Но по отношению к окружающим она не была отмечена тем просветлением, которое отличало теперь Нину. Скорее наоборот. Взгляд Гирея в первые недели их сближения стал даже более угрюмым и тяжелым. Но это была лишь защитная реакция от возможных насмешек. Ведь он не выдержал характера и, как бычок на веревочке, сразу же пошел за первой приласкавшей его женщиной. Здесь все имели право так думать. Да так они и думали. Но в открытую некоторую насмешливость проявляли лишь женщины, и то только по отношению к его любовнице. Однако на Пролей-Слезу их «подначки» почти не действовали и постепенно они прекратились. Во-первых, Розка, бывшая прежде в этом деле главной заводилой, вернувшись к своему каптеру, к Нине больше не приставала. Во-вторых, Нина, хотя и временно, стала теперь одной из первых дам галаганской хевры.
Со временем ее любовь с Гиреем превратилась в одну из привычных здесь полулегальных связей. Любовь в местах заключения, вообще-то, запрещена. Но там, где она возможна, например, в смешанных лагерях, она неизбежна. И тогда с любовью ведется постоянная и упорная война. У начальника лагпункта Галаганных была даже специальная ведомость, в которой были выписаны все пары, подозреваемые в сожительстве или хотя бы в стремлении к нему. Остряки называли ее кто «кондуитом», кто «актом гражданского состояния». Попавшие в этот «акт» за нарушение монастырского устава лагеря очень часто ночевали не в своих бараках, а в кондее за зоной. Но что запрещается быку, то позволено Юпитеру. Заключенный Живцов и заключенная Сергеева были одной из тех пар, связи которой, конечно негласно, было велено не замечать. Тем более что связь эта была заведомо временной, рано или поздно грех лагерной любви будет искуплен навечной разлукой.
А пока что все шло тихо и гладко, как будто троицы опасных рецидивистов в лагере и не было. Мудрая политика сердцеведа и человековеда, здешнего начлага, по-видимому, полностью оправдалась.
Нина Пролей-Слезу похорошела еще больше и почти избавилась от своей склонности впадать в истерическое буйство. Да и поводов для этого практически не было. И когда, от времени до времени, она снова начинала «заливать» о своем якобы аристократическом прошлом, ее никто уже не перебивал. И не только потому, что Пролей-Слезу была теперь признанной шмарой высшего ранга, а потому также, что на фоне ее нынешней красивой любви с Гиреем никакое ее вранье не казалось уже таким неправдоподобным.
Бесконечная колымская зима прошла для влюбленных так быстро, как ни одна еще зима в их небогатой радостями жизни. Незаметно подошел субполярный апрель с его ослепительным солнцем, яркость которого многократно усиливал снег, сверкающий на склонах сопок, белой глади Товуя и торосах еще застывшего моря. Но до того, как оно сломает свой ледовый «припай», достигающий местами пары сотен километров, оставались уже считанные недели. Чуть позже ото льда очистится река и буксирные баржи смогут заходить с приливом в ее устье. Начнется навигация, означающая для любовников неизбежную и вечную разлуку. Оба они были слишком опытными арестантами, чтобы строить на этот счет какие-нибудь иллюзии. Во время встреч с Гиреем где-нибудь в уголке свинофермы, конюшни или телятника Нина все чаще плакала, прижимаясь лицом к его плечу. А он гладил ее, как маленькую, по голове, молчал и все время думал какую-то угрюмую думу. Прежде, когда прошла его смешная во взрослом человеке мальчишеская неуклюжесть и застенчивость, было не так. Гирей много рассказывал Нине, как, начитавшись книжек про благородных разбойников, мечтал в детстве заделаться таким разбойником. Вроде Робина Гуда или Кузьмы Рощина. Был такой лет сто тому назад предводитель шайки, удивительно хитрый, изобретательный и неуловимый. Этот Кузьма наводил ужас на помещиков-крепостников, уездных чиновников и жандармов, простой народ он не только не трогал, но и защищал. Мальчишеские попытки Живцова стать кем-то вроде этого Рощина закончились тем, что он стал вечным арестантом, разменявшим свои недюжинные душевные силы на бесконечные побеги. Большая часть этих побегов была как бы прыжками с крыши в темноту. Другие были подготовлены и организованы несколько лучше, но все они заведомо обрекались самой жизнью на провал. Гирей понимал это и сам. Дело тут было не в конечном результате, а в потребности действия, необходимости в отдушине для выхода злобной и неукротимой энергии. После игры со смертью жизнь, даже тюремная, приобретает на некоторое время какую-то ценность. Гирей рассказывал, как ему случалось отсиживаться от двуногих и четвероногих ищеек в холодной жиже глубокого болота, неделями бродить в лесу без пищи и крова, раненому отлеживаться под какой-нибудь колодой. Один раз вохровцы нашли его в лесу лежащим без сознания, с воспалившейся раной, до неузнаваемости заеденного комарами. Оперативники не пристрелили его только потому, что в тот раз такое действие им трудно было бы объяснить попыткой сопротивления с его стороны. А кроме того, они считали, что он и так подохнет. То же думали и тюремные врачи, судя по тому, что они разрешили спецчасти снять у него отпечатки пальцев, якобы посмертные. Для «архива-три» это все равно, а с чуть теплых пальцев отпечатки получаются лучше, чем с совсем окоченевших. Но возня легавых с пальцами Гирея пропала зря — он опять выжил! А вот чего у него не было, так это приползания к легавым из побега на животе, как это часто случается с другими беглыми. Не было и никогда не будет…
Нина могла слушать рассказы своего Гены часами, не шелохнувшись. И только в особо страшных местах зябко поеживалась и прижималась к нему еще теснее. Но теперь он почти все время молчал и думал, отвечая невпопад на ее вопросы. Тогда она начинала плакать и бормотать глупые бабьи слова о том, что он ее больше не любит и что она давно замечает, как он поглядывает на других баб вроде красючки свинарки из третьего цеха, бывшей артистки. Вот уже она задаст этой фрайерше, даром что та предоставляет им место для свиданий! Гирей в таких случаях обзывал Нину дурой, сердился и уходил.
А однажды он был особенно мрачен и сказал ей, что вскоре, видимо, их встречам наступит конец. На днях шторм на море разломал лед, а очередным отливом его отнесло от берегов. По Товую идет уже верховая вода, вот-вот лед тронется. Через какую-нибудь пару недель начнут ходить баржи. Но еще раньше временно приписанных к здешнему лагерю этапников посадят за решетку. Ту, которую делают сейчас в совхозной кузнице для одной из камер местного кондея. Меняют в этой камере и запоры на двери. Нет никакого сомнения, что ее готовят для водворения в нее беглых. Опер и лагерное начальство боятся, что как только на реке сойдет лед, отчаянные бегуны переправятся через Товуй и зададут стрекача в горы. Вообще-то для этого еще рано. Снег в распадках и на северных склонах сопок еще не сошел. Разлились ручьи и реки, бегут местами сокрушительные горные потоки. Да и время от середины мая до середины июня в этих местах едва ли не хуже января. И все же начальство беспокоится не зря…
На этот раз Нина и Гирей находились в маленьком щелястом сарайчике, одиноко стоявшем посреди еще заснеженного картофельного поля. Но на кучах навоза, вывезенного на это поле еще зимой, снег уже стаял, и они темнели рыже-бурыми пятнами на глазированной глади поля. Узкие полосы солнечного света, проникавшие сквозь щели сарая, пересекали сложенную под стеной груду тяпок, мешки суперфосфата в углу и сидевшую на них Нину. Она тихонько всхлипывала и вытирала слезы углом по-старушечьи повязанного темного платка.
То, что Геннадий сказал ей сейчас, не составляло, конечно, особенного секрета. Но вот он обошел все стены сарайчика, оглядывая в его щели поле. На нем никого не было. И все же Гирей понизил голос, когда сказал, что его сегодняшний разговор с Ниной будет весьма секретным, важным и деловым. Настолько важным, что прежде чем решиться на него, он получил согласие двух своих товарищей. Они дали его, хотя и не без колебаний. Бабам в ответственных делах особенно доверять не следует. Насилу убедил их, что опытной блатнячке Пролей-Слезу доверять можно. Может, зря старался? Она собирается его слушать, или так и будет реветь?
Нина поспешно вытерла лицо рукавами бушлата:
— Нет, нет! Что ты, Геночка! — Она лучше даст себя изжарить живьем, чем нарушит доверие своего любимого и его друзей…
Он опять обошел стены сарая и сел с ней рядом. Так вот. Он и ребята замыслили новый побег на Материк. Было бы глупо не использовать возможности, которые предоставляет нынешняя близость к южной границе Особого района. В прошлом году, чтобы добраться до этого Товуя, им понадобился месяц. Легавых к югу от него куда меньше, чем к северу, так как здесь нет ни рудников, ни приисков. Только редкие леспромхозы да на морском берегу рыбные промыслы. Многое дает и прошлогодний опыт. Одним словом, если беглецам удастся оторваться от погони, которая за ними будет выслана отсюда, у них есть немалый шанс прорваться на Материк и тем утереть нос колымским легавым, хвастающимся, что с их «Чудной Планеты» выхода нет. Конечно, и на этом Материке долго не погуляешь, зато будет достигнуто то, чего здесь еще никто не достигал…
Она прижалась к нему и заплакала:
— Ох, убьют тебя, Геночка…
Он пожал плечами. Конечно, это очень возможно. Ну а разве лучше дожидаться, когда тебя уморят на каком-нибудь штрафном или выстрелят в затылок, предварительно связав руки и засунув в рот кляп?
Но речь сейчас не об этом. Нет сомнения, что за Гиреем и его товарищами всю зиму велась тайная слежка, а сейчас она непременно усилилась. Сухарь, обнаруженный под матрацем, или добытые где-то сапоги вместо валенок могут привести к тому, что всех троих сунут в кондей даже раньше срока. И тут большую помощь им может оказать Нина. Лагерный ларек здесь богатый. В нем продают и галеты, и сало, и сахар. Деньги у нее есть. Пусть, когда сама, а когда под предлогом недомогания или еще чего-нибудь через приятельниц, накупает побольше этого добра. И припрятывает его где-нибудь за зоной. Да пусть стащит пару ножей на свиноферме. Они всегда под рукой у дежурных свинарей на случай, если срочно понадобится прирезать заболевшую свинью. И, вероятно, ей будет не трудно отстирать пару мешков из-под корма и переде