На «Охотах» началось уже время свирепых осенних штормов. Во время одного из них баржа, и так дышавшая на ладан, едва не развалилась и осталась зимовать на Галаганных вместе со своим грузом и пассажирами. Буксирный катер, штормоустойчивый «кавасаки», ушел в Нагаево без нее.
Как и говорил нарядчик, главное совещание по вопросу о новоприбывших состоялось на другой день. Теперь уже в кабинете местного оперуполномоченного и без участия заключенных. Кроме хозяина этого кабинета и начальника лагеря присутствовали также командир местной ВОХР и начальник УРЧ.
Формально дело обстояло просто. Этапники числятся под следствием, значит, они должны сидеть за решеткой в полной изоляции от остальных заключенных. Но здешний лагерный карцер не дает возможности кого-нибудь по-настоящему изолировать. Да и убежать из него едва ли не проще, чем из лагерной зоны. В то же время отъявленные бандиты-рецидивисты будут в нем томиться и время от времени обязательно устраивать всякие демонстрации вроде голодовок и прочих блатняцких штучек еще похуже. Начлаг предложил соломоново решение. Водворить временно приписанных к лагерю подследственных в камеру с усиленной охраной только весной, когда появится реальная возможность для побега. А до того содержать в общей зоне в бараке бытовиков.
На зиму Галаганных начисто отрезается от всего света. Опытный начальник был уверен, что в это время даже самых заядлых бегунов в заснеженные сопки и силой не выгонишь именно потому, что люди они бывалые. А тут — светлый и теплый барак, работа «не бей лежачего», бабы… О бабах, конечно, официально говорить нельзя, но иметь в виду их значение как якоря для самых забубенных голов не только можно, но и нужно. Словом, если оперативный уполномоченный и командир охраны не возражают, начлаг гарантировал, что общий язык с этим Гиреем и его товарищами он найдет. Это всегда возможно. И этим избежит многих неприятных эксцессов, вплоть до убийства надзирателя в кондее или еще чего-нибудь в этом роде. Принцип изоляции подследственных фактически не нарушался. Никто их здесь не знает, никого они не знают, а связи с внешним миром — никакой. Белые мухи уже полетели, а на море образовалась «шуга».
Опер опасался, что высшее начальство может обвинить их в нарушении формы. Начлаг пожимал плечами. А откуда оно об этом узнает? Ко времени, когда в горах стает снег и начнется каботажная навигация, беглые будут сидеть в местном изоляторе, который к тому времени следует укрепить и окружить колючей проволокой. Но одно дело держать при этом изоляторе усиленную охрану в течение пары недель, другое — семь-восемь месяцев. В конце концов совещание согласилось с доводами начальника лагеря.
По его поручению и с его негласными полномочиями парламентер-нарядчик отправился в карцер, в одной из камер которого уже сутки жили трое подследственных. Они встретили его хмуро и едва ответили на приветствие. Тем не менее, Гирей, которого нарядчик узнал сразу по тому, как тот сказал своему соседу по нарам:
— А ну, подвинься, дай человеку место! — видимо, был согласен на переговоры. Иначе бы он не назвал представителя лагеря «человеком».
Нарядчик сказал, что есть возможность сплошного канта и житья лучше не придумаешь, если ребята со своей стороны пообещают соблюдать, хотя бы внешне, лагерные благоприличия. Говорил он, разумеется, только от своего имени. Их зачислят в бригады по их выбору и, как с людей временных здесь, особой работы спрашивать не будут. Питание в этом лагере такое, какого нигде больше на всей Колыме нет. Жить они будут в лучшем бараке с железными койками и картинками на стенах. Если кто из них захочет день-два поваляться в бараке, то с местным лекпомом всегда можно найти общий язык, он мужик понимающий. А главное, — здесь нарядчик понизил голос до шепота и подмигнул своим слушателям с видом сутенера, предлагающего богатым клиентам живой товар, — тут сколько угодно баб. Есть такие шмары, что и на воле не сыщещь! И все они к услугам таких лихих ребят, как Гирей и его товарищи. Уже сейчас среди здешних блатнячек только и разговоров, что о них.
На угрюмых физиономиях двух оборванцев — все трое были в той самой одежде, в которой они пробирались сквозь сотни километров тайги и гор — появилось выражение явной заинтересованности. Один даже ухмыльнулся и подмигнул другому. Но их вожак, к удивлению парламентера, не только не проявил к его сообщению энтузиазма, но и пропустил его мимо ушей. Выдержав паузу, означавшую, что в предложении нарядчика для них нет ничего неожиданного или особо интересного, Гирей, глядя в сторону, ответил, что это предложение в принципе принимается, но имеются кое-какие дополнения. Во-первых, всем троим лагерь должен выдать новое обмундирование. В этом они отсюда и шагу не сделают. Во-вторых, он напоминает, что работать они и без всяких уговоров не обязаны как находящиеся под следствием — тут блатной закон совпал с государственным. В-третьих, кормить всех троих должны в лагере «от пуза». И не тем, чем кормят работяг, а тем, что сами повара жрут. На этих условиях они согласны выходить с разводом из лагеря и вместе с этим разводом возвращаться, как какие-нибудь фрайера. Пока, конечно, это им не надоест… Что последует за этим «надоест» Гирей не сказал и только угрюмо усмехнулся. Затем он откинулся на нарах и повернулся лицом к стенке, видимо, считая аудиенцию оконченной. Нарядчик ушел от него с чувством недоумения, вызванного тем, что Гирей ни единым звуком или жестом не дал понять, что слышал его сообщение о почти полной свободе здесь общения с женщинами. Всех блатных, попавших в смешанный лагерь, даже если они были до крайности изнурены этапами и тюрьмами, этот вопрос интересовал всегда даже больше вопроса о питании. При всей своей уродливости и скудоумии психология уголовного мира является как бы эпикурейской.
Нарядчик поделился своими впечатлениями и недоумениями со своей любовницей, та с Розкой и всеми другими соседками по женскому бараку. И это стало для женщин главной темой всех разговоров и дискуссий. Самые вульгарные и прозаичные из них тут же заявили, что герой-то, оказывается, «атрофированный» и принялись по этому поводу зубоскалить и скабрезничать. Другие им возражали, что ничего смешного тут нет. Мужчины, подвергавшиеся смертельной опасности — а Гирей, судя по его биографии, бывал в такой ситуации много раз, — часто утрачивают свою мужскую силу. И что это повод для сочувствия, а не для грубых шуток. Но самую возвышенную теорию для объяснения равнодушия Гирея к женщинам выдвинула Нина Пролей-Слезу. Она заявила, что для мужчин такого героического склада, как он, нужна женщина с соответствующими духовными и иными качествами. На абы какую он не западет. Поэтому и не хочет говорить о бабах вообще. Это вам не мелкий блатной или сытый лагерный придурок, которому некуда «дурную кровь» девать…
Розка Косая не преминула хихикнуть, что уж не она ли, чокнутая Пролей-Слезу, намыливается в любовницы к Гирею? Вот будет пара — атрофированный и мокроглазая штымпеха! Нинка ответила, что его атрофированность — это пока что только бабья трепотня, а насчет «намыливания», то почему бы и нет? Она же не такая, как некоторые, которые помимо того, что рылом не вышли, ничегошеньки-то в настоящей любви не понимают…
— То-то ты из-за любви от своего художника к каптеру перекинулась! — парировала Розка.
Перепалка между соседками как всегда кончилась руганью. И как всегда вульгарно-реалистические позиции Косой оказались более сильными. Вокруг обидно смеялись бабы, а Нина плакала.
Через два дня на утреннем разводе женщины увидели, наконец, пресловутого Гирея. Но только со спины: женские бригады ставились позади мужских. Гирей в новых валенках и новом бушлате стоял в первой пятерке бригады строителей рядом с ее бригадиром и упорно, как солдат на часах, глядел куда-то впереди себя. Было видно только, что он высок, довольно широк в плечах, но слегка сутул. Многих из сгоравших от любопытства женщин прямо-таки подмывало забежать вперед и заглянуть ему в лицо. И они не преминули бы это сделать, если бы не весьма значительный шанс тут же угодить в кондей за нарушение порядка на разводе. Дежурный по лагерю и так зол на женщин за галдеж и толчею в их рядах. Блатнячки при помощи выкриков и насмешливых замечаний пытались заставить Гирея обернуться.
— Эй, Гирей Гиреич, — кричала одна, — погляди, какая птичка летит!
— Гирей, а Гирей, — хихикала другая, — у тебя вся спина сзади!
— Да чего вы к человеку пристали? — унимала их под общий смех третья. — Может у него чиряк на шее?
Но Гирей так и не обернулся. Почти весь день он хмуро и молча просидел возле печки в плотницкой, большом и высоком полусарае на здешнем стройдворе. И на протяжении этого дня в плотницкую то и дело заглядывали лагерницы, главным образом из числа самых разбитных шмар. Видимо, на соседней свиноферме все свиньи сегодня взбесились, так как чуть не во всех ее отделениях они переломали загородки и нужно было сделать заявку на их ремонт. Такие же заявки сыпались и из телятника, и из коровника. Много женщин приходило также за растопкой для печек, потребность в которой вдруг резко возросла. Некоторые из посетительниц пытались заговорить с лобастым, угрюмым, совсем еще молодым мужчиной, одиноко сидевшим возле железной печки. Но он или отмалчивался, или отвечал на вопросы односложно и нехотя, все больше хмурясь. Внимание женщин, судя по всему, очень раздражало Гирея.
Более того, это внимание его явно смущало. Искушенные шмары своим наметанным женским взглядом довольно верно заметили, что за хмурыми взглядами и угрюмым выражением худого лица знаменитого бандита скрывается обыкновенная женобоязнь, та самая, которая бывает до поры у еще нетронутых мальчишек. Так что отпадали версии о его мужской неспособности и романтической разочарованности. В этих случаях он вел бы себя иначе. Похоже, что свирепый убийца, грабитель и необыкновенный смельчак — девственник.
Это была сенсация, которая всколыхнула всю женскую зону. В закутах животноводческих ферм, овощехранилища, рыбозасолочной и других углах совхоза они делились впечатлениями, не переставая ахать и удивляться.