Приезжала в плотницкую за отходами на дрова для свинофермы и возчица этой свинофермы Пролей-Слезу. Ей разрешили взять несколько небольших обрезков. Она унесла их, кося глазами на склонившегося за печкой Гирея. Но тут же вернулась и попросила разрешить ей взять еще большой дуплястый комель, валявшийся у стены мастерской.
— Ну и бери его, чего спрашиваешь? — ответил бригадир плотников. Комель действительно валялся тут с незапамятных времен.
— А кто мне поможет его на сани взвалить? — спросила возчица. И при этом так выразительно посмотрела на самого молодого тут и единственного незанятого человека, сидящего у печки, что Гирей встал, нахлобучил на стриженую голову шапку и вышел за Ниной во двор. Не глядя на нее, он довольно легко поднял с земли тяжелый, набрякший влагой, мерзлый чурбак и бросил его в сани.
— Так ты еще и силач, оказывается! — пропел ласковый женский голос. Особенно многозначительно прозвучало это словечко «еще». Оно означало, что другие, высокие гиреевские качества обладательнице голоса уже известны. Взявшись за ручку двери плотницкой, Гирей обернулся. И увидел глядевшие на него с почти детским любопытством и неподдельным восхищением женские глаза. Такие синие, каких он никогда еще в своей жизни не видывал. Миловидное лицо возницы с пухлыми, красиво очерченными губами выражало почти обожание, которое, выражаясь языком из прочитанных им когда-то отцовских книжек, Гирей мог бы назвать «институтским».
Но и так он почувствовал, что взгляд этот иной, чем у других любопытствующих женщин, приходивших поглазеть на него, как на диковинного зверя. Иной была и сама эта синеглазая, которая не только не вызывала в нем желания обругать ее, как других женщин сегодня, но как будто притягивала его к себе своим ласкающим взглядом и голосом. Так они и смотрели друг на друга несколько секунд. Потом Гирей отвернулся, еще ниже нахлобучил на лоб шапку, как будто собирался выйти во двор, а не вернуться в натопленное помещение, и скрылся за дверью мастерской.
Рано начавший кочевать по лагерям и тюрьмам, Живцов действительно не знал женщин. В преступность он вошел, миновав мир профессиональных уголовников с их культом почти свободной любви и активными совратительницами. Во время своих кратковременных пребываний на воле он ни разу не был ни в одной малине. В лагерях содержался исключительно мужских.
Конечно, как и всякий здоровый молодой мужчина, Живцов ощущал тоску по женщинам. Но он был фанатической натурой, в которой желания, побуждаемые инстинктом, всегда смягчаются, а нередко и почти совсем вытесняются стремлениями, вызванными сознательными идеями. У Гирея такой идеей были побеги из мест заключения, установление тут своеобразных рекордов и другие способы выражения своего неподчинения всяким и всяческим законам.
Голод переносится труднее, когда перед глазами голодного появляется пища. Верно это и в отношении полового голода. Там, где Гирею случалось бывать до сих пор, женщин не было и в помине. Здесь же они мелькали на каждом шагу. Смутные и неопределенные до сих пор желания теперь принимали конкретные, почти осязаемые формы. Гирей долго ворочался, прежде чем уснуть в эту ночь на своей царской постели — матраце и подушке, набитых свежим сеном. В голову лезло всякое. И чаще всего другого женское лицо с преданно глядящими на него синими глазами. Живцов пытался гнать от себя эти видения, но безуспешно, испытывая от этого досаду и злость. Дело в том, что про себя он решил удивить здешний лагерь среди прочего еще и тем, что будет держаться в стороне от баб. Ему казалось, что осуществить это намерение будет тем более легко, что он, ничего на свете как будто не боявшийся, болезненно стесняется женщин и теряется в их присутствии. Репутация такого святого Антония была, конечно, предпочтительней репутации неумелого сердцееда. Однако похоже, что реализовать намеченную программу будет не так-то просто.
На другой день, сидя у печки в плотницкой, Живцов ловил себя на том, что очень хочет, чтобы синеглазая возчица появилась опять. Но ее не было. Зато на следующий день Пролей-Слезу прикатила в своих санях на стройдвор с самого утра. В плотницкую она вошла с кнутом в одной руке и пилой в другой, раскрасневшаяся от легкого мороза. От этого васильковые Нинкины глаза под опушенными инеем длинными ресницами сияли, казалось, еще ярче.
— Мужики, кто из вас кавалер? Помогите стойки от старой коптилки на дрова спилить!
Занятые каждый своим делом плотники, в большинстве уже почти старики, заулыбались. До чего ж хитры эти бабы! Остов коптильни, сгоревшей года два назад, торчит на берегу Товуя километрах в двух отсюда. Возиться с обгорелыми бревнами, чтобы добыть дрова для свинофермы, нет никакой необходимости — их пока хватает и поблизости. Тому, кто решится на подобное кавалерство, не миновать скандала с бригадиром из-за срыва дневного задания, снижения категории питания и, возможно, водворения на старости лет в кондей за связь с женщиной. Исключение составлял только новый член плотницкой бригады, не умевший держать в руках топор и не скрывавший этого. Его-то, конечно, и охмуряла хитрая блатнячка. Продолжая строгать, тесать и долбить, плотники искоса наблюдали за Гиреем.
Что он чурается баб, знали теперь и они. Тем более ложным было сейчас его положение. Отказать женщине в услуге, не имея для этого даже выдуманного повода, — поступок недостойный настоящего мужчины, каковым слыл этот блатной. Поехать с ней на старую коптильню, в которой, несмотря на пожар, сохранились еще скрытые от людских взоров закуты, означал потерю ореола монашеской неприступности, о которой только и судачат сейчас лагерные бабы.
Именно эту раздвоенность и испытывал сейчас Гирей, насупившись на скамейке за печкой. Возможно, что привычная склонность к демонстративности взяла бы в нем верх над искренним желанием помочь этой женщине, выжидательно глядевшей на него своими синими глазами, если бы не разговор, услышанный им вчера в лагерной столовой. Его вели несколько женщин, занявших место недалеко от него и вряд ли случайно. Толковали они о какой-то Нинке, задумавшей охмурить некоего нового в этом лагере человека. Одна, слегка раскосая с тонкими губами, говорила:
— Поди ж ты! Дура, дура, а хитрая… Помоги, говорит, бревно поднять! Потом она это бревно в канаву вывалила…
Было очевидно, что к этой Нине некоторые ее товарки, может быть даже все, относятся недружелюбно. И ее неудача с продолжением «охмурения» Гирея будет использована для насмешек и издевательств над ней. А именно желание оградить и защитить ото всех эту синеглазую с ее ласковым, выжидательным взглядом и было в нем сейчас самым главным и сильным изо всех чувств. Ничего похожего за всю свою тридцатидвухлетнюю жизнь Живцов еще не испытывал.
Напоминая медведя, неохотно повинующегося приказанию хорошенькой дрессировщицы, Гирей вылез из-за печки, нахлобучил шапку и вслед за возницей вышел из плотницкой.
— Вот, а говорили, что этот блатной баб совсем не признает! — сказал кто-то, когда дверь за необычной парой закрылась.
— Я вот тоже уже восемь лет как вареников в сметане не признаю, — заметил длинноусый дядька, отесывающий длинное бревно, — потому что нема их…
— Да нет, — возразил первый, — говорят, принципиально не признает…
— От тоби и принципиально! — кивнул длинноусый на окно, за которым из ворот стройдвора выезжала, сидя в санях рядом с Гиреем, Нинка Пролей-Слезу.
— Бабы, они такие… — протянул кто-то из угла.
— Сами вы бабы! — рассердился бригадир, за столиком под окном заполнявший наряды. — Человек поехал женщине в работе помочь, а вы тут рассудачились…
Старший плотник был склонен к некоторой идеализации людей и часто принимал желаемое за действительное, полагая, что братская любовь и чувство взаимной выручки, несмотря ни на что, лежат в основе человеческой натуры. Он сидел «за веру», так как проявил на воле избыток усердия в проповеди учения «истинно евангельских христиан», членом секты которых состоял с ранней молодости. В ответ длинноусый плотник иронично запел простуженным басом:
— Баламутэ, выйды з хаты, хочу тэбэ закохаты…
— Тьфу на вас! — плюнул баптист, — с такими не захочешь да согрешишь!
Вечером уже весь лагерь знал, что грозного блатного и женоненавистника Гирея «повело» на Пролей-Слезу. В свою плотницкую он вернулся похожий на трубочиста, так как не менее трех часов пилил с ней на старом пожарище горелые бревна. Хотя и часа хватило бы напилить на одни сани дров. Уж что-что, а нормы выработки на подобные работы в лагере знали.
Что все это правда, красноречивее всего говорили Нинкины глаза. Они стали, если это вообще возможно, еще более синими и мечтательными. Завести ее в этот вечер не смогли даже ядовитые уколы злоязычной Розки. После отбоя ее не дождался в своей каптерке любовник каптер, устроивший на следующий день сцену ревности. Ругаться с ним, как обычно, Нина не стала, а просто заявила этому штымпу, что он ей надоел и может убираться к своей Косой или куда угодно еще. Тот полез было к ней с кулаками, но она напомнила отверженному любовнику, что вовсе теперь не беззащитна, как прежде. И что тут ему не деревня «из одного двора», где он был «первым парнем». Есть кое-кто похлеще, чем деревенские штымпы. Каптер плюнул и сказал, что был дурак, когда связался с городской сукой. Ничего другого от таких, как Нинка, и ждать не следовало. Но кулаки убрал.
А для нее наступило время любовного счастья. В Гирее Нина обрела именно того любовника, о котором по-девчоночьи мечтала все эти годы. Он был силен, бесстрашен и неумело нежен. В делах любви этот зрелый мужчина оказался робким учеником. Гирей не знал даже того, что было пройденным этапом для первого Нинкиного любовника и просветителя, с которым она убежала из детского дома. Роль наставниц в таких делах нравится большинству опытных женщин, даже если их ученики неумелы и робки просто по молодости. Учеником же Нины стал сильный и смелый мужчина, одного взгляда которого все тут побаивались. Любовь к нему усилилась еще чувством почти материнской опеки, которое часто проявляется в женщине по отношению к мужчине независимо от соотношения их возрастов. Ответное чувство Гирея тоже было искренним и сильным. Эта любовь была у него первой во всех смыслах этого слова.