— Но попытаться-то можно!
— Нельзя! Вы что, хотите на весь рудник раззвонить, что мы знали о корже в Девятой?
Знали! В прошедшем времени! Это значит на «случай чего»… Да, в последовательности и верности себе этому молодому прохиндею с красной книжкой в кармане не откажешь… Старый горняк вздохнул, но сделал еще одну попытку уговорить начальника предотвратить беду:
— Мы не имеем права об этом не знать! Вы сами прекрасно понимаете, что в случае обрушения кровли с катастрофическими последствиями это для нас не оправдание, а обвинение… Давайте хоть выведем рабочих из забоя на время отпала на первом участке!
Теперь Артеев взорвался уже по-настоящему:
— Да что вы мне про этот отпал долдоните, как старая баба! Сотрясение массива от взрывов в штольне пустяковое! Когда они будут произведены и сколько их, мы толком не знаем! Вот и будем водить людей за ручку взад-вперед, как дошколят в детском саду… — Все больше входя в административный раж, начальник остановился и сказал с едва сдерживаемой злостью: — Вот что, Иван Христианович! Вы занимайтесь своим делом, а ответственность за государственный план и за людей предоставьте мне! «Едэм дас зайнэ» — так, кажется, у вас говорится?
Тиц опять закусил губу. Вряд ли этот образованный, но хамоватый тип просто демонстрирует перед ним свое знание немецкого языка. «У вас» — это значит у немцев. А именно за принадлежность к этой национальности Тиц и был выслан сюда из Донбасса. В подобных случаях хохлы из соседней с Нью-Йорком Хацапетовки говорили: «Чия б корова мычала, а чия б мовчала!»
— Здорово, ребята! — еще издали крикнул Арутюнов, подходя к забойщикам.
— Здорово, коли не шутишь! — ответил за всех Прошин. — Помогать пришел? Для хорошего человека у нас лишний лом всегда найдется! Тот же карандаш, только малость потяжелее…
Бригадир на выходку известного трепача только хохотнул, присяжным шутам прощается многое.
— Перекур, ребята, я вам тут махорки принес… — и он вытащил из кармана широких штанов помятую коричневую пачку.
От вида вожделенного зелья все сразу повеселели, кроме некурящего Михеева. Дело в том, что уже около года никто тут не видел русской махорки. Изредка выдавали только американский табак в красивых коробочках с изображением принца Уэльского — по одной коробочке на двоих на месяц. Табак давал вкусно пахнущий дым, но «не брал».
— У кого табачок — у того и праздник! — определил изменение общего настроения все тот же Прошин, затягиваясь едким дымом.
Арутюнов не забыл прихватить с собой и старый номер «Советской Колымы». Вообще он был на редкость запасливый и предусмотрительный мужик. Это ж надо, умудриться сохранить для особого случая пачку настоящей махорки!
Еще не пришедший в себя Зеленка закурил, опасливо поглядывая на потолок.
— Ты, бульба, — подшучивал над трусоватым деревенским Прошин, — таким тяжелым взглядом на «него» не гляди… А то еще сорвется да треснет тебя по кумполу… Это, брат, похуже, чем по брюху тряпкой…
Жартовский рассмеялся.
— А ты здорово-то не горячись! — с комической серьезностью предупредил его бывший солдат из неунывающей породы Теркиных, — думаешь, твой кумпол крепче?
— Молодец бригадир! — сказал Коврин, закуривший здоровенную «козью ножку». Скручивать их и курить капитан научился уже в заключении, эти цигарки напоминали ему его трубку. — Умеет ко времени все сделать.
— Не бригадир у нас, а золото! — Пожалуй, более восторженно и громче, чем следовало бы, заявил Зеленка.
Как и многие крестьяне из панской Польши, он не был чужд грубоватой лести перед начальствующим, хотя никакой практической пользы из этого извлечь для себя по своему простодушию не умел.
Арутюнов стоял чуть в стороне, пристально разглядывая поднятый с пола камень. Он делал вид, что изучает на нем примазку. На самом же деле бригадир размышлял над вопросом, сколько еще времени ему следует пробыть здесь, чтобы не показаться трусом, смывшимся из опасного забоя сразу же после вручения своим работягам жалкого приза за необходимость тут оставаться. Конечно, находись он в положении этих работяг, у которых просто нет выбора, и он вероятно, дымил бы сейчас махоркой и балагурил, а не боролся бы с почти физическими проявлениями собственной трусости — таким, как желание держаться поближе к выходу, втягивать голову в плечи и по-дурацки посматривать на темный потолок. Но главный запас трусости заложен у человека, наверно, в ногах. Дай им сейчас волю, и они сами опрометью вынесут своего обладателя в штрек под гогот какого-нибудь Прошина. Кажется, впрочем, визит в звено Ткаченко уже достаточно длителен:
— Мне нужно в главную штольню, ребята, там отгрузочный бункер забурился…
— Бункера, они такие… — ухмыльнулся Прошин.
Бригадир пропустил это замечание мимо ушей.
— А я у начальника стахановский паек для вашего звена вне очереди выпросил… Он согласился с условием, что вы к обеду все отбитую породу отсюда выбросите…
Начальник участка такого условия не ставил, но «хитрый Амбарцум» считал, что так будет вернее. Он достаточно хорошо знал человеческую натуру вообще, а психологию подневольных работяг в особенности. Дополнение в виде пряника желательно даже к такому кнуту, как этот корж над их головами, который вызовет в конце концов либо отчаяние, либо апатию, чего лагерные «начальнички» никак не могут понять. А может быть, и не хотят.
— Ясно, товарищ командующий! — Ткаченко шутливо взял под козырек, неожиданное подношение повысило настроение даже вечно хмурого звеньевого. Теперь нависшая над его звеном опасность даже несколько будоражила, как бывало перед боем. Положение, в сущности, было вовсе не безнадежным. Такие вот коржи, случалось, висят в забоях по нескольку дней, ока их не стряхнуть специальным взрывом, тут же дело шло о нескольких часах. А чтобы ребята нажали как следует и до минимума сократили часы пребывания в опасной зоне, им надо дать докурить свои цигарки безо всякой торопливости, хотя и ясно, что не то что минута — секунда может решить их судьбу.
— Все будет в порядке, Амбарцум Суренович! — заверил бригадира и Коврин.
— Если, конечно, никакого беспорядка не произойдет… — не удержался от замечания верный себе Прошин.
— Так завтра стахановский, ребята! — крикнул уже издали Арутюнов.
— От бригадир у нас… — снова завел свое славословие совсем повеселевший и, кажется, забывший о корже Зеленка.
— С нашим атаманом не приходится тужить… — затянул деревянным басом Прошин, но поперхнулся дымом и закашлялся.
— Прямо «моритури тэ салютант»[2], — усмехнулся Михеев. Он был единственным, кто не знал опьяняющего действия табачного зелья после долгой никотинной голодухи. В отличие от алкоголя табак поднимает настроение, не туманит мозги, а проясняет их. Так, по крайней мере, утверждают сами курильщики.
— Ну уж и «моритури»! Все живущее, как известно, до конца своей жизни «моритури»…
— Конечно! — сказал Михеев, — «от страха смерти может избавить только сама смерть»… Это из Шекспира.
— А не лучше ли тогда, если так уж необходимо размышлять о смерти, думать о том, что умерший сегодня избавлен от смерти завтра! Это, кажется, тоже из Шекспира…
— Любопытно, — сказал Михеев немного помолчав, — как объяснить с марксистской точки зрения стоимость такого товара как страх… А ведь это тоже товар! Даже нам заплатили за него вот этой махоркой и обещают в дополнение по полведра лишней баланды на брата!
— Положим, для нас с вами это никакой не товар… Вы что, вольны не оставаться здесь, а выбирать себе работу по вкусу? А вот ваша порция табаку — то, действительно, товар. Я вам за него свой завтрашний хлеб отдам. Идет?
Михеев неопределенно пожал плечами, что можно было понимать и как согласие, и как сомнение в возможности заключать сейчас подобные сделки. Вообще-то он, как и все некурящие тут, выменивал свой табак на хлеб, хотя и совестился такого использования слабости своих ближних.
Перспектива удвоенного пайка на завтра навела работяг на разговоры о еде — главную тему зэковских разговоров вообще.
— Я тильки на третий день стахановского наедаюсь трошки, — сказал Жартовский. — А до того як к Арутюнову попав, ни одного дни не наидавси…
— А я наедался! — хвастливо заявил Зеленка.
— Как же это тебе удалось? — насмешливо спросил Прошин. — Тебя чтоб накормить, такой вот коппель каши надо!
— Коппель не коппель, а целое ведро каши на троих раз съели!
— И где ж вам такое счастье подвалило?
— А у совхози… Як привезли нас туда, так я еще с двумя доходягами забрались на свиноферму и полмешка отрубей сперли. И сала нерпичьего отакой шматок… Там его поросятам вместо рыбьего жиру дают…
— И что же дальше было?
— А что было? Заварили мы те отруби с тем салом, да как наелись!
— За один раз полмешка отрубей съели?
— Мало не полмешка… Один так наелся, что его к лекарю свезли. Чуть там дуба не врезал…
— Не ты часом?
— Нет, не я. Тот мужик потом помер…
— А у вас в Белоруссии всегда отруби едят? — продолжал свой иронический допрос Прошин.
— Зачем всегда? — обиделся белорус, — только в голодуху. А так у нас бульба… От бульба! Нигде такой бульбы больше нету! Як зварыть господарка отакый чавун… — Зеленка выставил чуть согнутые в локтях руки, — да как поставит прямо на пидлогу… А мы як посилаєм уси навкруг, да с солью… — рассказчик мечтательно зажмурил глаза и покрутил головой.
— Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье! — саркастически продекламировал Михеев. — Вы заметили, Евгений Александрович, что лагерные воспоминания о жратве касаются обычно таких вот пиршеств с голодухи до риска подохнуть от заворота кишок…
— Естественно! — сказал бывший моряк. — Запоминается лучше то, что производит особо сильное впечатление. А что может быть сильнее впечатления избыточной сытости на фоне постоянного недоедания? Но вы, конечно, хотите сказать, что у вас «стремленье дум» иное!