— Там много немцев, — говорит Вольфганг.
— Да, конечно. У нее агорофобия — боязнь пространства.
— Это пройдет, — говорю я.
— Неизвестно, — говорит Вольфганг.
— Это зависит от нас и от того, что ей тут придется испытать, — говорит Ной.
— Стоит ей хоть раз услышать, что выдает эта скотина Зюдхаус, ей станет плохо, — говорит Вольфганг.
— Зюдхаус, конечно, опасен, — говорит Ной. — Но наша школа состоит не только из зюдхаусов. И в Германии были отнюдь не только такие, как он.
— Ты ей это сказал?
— Я ей рассказал, что я, например, остался в живых только потому, что меня укрыли несколько человек, которые были не такие, как Зюдхаус. Но это были немцы.
— И что?
— Она улыбнулась со слезами на глазах и пожала плечами.
— Вот видишь. Так и будет.
— Может быть, Вольфганг. А может быть, и нет. Никогда не нужно говорить «всегда», и никогда не надо говорить «никогда». Она не хотела приезжать в Германию. И все же она здесь. У нее есть мы трое. У нее есть доктор Фрай. У нас есть еще несколько людей, которые ей понравятся. Все зависит от того, сможем ли мы ей показать, что эта страна стала другой.
— А эта страна стала другой? — очень громко спрашивает Вольфганг.
— Да!
— Ты веришь этому?
Ной отвечает очень тихо:
— Я должен верить. Если бы я не верил, то для меня и других, не верящих, оставался бы лишь один приемлемый для порядочного человека выход: немедленно эмигрировать.
— И что же?
— Я не могу эмигрировать. Не могу. Мои близкие в Лондоне хотят, чтобы я здесь закончил школу. Они платят за меня.
— А что после школы?
— Немедленно уеду в Израиль.
— Значит, все-таки наша страна не стала другой, — говорю я.
— Мы должны в это верить, — говорит Ной, — или же убедить в этом самих себя. Это не будет особенно большим самообманом! Вспомним о людях, которые меня спрятали, рискуя жизнью. Вспомним о Карле фон Осецком, о котором нам рассказывал доктор Фрай. Вспомним и о самом докторе Фрае. Вспомни и о себе самом, Вольфганг! Таких людей немало!
— Но не им принадлежит слово! — говорит Вольфганг.
— Придет время, слово будет принадлежать и им.
— Ты же в это сам не веришь.
— Нет, — говорит Ной, — но очень хотел бы.
Пятая глава
1
— Милый…
— Верена!
— …я так рада, что слышу твой голос… Я проснулась сегодня, а тебя уже не было, и вдруг мне стало безумно страшно…
— Чего?
— Что тебя вдруг нет в живых. Я… я… ополоумела от страха — а вдруг на автостраде ты попал в аварию и погиб, или еще где-нибудь во Фридхайме…
Действительно во Фридхайме в этот час умер человек, но я ничего не говорю Верене о кончине фройляйн Хильденбрандт. Я сижу в конторе гаража, и у меня от волнения такие влажные ладони, что из них выскальзывает телефонная трубка.
Пять минут третьего. Светит солнце. Несколько часов тому назад умерла фройляйн Хильденбрандт. Несколько часов назад я расстался с Вереной.
В своем повествовании я перепрыгнул три дня. То есть, собственно говоря, я их не перепрыгнул: ведь я уже рассказал о похоронах фройляйн Хильденбрандт. Но ничего не сказал о том, что было у нас в эти три дня с Вереной. И это я сделал намеренно. Я хотел сначала покончить со всем прочим, освободиться от него, чтобы расчистить место для Верены и себя. Поэтому и начинаю новую главу.
Это бессердечно и жестоко. Умирает старая добрая женщина. А я пишу: «расчистить место для Верены и себя». Это, конечно, плохо. Но мне вовсе не стыдно за то, что смерть фройляйн Хильденбрандт безразлична мне, когда я думаю о Верене, когда я слышу ее голос. Безразлична? Куда там — забыта! Забыта начисто!
— Мне было так хорошо, Оливер…
— Верена…
— Когда мы увидимся?
— Когда скажешь.
— Послезавтра у меня нет времени. Послезавтра понедельник, и мне надо идти с Эвелин к зубному врачу.
Если бы послезавтра у нее было время, я не пошел бы на похороны фройляйн Хильденбрандт.
— Но вот во вторник после обеда, Оливер…
— Да. Да. Да.
— В три, идет?
— Давай пораньше!
— Тогда в два!
— Я не пойду на обед, обойдусь бутербродом. Куда мне приехать?
— Ты знаешь, это просто фантастика… У меня есть подруга. Завтра она с мужем на три месяца улетает в Америку. Сегодня перед обедом она позвонила. У них маленькая дачка, совсем крохотная, деревянная… Подруга попросила меня присмотреть за ней… зимой и все такое… Она подвезет мне ключи…
— А где эта дачка?
— А вот это вообще сверхфантастика! Она в Грисхайме! Рядом с Нидервальдом…
— Нидервальд? Так это ж прямо у автострады!
— Да, милый, да! Тебе даже не нужно будет ехать во Франкфурт! Подруга говорит, что там, за городом, теперь ни души. Владельцы других домиков не приезжают даже на выходные!
— До Нидервальда мне ехать всего двадцать минут!
— В том-то и дело! Улица, где домик, называется Брунненпфад. Брунненпфад, 21. Нас там никто не знает. Правда, по словам подруги, там все несколько примитивно…
— Там есть кровать?
— Да!
— Ну тогда разве это примитивно?
— Милый… Там электричество и бойлер для горячей воды, и большая электрическая печь на случай морозов! Разве это не чудо?
— Я не верю в чудеса.
— Почему… почему тогда милосердный Бог так помогает нам?
— Я же говорил тебе. Потому что это любовь.
— Нет! Прекрати! Я не хочу! Это не любовь! Никакой любви нет! Для такой женщины, как я, ее не существует! Почему ты замолчал?
— Потому что я больше не буду говорить на эту тему. Я буду ждать дня, когда ты сама об этом заговоришь.
— Оливер, помни о нашем уговоре!
— Я помню и именно поэтому не скажу больше ни слова.
— Представь себе, в домике есть приемник и проигрыватель!
— Блеск. Захвати с собой «Любовь — всего лишь слово». Послушаем.
— Не говори так.
— Нет, серьезно. Захвати ее. Клевая пластиночка.
— Не мучь меня. Пожалуйста.
— Я не собираюсь тебя мучить. Я люблю тебя. Значит, во вторник в два?
— В половине третьего. В это время у мужа совещание. Оно наверняка продлится до пяти.
Наверняка до пяти. Тогда мне, наверно, придется пропустить занятия после обеда. Какие предметы после обеда? Сначала латынь. Хорек. Ха-ха! За последнюю письменную работу я получил «отлично». Так что в гробу я его видел.
— Оливер…
— Да?
— Я только и думаю о вторнике.
— И я теперь тоже.
Послезавтра похороны фройляйн Хильденбрандт. Но в этот день Верена все равно не может. Ей надо идти с Эвелин к зубному врачу.
2
Тот, кто дочитал мою книгу до этого места, возможно, вспомнит мои слова о том, что мой «брат» Ханзи и господин Лео, слуга Лордов, кое-чем напоминают друг друга.
У того, кто дочитал эту книгу досюда, возможно, сложится мнение, что это никакой не роман, а в лучшем случае дневник. В романе не должно быть героев, повторяющих друг друга. В этой книге они есть. Ханзи и господин Лео выполняют одну и ту же роль: оба они шантажируют меня.
Но с этим я ничего не могу поделать. Ибо оба они занимаются этим. Поскольку моя жизнь идет быстрее, чем я успеваю писать, я могу заранее сказать: их даже не двое, а трое! Пройдет немного времени, и меня будут шантажировать уже не двое, а трое. Такое, как мне думается, чаще бывает в романах, нежели в жизни. Именно поэтому-то мне и кажется, что я все-таки пережил роман…
3
Дачка на Брунненпфад стоит в неухоженном саду среди почерневших цветочных стеблей, гниющей травы и голых деревьев. Она имеет ветхий вид. Домики, стоящие вдалеке по обе стороны от нее, безлюдны. Безлюдна вся местность. В конце улочки чернеет лес Нидервальд.
На калитке дома 21 отсутствует замок. Ограда сделана из тонкого кривого штакетника. Я шагаю по увядшей, желтой траве, обходя лужи, мимо надломившихся стеблей подсолнечника, продавленной лейки. Высоко под облаками каркают вороны. Когда я прохожу мимо сарайчика для дачной утвари, оттуда выскакивает и несется прочь взъерошенная кошка. Без пяти минут половина третьего. К входу в домик, которому скорее пристало название «хижина», ведут три деревянные ступеньки. Перила крылечка шатаются.
Верена, наверное, еще не приехала, и я подумываю, что, пожалуй, стоит обождать ее в сарайчике, чтобы меня никто не засек. При этом я механически нажимаю на ручку входной двери. Дверь открывается. Я вижу низкий кафельный стол, на котором горят три свечи. Они прикреплены к трем блюдцам. Я прохожу дальше. Пара дешевеньких гравюр (Ван Гог, Гоген, Гойя) на деревянных стенах, поломанное кресло-качалка, тумбочка, на которой стоят бутылки, а за кафельным столом широкий диван. Все в этом помещении немного пахнет гнилью. Но постельное белье свежепостелено, одеяло откинуто в сторону. У изголовья постели полочка. На ней сигареты, пепельница и ваза со свежими астрами.
Я слышу шум.
Резко разворачиваюсь.
Передо мной стоит Верена.
На ней черные брюки, туфли без каблука и красный свитер. Видимо, она вышла из какого-то другого помещения, которое должно быть в этом домике. Я вижу крохотную кухоньку, в одном из уголков которой, отделанном кафелем, устроен душ.
— Верена!
— Тсс!
Она стремительно подходит ко мне, обнимает и целует. И тут же исчезает запах гнили, разваливающийся домик перестает разваливаться, он уже дворец, он королевский замок.
Верена приседает и включает большую электрическую печь. Вентилятор печи начинает тихо жужжать.
— Сейчас будет тепло, — говорит она, глядя на постель, и поднимается.
Кажется, я впервые в жизни краснею.
— Только что закончила уборку, — говорит она. — Моя подруга — страшная неряха… Где ты оставил машину?
— Далеко отсюда. Около Нойфельда, на Эзерштрассе. А как ты сюда приехала?
— На такси. А последний кусок прошла пешком. Я уже вчера побывала здесь. Начала убираться. Сегодня я привела в порядок кухню.