— Верена считает, что ты виноват в смерти матери, — сказал бледный болезненный сын.
— Чушь! — озлился бледный болезненный отец.
— Я уже давно пытаюсь переубедить ее. И все напрасно. Забила себе в голову и ни в какую.
— Что?
— То, что ты бросил нас на произвол судьбы. Что мы все могли бы проскочить на машине. А ты удрал.
— Я не удрал! И не смей употреблять это слово!
— Так говорит Верена, а не я!
— Мне нужно было как можно скорей спасти самые важные инструменты. Мне просто необходимо было уехать. Разве не понятно?
— Конечно, понятно, — спокойно ответил Отто.
И так же спокойно продолжал:
— Заранее, когда еще было подходящее время, я умолял мать: «Давай уедем! Давай уедем!» Но она ни в какую не хотела!
— Ну вот видишь! Ты сам сказал — она не хотела!
— Она не хотела до самой последней минуты. Старику мастеру Циглеру пришлось тащить ее за собой силой. Знаешь, что она сказала перед смертью?
— Что?
Отто повторил ему слова матери.
— Это очень похоже на нее, — сказал отец и степенно покачал головой. — В самом деле, Отто, это так похоже на нее. Хорошая женщина, лучше не бывает. Но упряма и непредусмотрительна. Погляди на меня. Что было бы со мной, если б и я был таким непредусмотрительным?
Отец взял Отто к себе в фирму. И тот остался в Пассау. Верена сдержала свою клятву: она ни разу не была у своего отца, ни разу ему не написала, она его так и не простила.
— Он еще жив, — рассказывает Верена. — Уже старик, но очень бодрый. Дела у него идут отлично.
— Ты в самом деле так ни разу его и не проведала?
— Ни разу.
13
16 часов 45 минут.
Уже целых три четверти часа Хорек корпит с классом (скорее всего) над Тацитом. Я лежу рядом с Вереной на широкой постели. Свечи догорели и погасли. Только красный жар электрической печки освещает помещение. Дождь все идет и идет. Верена приподнимается и тушит в пепельнице сигарету.
— Вот как я жила, — говорит она. — Теперь ты знаешь мою, а я знаю твою жизнь.
Она сидит, подтянув колени к груди, голая. В комнате тепло. Я глажу ее ноги, бедра.
Я говорю:
— Я тебя как-то спросил, любила ли ты отца Эвелин, и ты сказала — да.
— Я и любила его. К сожалению.
— И ты его еще любишь?
— Давно уж нет. Когда я закрываю глаза, то уже не могу представить себе его лицо.
— И долго ты пробыла секретаршей?
— Мне пришлось много раз менять работу.
— Почему?
— Мои сослуживицы пакостили мне.
— Они не могли простить тебе, что ты так красива.
— Возможно. Почти сразу же начинались разговоры, что у меня шуры-муры с шефом. Это были очень тяжелые времена. Я же ничего толком не умела! Я попробовала работать в канцелярии налогового ведомства, потом в посылторге, потом администратором в мебельном магазине, и нигде ничего не получилось. Дела у меня шли все хуже и хуже. Моя одежда была старой и немодной. А новую мне не на что было купить. Мне с Эвелин пришлось съехать с квартиры, потому что не было денег на квартплату. Я сняла квартиру поменьше. Но и с нее пришлось вскоре съехать. Под конец у меня была мерзкая квартира, маленькая и у самой железной дороги. Настоящая дыра.
— А что отец?
— Он иногда присылал мне деньги. Поверь, я не хочу выставлять себя героиней! Но я отсылала его деньги ему назад. Я не могла забыть, как умерла моя мать. И сегодня я все еще не могу забыть этого!
Она снова ложится рядом со мной, мы держим друг друга за руки и долго молчим.
Потом она говорит:
— На панель я не пошла. Конечно, я знакомилась с мужчинами. Я выставляла их на развлечения. Но когда мужчины замечали, в каких условиях я живу, они быстро ретировались.
— И еще, когда они узнавали, что у тебя ребенок.
— Конечно. И потом еще… знаешь ли… Нет, мне кажется, я не могу этого сказать.
— Ну, скажи уж.
— Да нет. Не то что я не хочу сказать, а не могу этого правильно выразить. Мужчины…
— Что мужчины?
— Они быстро замечают, когда ты с ними разыгрываешь театр и изображаешь любовь или страсть…
— И вы, женщины, тоже! Вы замечаете это еще быстрее!
Тут у меня возникает вопрос:
— А твой муж?
— Я тебе уже говорила. Он мне повстречался на улице в тот вечер, когда я хотела убить Эвелин и себя. Когда у меня уже не было сил жить. Эвелин выскочила под колеса его машины…
— Я не о том.
— О чем же?
— Ты ведь не любишь мужа.
— Нет.
— И он ничего не замечает? Именно он?
— Конечно же, замечает. И он мне уже об этом говорил.
— И что же?
— Он утверждает, что его это не смущает. Он меня любит, и этого ему достаточно. Он говорит, что никогда не отдаст меня. — Ее голос становится громче. — Что с ним творится на самом деле, я не знаю. Я не уверена, что завтра он не обвинит меня в связи с Энрико или еще с кем-нибудь и не вышвырнет на улицу. Ты, Оливер, скажи мне только вот что, только одно: теперь ты наконец-то понимаешь, что я ни за что на свете не хочу опять оказаться в грязной дыре у железной дороги, жить впроголодь, пить шампанское с мерзкими жлобами и позволять им хватать себя за грудь? Теперь-то ты понимаешь, что я ни за что на свете не хочу снова стать нищей, ни за что, ни за что?
— Я понимаю.
— Ты молодец.
— Никакой я не молодец. А вот ты разбила пластинку.
— Сейчас я уже жалею об этом.
— Я сохраню осколки.
— Глупый мальчик.
— Когда-нибудь я покажу их тебе!
— Только не начинай все снова-здорово, прошу тебя! Ведь в остальном было так хорошо… Как еще ни с кем…
— Даже с мистером Стивенсом?
— А почему ты спрашиваешь о нем?
— Потому что он отец Эвелин. Я ревную тебя к нему.
— Для этого нет оснований. Я же говорю, что уже и не помню, как он выглядел. И… и не помню уже, как у меня с ним было.
— Но…
Она кладет мне ладонь на руку.
— Уже поздно. Нам пора собираться. Ах, милый, нам не хватает времени. У нас так мало времени.
So little time[134].
14
Когда мы покидаем маленький кособокий домик, на улице уже совсем темно. Верена тщательно запирает дверь. Через лужайку мы идем к моей машине. По дороге к автостраде я кое о чем вспоминаю:
— Разве ты мне не говорила, что твой муж устроил твоего брата на работу в валютнообменный пункт на главном вокзале во Франкфурте?
— Так оно и есть. Год тому назад Отто взял казенные деньги из кассы отцовской фабрики в Пассау. Отец выгнал его. Отто приехал ко мне и умолял меня помочь. Мой муж помог ему. Муж помогает многим людям.
— Но ведь это говорит в его пользу!
— Он делает это не ради самих людей.
— А ради кого тогда?
— Ради меня.
— Чтобы ты его когда-то все же полюбила?
— Да.
— И когда-нибудь это произойдет?
Она отрицательно качает головой. Постукивают «дворники», и дождь лупит по стеклам и крыше. У автозаправки на шоссе я выхожу и прошу вызвать радиофицированное такси. Затем возвращаюсь к Верене.
— Послезавтра четверг. У меня полностью свободна вторая половина дня. Встретимся в половине третьего?
— Да, Оливер, да! — Она кивает.
Потом мы сидим и вглядываемся в темноту и дождь, следя за машинами, которые в дождевых брызгах и со свиристящими шинами мчатся мимо нас по мокрому бетону.
Приезжает вызванное такси.
— Не останавливайся перед домом, Верена.
— Ладно.
— Я люблю тебя.
— Спокойной ночи.
— Я люблю тебя.
— Счастливо добраться.
— Я люблю тебя.
— Не выходи из машины. Я пойду одна. Не хочу, чтобы тебя видел шофер.
Она идет одна.
Такси трогается с места и набирает скорость. Его красные стоп-сигналы исчезают за ближним поворотом. Я подаю машину задом к въезду на автостраду и разворачиваюсь в сторону дома. Когда я приезжаю в «Родники», там еще пусто. Все дети еще на ужине.
По дороге к своей комнате я встречаю господина Хертериха.
— Слава Богу, что вы вовремя вернулись. Господин доктор Хаберле звонил в четыре часа.
— И что?
— Я… я сказал, что у вас понос и вы лежите в постели.
— О'кей. Может быть, и я что-нибудь могу сделать для вас?
— Нет, спасибо… — Он стучит по дереву и робко улыбается. — Теперь, слава Богу, я более-менее справляюсь с малышами.
— Вот видите! Я ж вам говорил!
— Но что будет, если господин директор или кто-нибудь из учителей заметит, что вы так часто исчезаете?
— Никто не заметит.
— А если все-таки заметят?
— Тогда я вылечу отсюда.
— Вам это все равно?
— Вовсе нет! И поэтому мы будем делать все очень ловко, господин Хертерих. Предоставьте это мне. Я помогаю вам, вы — мне. Обещаю вам, что в основном я буду исчезать по четвергам и субботам. По этим дням я ведь имею на то право?
Он облегченно кивает и тихо говорит:
— Не сочтите это бесцеремонностью, но она у вас, должно быть, удивительно хороша собой.
— Да.
— Моя жена тоже была чудо как красива, господин Мансфельд. Так красива, что смотришь на нее и слезы выступают на глазах.
— И что же с ней произошло?
— Она обманывала меня, а потом развелась. Что я ей мог дать? А ведь красивым женщинам нужно что-то дать, не так ли?
— Пожалуй, — говорю я и думаю о Манфреде Лорде.
Придя к себе в комнату, я сажусь на кровать и думаю уже о себе самом.
— Что могу предложить Верене я? Ничего. Абсолютно ничего.
Что-то упирается мне в ребра.
Я лезу в карман и достаю пять осколков пластинки. На ночном столике я их складываю вместе.
LOVE IS JUST A WORD
FROM THE ORIGINAL SOUNDTRACK OF
«AIMEZ-VOUS BRAMS»?
Я сижу, уставясь на разбитую пластинку. «Любовь — всего лишь слово». Дождь стучит по окнам. Горит только маленький ночничок. Потом я слышу шум. Дети начинают возвращаться с ужина. Я быстро беру старый конверт и укладываю в него осколки. Конверт прячу в ящике ночного столика. Потом ложусь на кровать, закидываю руки за голову и смотрю в потолок.