Победы».
Ворота освещены прожекторами. Выглядят, как Триумфальная арка.
— А вот и Ворота Победы.
Ворота Победы. Потому что мы так много побеждали.
Широкая улица.
— Район Швабинг, — поясняет шофер.
— У тебя есть сигареты? — спрашивает Верена.
Я достаю из пачки сигарету, прикуриваю и даю ей, предлагаю закурить шоферу («Уж так и быть! За компанию».) и закуриваю сам. Мы трясемся по узким, тесным улочкам, на которых много кафе, где собирается художественная богема. Потом дома остаются позади, и мы едем по темному гигантскому парку. Его старые блестящие от влаги деревья возникают в свете фар и проносятся мимо.
— А это Английский сад, — говорит шофер.
Я вижу неясные очертания озера, в воде которого отражаются одинокие огоньки. Мы все еще держимся за руки и время от времени смотрим друг на друга. Но наши тела не соприкасаются, а лишь только руки.
Мы описываем громадную дугу и вновь попадаем на широкую улицу по другую сторону парка. Эта улица ведет к высокой колонне, на которой стоит фигура с крыльями и поднятой рукой.
— А это Ангел мира.
Ангел мира. А всего в получасе отсюда…
И в этот момент Верена тихо произносит:
— А всего в получасе отсюда…
У Ноя целая куча детективных романов. И надо же именно в одном из детективов, в книжке Эдгара Уоллеса «Стукач», я пару ночей тому назад вычитал фразу, которая сейчас приходит мне на ум:
«Для каждого мужчины где-то на свете живет женщина, которую только нужно встретить, чтобы сразу же понять ее и быть понятым ею».
Затем мы едем по новым городским кварталам. Видим современные высотные дома, сады и скверы, ряды гаражей. Дождь идет все сильнее.
— Это зеленая зона Богенхаузен. Стройка здесь только что закончилась.
Мы поворачиваем и едем к центру. Верена крепко сжимает мою руку.
Шофер еще показывает нам Бани Принца-регента и немного спустя Дом Искусства.
Сильное движение, много светофоров, много людей. Черный обелиск.
— Его велел поставить Наполеон из переплавленных немецких пушек после какой-то войны, которую мы проиграли. Точнее, к сожалению, сказать не могу.
Центральный вокзал.
— Гляньте-ка! Видали? Все строят и строят. Не знаю, кто здесь виноват, но это же просто позор! Пятнадцать лет прошло после войны, а они никак не достроят! Уже построили и все опять снесли. Коррупция — вот что я вам скажу. Самая настоящая! Теперь уже другая фирма греет на этом руки, зарабатывает свои миллионы. А пассажиров поливает дождичек, когда они идут к поездам. Пятнадцать лет спустя после войны!