Наряду с угольными баронами Вильфриды считались одним из богатейших семейств Силезии. И тот и другой ребенок имели служанку и собственную «мадемуазель». Члены семьи ездили на самых дорогих марках «мерседеса», а зимой для выездов использовались резные сани ручной работы. Свои платья мать Верены заказывала только в Париже и Вене. Там же она заказывала меха и украшения. Они много путешествовали. Весну семейство проводило на Ривьере.
Но и в обстановке такой роскоши Верена оставалась тихим, пугливым ребенком, на которого никто не обращал внимания, в то время как домашние учителя, педагоги и врачи из кожи лезли вон, безуспешно стараясь сделать из слабенького Отто настоящего мужчину.
Никто не любил Верену, даже ее мать, поскольку у той отношения с мужем с годами становились все хуже и хуже. Сознательно или подсознательно муж винил ее в том, что она родила ему всего лишь дочь да еще такого неудачного наследника. Ему, который всю жизнь жил под гнетом одного чувства — страха! Карл-Хайнц боялся всего и всех: людей, животных, каждого нового дня. Он каждый раз боялся поставить свою подпись, боялся каждого заседания правления, на которое ему предстояло идти. Очень часто болел. Перед каждым важным решением он бежал за советом к жене, которую посылал вместо себя на все те совещания, где нужно было проявить жесткость. До него так никогда и не дошло, что сын Отто его абсолютная копия.
6
Постепенно предприятие Вильфридов так выросло и окрепло, что ему были нипочем ошибки, время от времени совершаемые его шефом, тем более что в большинстве случаев эти ошибки тут же исправлялись энергичным вмешательством его на удивление быстро старившейся жены.
— Когда меня возили гулять в коляске, люди снимали передо мной шляпы, — вспоминает Верена.
Люди снимали шляпы и перед бледным, болезненным Отто.
— Родители и дети ели раздельно. Но и детям за столом прислуживал отлично вышколенный слуга. Верена и Отто не посещали общую школу, их обучали домашние учителя. Если Верена училась хорошо, то Отто был ленив, туп и к тому же коварен. Он умел все повернуть так, что виноватыми за его тупость всегда оказывались учителя. Поэтому они часто менялись.
С началом третьего рейха для «Верхнесилезского деревоперерабатывающего общества» наступили благодатные времена. Гитлер готовил мировую войну. Ему требовались уголь, сталь и дерево. Численность работающих и оборот предприятия достигли рекордных цифр. Карл-Хайнц Вильфрид был настолько могуществен, что от него даже не потребовали, как от других промышленников, вступления в партию. Чудака оставили в покое, потому что, как сказал гауляйтер, «какой от него толк? Это же абсолютнейший болван!».
Посему не надо думать, что Карл-Хайнц не вступил в партию по убеждению, будто он ненавидел достойный ненависти новый режим. Он вообще ни к кому не испытывал ненависти, потому как абсолютно всего боялся и уж больше всего на свете боялся режима. Когда в 1939 году Гитлер напал на Польшу, Веренин отец совсем пал духом.
— Хорошим это не кончится, — обычно говорил он, когда командование вермахта передавало по гремящим репродукторам все новые победные сводки, — вот посмотрите, ничего хорошего от этого не будет.
Такого рода сомнения он высказывал в домашней библиотеке, предварительно убедившись, что никто не подслушивает.
Даже в присутствии Верены он всегда разговаривал только со своей женой и сыном, словно бы дочери и не было. С годами это превратилось в привычку.
Все больше богатела семья, все более одинокой становилась Верена, все более потрепанной ее мать, и все больше мучился страхами отец.
На фабрики и заводы тысячами пригоняли иностранных рабочих: поляков, чехов, югославов, французов, русских военнопленных.
По мере того как все более скупыми становились победные реляции военного командования, после того как в войну вступили американцы и пошли сообщения о «выравнивании фронта» и «организованном отступлении», Карлу-Хайнцу Вильфриду стало совсем худо.
Мать стала слушать по вечерам передачи Би-би-си.
— Надо же быть в курсе событий, — говорила она.
Когда его жена занималась этим запрещенным делом, Карл-Хайнц всегда покидал свой похожий на замок дом и бесцельно бродил по ночным улицам.
— Я не хочу ничего иметь с этим, — шепотом повторял он. — Это государственная измена! Если поймают, то отправят в концлагерь!
Время от времени объявлялась воздушная тревога. Бомбы хоть и не падали на фабрику, но уже сами по себе воздушные тревоги приводили Верениного отца в жуткую панику. Уже при первом, предварительном сигнале тревоги он, трясущийся и бледный, сидел в самом глубоком подвале фабрики. Когда начинали выть сирены, он зажимал себе уши. Если стреляла зенитка, он начинал громко плакать или молиться вслух — в присутствии служащих, семьи, иностранных рабочих-невольников. Он никогда не забывал — единственный из всех — захватить с собой противогаз.
Летом 1944 года западные союзники высадились в Нормандии. Одновременно началось крупное советское наступление. Восточный фронт уже нельзя было удержать. Разбитый германский вермахт отступал, кое-где оказывая сопротивление, а где и в неорганизованном, беспорядочном бегстве.
С каждым месяцем положение ухудшалось.
Верена все еще хорошо помнит:
— Красная Армия захватывала один город за другим. Русские продвигались, расходясь на север и на юг гигантскими клещами. Еще немного, и они должны были появиться у нас. Вечером 22 января 1945 года мой отец сделал то, чего никогда не делал. Вместе с матерью он слушал Би-би-си. Перед этим нас, детей, уложили спать. На следующий день отец исчез на машине с шофером.
В своем паническом, животном страхе перед надвигающимися танками Красной Армии он бросил на произвол судьбы жену, обоих детей, все свое имущество. Он даже не взял денег. Бежал практически без средств к существованию с маленьким чемоданчиком, закутавшись в тяжелую меховую шубу.
В середине того дня, когда Веренин отец удрал, оставив в беде свою семью, в город вошла голова бесконечного обоза с голодными полузамерзшими беженцами, которые плелись пешком или лежали на перегруженных подводах.
— Они идут! — кричали беженцы.
И еще:
— Хлеба!
Верена видела, как многие из них падали от истощения с телег.
Впервые в своей жизни Верена увидела мертвецов, лежащих на улице. Вечером сообщили, что советские танки уже в тридцати километрах от города.
Жители услышали эту весть наполовину со страхом, наполовину с облегчением. Гауляйтер уже не мог ее услышать. Еще несколько дней тому назад он «по секретному делу государственной важности» отправился в Австрию…
Веренина мать сказала:
— Будь что будет — остаемся! Тот, кто бежит, обречен. Поглядите на этих бедолаг на улице! Мы никому не причинили зла и остаемся там, где наш дом.
Только она произнесла последнее слово, как раздался выстрел, и оконное стекло со звоном разлетелось. Пуля вошла в стену в двух вершках от головы Верениной матери.
— Ложитесь! — крикнула мать.
Прозвучало еще несколько выстрелов.
Дверь с треском распахнулась.
В комнату ворвались старик мастер и несколько рабочих с ружьями в руках. Из окон они повели ответный огонь, после чего стрельба с улицы прекратилась.
— Это были иностранные рабочие, — сказал, с трудом переводя дыхание, мастер. — Они вырвались из своих лагерей и перебили охрану. Бегите, госпожа Вильфрид…
— Нет!
— Они убьют и вас! Они всех нас перебьют!
— Я никуда не поеду! — кричала мать. — Я здесь родилась! Я не была нацисткой! Мне нечего бояться русских!
В этот момент снова началась пальба, а сквозь разбитое окно в помещение влетел горящий факел. От него загорелся ковер и занавески. Комнату заполнил густой удушливый дым. Старый мастер потащил за собой мать, у которой вдруг безвольно повисли руки. Она шла за ним, бормоча бессмысленные слова.
Пару часов спустя Верена и ее брат ехали сквозь непроглядную тьму на телеге, в кузове которой, кроме них, было еще два-три чемодана. На козлах сидели старик мастер и мать. Под звук глухих орудийных раскатов они в бесконечной череде тысяч других телег двигались на запад. Оглядываясь, Верена видела горящее главное здание «Верхнесилезского деревоперерабатывающего общества». Верена все время оборачивалась назад, а мать сказала ей:
— Никогда не забывай, детка, то, что ты видишь сейчас.
— Да, мама.
— Люди, которые подожгли дом, не злые. Злыми были мы. Мы угнали их сюда с их родины и несколько лет заставляли работать на себя.
— Да, мама.
— Теперь они мстят за это. Мы начали эту войну. А не они! Поэтому мы и едем ночью, и мерзнем, поэтому мы и боимся. Нельзя нападать на другие народы. Нельзя начинать войну. Запомни это!
— Да, мама.
— И ты, Отто.
Сын молчал. Он спал.
— И русские солдаты идут к нам не по своей воле. Они пришли в Верхнюю Силезию из Монголии, Сибири и Кавказа вовсе не по желанию, а потому что мы напали на их страну. А когда на тебя нападают, надо защищаться.
— Заткнись, коммунистка, свинья поганая! — крикнула старуха, ковылявшая рядом с телегой, держась за нее рукой.
— Не стоит говорить такие вещи, госпожа Вильфрид, — сказал старый мастер. — Вы же знаете, какие есть люди.
Старик мастер был старым социал-демократом, он знавал мать Верены еще молодой красивой женщиной в те времена, когда она выходила замуж за Карла-Хайнца Вильфрида.
А сам Карл-Хайнц Вильфрид в эти ночные часы 23 января 1945 года находился уже в районе города Галле. На следующий день он направился на юг, в Баварию. Позже Верена узнала, что ее отец приобрел фальшивые документы, которые удостоверяли, что он Карл-Хайнц Вильфрид — врач, имеющий задание доставить в «альпийскую крепость»[119] ценные медикаменты. Вечером 25 января он добрался до Аугсбурга, сделал там короткую остановку, чтобы раздобыть бензин, и поздно вечером поехал дальше, в направлении Мюнхена.