А я вспоминаю то мартовское воскресенье в Таунусе, когда таял снег и после доклада брата Мартина мы с сестрой Клавдией шли по голому парку дома отдыха…
— Тогда, когда я вас подобрал на автостраде, вы сказали, сестра Клавдия, что я могу заходить к вам.
— Да.
— Можно ли… можно ли мне прийти опять? Если я не вступлю в вашу общину?
— Вы можете приходить, когда захотите. Мы принимаем всех. Погода с каждым днем лучше. Вам нравится сидеть в парке? Может быть, вы хотите, чтобы с вами кто-нибудь побеседовал? У вас есть вопросы?
— Да. Много. Но на них никто не в состоянии ответить. Никто из здешних. Здесь все люди слишком хорошие для того, чтобы знать ответы на мои вопросы.
— Вы все время смотрите на мою руку. Я попала в автокатастрофу. Пришлось ампутировать два пальца.
— Я думаю, что все было иначе.
— Как?
— Что нацисты… что в период третьего рейха…
— Нет.
— И все-таки я угадал?
— Да. Во время допроса в гестапо. На Принц-Альберт-штрассе в Берлине. Я три года провела в тюрьме. Но, прошу вас, не надо об этом. И не говорите никому.
— Не буду.
— Мне повезло, я потеряла лишь два пальца. Подумайте только, что потеряли другие.
— Сестра Клавдия…
— Да?
— У меня еще одна просьба. Могу ли я привести сюда еще одного человека?
— Конечно.
— Женщину?
— Да. Мы будем рады вам обоим, господин Мансфельд. Приходите скорей. И почаще! И не бойтесь. Здесь никто не станет обращать вас в нашу веру. Здесь вы найдете покой. Ведь это именно то, что вы ищете, не так ли?
— Что, сестра Клавдия?
— Покой.
11
CINZANO. CINZANO. CINZANO[161].
Повороты. Большие грузовики. Кактусы.
Покой…
Да мы ищем его. Верена и я. Когда она со своим мужем, Эвелин и господином Лео перебралась во Фридхайм и стала жить в своей красивой вилле, я отвел ее к «Ангелу Господню».
Сестра Клавдия показывает нам скамейку далеко в глубине парка. Там мы часами сидим с Вереной. Расцветают цветы, потом начинает благоухать черемуха, белая и фиолетовая. Весна в этом году очень ранняя.
Покой…
Мы находим его в саду дома отдыха. Никто здесь нас не преследует и никому нас здесь не найти. Ни Ханзи. Ни Геральдине. Ни Лео. Мы всегда очень осторожны и приходим сюда поодиночке кружным путем…
— Теперь мы едем через Сан-Винченцо!
Торжествующе миссис Дюрхэм указывает мне на злосчастный дорожный указатель. Я вижу его и не вижу. Я вижу дома Сан-Винченцо и одновременно себя и Верену на садовой скамье, где мы сидим, держась за руки. Мы часто сидим здесь в марте, апреле, мае. Мы мало говорим. Иногда, на прощание, сестра Клавдия осеняет крестом наши лбы.
— У вас любовь, да? — спрашивает она однажды.
— Да, — отвечает Верена.
Покидая «Ангела Господня», мы идем каждый своим путем. В этот период я много пишу. Моя книга толстеет. Верена, которая прочитывает все, что я пишу, говорит, что не знает, хороша она или плоха. Она не знает также, какая у нас любовь. Она думает, что и то и другое — хорошее: книга и любовь. Но она не уверена. И я тоже.
Каждый вечер мы прощаемся друг с другом на свой старый манер: с помощью карманных фонариков. Она — из своей спальни, я — с балкона.
СПОКОЙНОЙ… НОЧИ… МИЛЫЙ.
СПОКОЙНОЙ… НОЧИ… МИЛАЯ… ПРИЯТНЫХ… СНОВ.
И… ТЕБЕ… ТОЖЕ… ЛЮБЛЮ… ТЕБЯ.
ЗАВТРА… В… ТРИ… У… АНГЕЛА.
Миссис Дюрхэм жмет на тормоз.
Она взволнована.
— Возьмитесь скорее за пуговицу. Загадайте желание.
Я вздрагиваю от неожиданности.
— Почему? Что такое?
Дорогу пересекает пара, идущая под венец. Крестьянская девушка и крестьянский парень. Она в белом, он в черном. За ними процессия родственников. Дети и глубокие старики. В руках у невесты полевые цветы. Звонит колокол маленькой церквушки. В ее дверях стоит священник. На нем белая ряса, из-под которой выглядывает черная, и грубые крестьянские ботинки.
Доносится жиденький звук старого органа. Кто-то играет на нем, фальшивя. Но все торжественно, очень торжественно…
Очень торжественно все было и во Фридхайме, когда женились доктор Фрай и мадемуазель Дюваль. Однако в загсе, а не в церкви. Пришло много детей, чтобы посмотреть. В зале ратуши было очень торжественно, сам бургомистр вершил брачную церемонию, и тощенький, трясущийся старичок очень фальшиво играл на старой фисгармонии.
После церемонии мадемуазель повернулась к детям и крикнула им:
— Простите меня! Пожалуйста, простите меня!
— Что простить? — спросил меня Рашид.
— Не знаю, — ответил я.
Но я-то знаю. Если бы все расы смешались, и все религии, и все народы! Дети и дети их детей. Как счастливы были бы все, когда-нибудь…
Мы с Вереной продолжали встречаться в саду «Ангела Господня». Мы рассказываем друг другу буквально обо всем. И каждый из нас считает дни. Эльба! Эльба! Человек всегда должен надеяться и желать чего-то, к чему-то стремиться.
12
Поцелуев, разговоров и держания друг друга за руки нам недостаточно. Верена говорит, что по ночам ей иногда кажется, что она сгорает. И со мной бывает то же самое. Я лежу тогда без сна в кровати и слышу, как Рашид, который все еще спит в нашей комнате, плачет во сне, и я, столь редко молящийся в своей жизни, обращаюсь к Богу:
— Господи, сделай, чтобы время прошло побыстрее. И мы поскорее оказались на Эльбе.
Нет, нам больше недостаточно перемигивания фонариками и поцелуев. Мне всегда казалось, что я прекрасно могу владеть собой. Но теперь я стал замечать, что моя выдержка бывает на пределе, когда меня приглашает в гости Манфред Лорд и при этом всегда так вежлив и обходителен. Когда за столом прислуживает господин Лео. Когда маленькая Эвелин с отвращением глядит на меня, казня меня презрением. Когда Верена глядит мимо меня, а я мимо нее. Господи, сделай так, чтобы был июнь. Перенеси меня на Эльбу. Дай мне быть с Вереной наедине. Прошу тебя, Господи.
Время бежит быстро. Уже май. «Коппер и К°» забирают у меня «ягуар», и мне снова приходится обманывать Верену. Но уже май! Через месяц кончаются занятия в школе! И тогда…
Мы с Вереной так возбуждены от одной этой мысли, что, забыв об осторожности, в следующие дни отправляемся в лес и занимаемся там этим делом. На зеленом мху, под старыми деревьями, на которых свежая листва. После первого раза она говорит:
— У меня такое ощущение, что ты сейчас лишил меня девственности.
Она имеет в виду, что уж больно долго мы не держали друг друга в объятиях. Мне вспоминается Геральдина, но я не говорю об этом. После этого мы всегда сразу же расходимся. Ни я, ни Верена не испытываем особого удовольствия, хотя Верена и утверждает, что ей хорошо. Нет, хорошо будет только на Эльбе.
Геральдина…
Джеймс Хилтон, юный американец, прибыл к нам в апреле. Геральдина бросила Ларсена и взялась за американца. В мае у нас появился грек. Тогда она бросила американца и перекинулась на грека. Она вновь стала тем, чем всегда была: Шикарной Шлюхой! Она со мной дружески здоровается, но не разговаривает. Она демонстративно ходит гулять с Ханзи. Словно выгуливает маленькую собачку.
Геральдина самая слабая ученица в классе. Все учителя учитывают, что она очень Долго болела, и снисходительны к ней. Но в латыни она настолько слаба, что Хорек ей сказал однажды:
— При всей снисходительности я не могу взять грех на душу и пропустить вас, Ребер, если вы не возьметесь за дело и не исправитесь.
Эта реплика стоила господину доктору Хаберле всего, что он заработал, вкалывая и потея, за всю свою жизнь. Незадолго до окончания учебного года Хорек становится героем страшного скандала.
Мы пишем итоговую контрольную работу, от которой все зависит. Перед самым концом сдвоенного урока Геральдина сказала что-то настолько дерзкое, что Хорек заорал на весь класс:
— Ребер, в шесть часов вы придете сюда и останетесь сидеть после уроков! Я не потерплю такого обращения!
В тот вечер Рашид с новой воспитательницей, которую шеф взял на место фройляйн Хильденбрандт, играют в библиотеке с набором игрушек «Сцено-тест». Новая воспитательница молода и красива. Ее фамилия Пальмер. Большие мальчики вьются вокруг нее…
Что произошло в тот вечер на самом деле, пожалуй, никто никогда не узнает. Все, что я знаю, мне известно лишь по рассказу Рашида. Фройляйн Пальмер оставила его на некоторое время одного, чтобы сбегать по какому-то делу на виллу больших девочек. Было около половины восьмого.
— Вдруг я слышу, как кричит какая-то девушка, — рассказывает Рашид.
Он жутко пугается. Ему страшно. Девушка продолжает кричать:
— Помогите! Помогите!
Рашид выскакивает на лестницу.
— Помогите! Отпустите меня! Отпустите…
По лестнице Рашид взбегает на второй этаж. Распахивается дверь одного из классов — нашего. Оттуда вылетает девушка. Геральдина. Ее платье разорвано сверху донизу, чулки спущены. А сама она визжит:
— Помоги мне! Позови кого-нибудь! Он хочет меня изнасиловать!
Рашид говорит, что не знал, что означает это слово, но сразу же тоже стал звать на помощь. Вдвоем они понеслись к лестнице. Рашид успел заметить темный силуэт человека, выскользнувшего из класса и поспешившего скрыться по коридору в другом направлении. Он не мог разобрать, кто это был. Уже начало темнеть…
Когда на их общий крик прибежали шеф и двое учителей, у Геральдины начинается истерика. Она без конца повторяет одно и то же:
— Он хотел меня изнасиловать…
— Кто?
Этого она не говорит. Нет, этого она не говорит.
13
Между тем нам возвращают наши контрольные работы по латыни. Итоговые, решающие. Ной получил «отлично». Я — «отлично». Вольфганг — «Неудовлетворительно». А Геральдина?
Она получила «удовлетворительно»! Это означает, что по латыни она не провалилась!
Доктор Хаберле заканчивает этот урок раньше времени. Говорит, что ему необходимо зайти по делам к шефу. Ссутулившись, он уходит. Плечи у него подрагивают. Со стороны кажется, что он плачет. С тех пор я ни разу не встречал доктора Хаберле, прозванного Хорьком. Его замещает другой учитель.