Любовь заказывали? (сборник) — страница 1 из 7

Иосиф ГольманЛюбовь заказывали?

Повести

Пассажир сошел

1

Небольшие, желтоватого оттенка глаза с различимыми даже с пяти шагов черными зловещими зрачками спокойно взирали на Глеба.

Собака – если это была собака, уж очень походила на некрупного волка – не рычала, не обнажала явно имевшиеся серьезные зубы. Короче, не делала ничего, что человек обычно со страхом ждет при встрече с этими якобы одомашненными животными.

Она просто стояла на грязноватом снегу и смотрела на опаздывающего Железнова. И было совершенно очевидно, что пропускать его она не собирается.

Глупейшая ситуация!

Глеб взглянул на часы. Регистрация уже идет вовсю: дорогое изделие швейцарских мастеров не давало шанса на неучтенные временные резервы.

– Ну что тебе надо? – со злостью произнес он, впрочем, благоразумно ничего не предпринимая. – Нет у меня с собой колбасы, понял?

Животное преградило ему дорогу на полпути от платной стоянки, где он оставил свой «Спортейдж», к зданию аэропорта. Железнов терпеть не мог опаздывать, особенно – на транспорт, и, как всегда, приехал с запасом. Но – десять минут на трассе, на замену проколотого колеса (работы Глеб не боялся, даже рук не испачкал: специально возил с собой «ремонтные» старые перчатки). Еще минут семь – на стоянке: различать буковки дурная тетка, колдовавшая над квитанцией, видно, научилась совсем недавно. И теперь вот этот пес-волк, небольшой, грязно-серый, однако с крайне неприятными, прямо в душу заглядывающими желтыми очами. Короче, опоздать не опоздает, но вот выбрать место на борту – а некурящий и жадный до зрелищ Глеб любил летать исключительно в носовом салоне и у окна – может оказаться проблематичным.

– Так и будем стоять? – укорил животное Железнов.

Животное разговора не поддержало, лишь задышало часто и неожиданно, несмотря на зимнюю пору, на секунду вывалило язык. Так псы охлаждаются при перегреве, хотя при минус десяти какой может быть у собаки перегрев?

Высунула – и спрятала. Но и этого было достаточно, чтобы Глеб убедился: зубы хоть и с налетом (не то что у него – отбеленные в отличной французской клинике), однако его модное кожаное пальто при желании легко превратят в сито.

Вот же дурацкое положение!

Охоты связываться со странным псом не было никакой. Да и неясное, смутное воспоминание, каким-то образом связанное с происходящим, не расшифровываясь, тревожило Железнова.

Глеб снова посмотрел на хронометр. Так можно и не улететь.

– Уйдешь ты или нет? – разозлился он, ища глазами какую-нибудь подходящую дубину.

Однако решительных действий не понадобилось: на пустынной обычно тропке появились еще четверо – стройные подтянутые мужчины в летной форме гражданских пилотов. Тоже, наверное, оставили свои машины на стоянке.

Пес, не дожидаясь подхода людей, чуть приподнял на прощание губу, вновь обнажив клыки, и сошел с дорожки, освобождая путь.

«Вот же чертовщина какая!» – выругался про себя Железнов, быстрым шагом направляясь к зоне регистрации. Вымогателей он в своей жизни встречал, но даже тогда не чувствовал себя столь беспомощным. Второй причиной для раздражения было то, что он так и не вспомнил, какие обстоятельства его жизни были ассоциативно связаны с этим пригородным четвероногим рэкетиром.

2

Так и есть, место выбирать уже не пришлось. Хорошо, что вообще успел до конца регистрации, а то бы бегал, как заяц, подгоняемый окликами «наземной» стюардессы. Да и в салон заходить под взглядами заждавшихся пассажиров неприятно, если, конечно, совесть не потеряна.

Себя Глеб считал человеком с совестью, хотя и не видел в этом никаких прагматических резонов.

Вложив посадочный талон и билет в паспорт, он аккуратно сунул документ в нагрудный карман – пусть всегда будет под рукой.

Далее следовало расслабиться, чтобы не раздражаться от всех этих бесконечных «пройдите-постойте-подождите».

Расслабиться в полной мере не удалось: сначала двадцать минут продержали в промерзлом накопителе, потом и вовсе вывели на улицу, где еще минут семь ждали аэродромный автобус.

Народу было немного, Глеб даже решил, что автобус уже сделал рейс до этого. Оказалось – нет. Ехали, кстати, минуту – лайнер, посвистывавший двигателями и изрядно подкоптивший зимний воздух продуктами сгорания, стоял совсем рядом. Гораздо дольше ждали стюардессу, запустившую окончательно подмерзший народ на ступеньки трапа. Зато, проникнув внутрь клепаного дюралевого кокона, Железнов сразу увидел, что самолет не заполнен и на треть.

Он не стал проходить на обозначенные в посадочном талоне места, а попросил у «начальницы трапа» – тоже поднявшейся в самолет – переселить его вперед, и если удастся – то к иллюминатору.

– Садитесь на свое место, гражданин, – с плохо скрываемой скукой ответила рыхлолицая «девушка», лучшие годы которой прошли еще во времена, когда под словом «Аэрофлот» подразумевалась вся гражданская авиация страны.

– Но полно же свободных мест! – возмутился Глеб.

– А вот это не ваше дело, – откровенно грубо заявила дама.

Железнов вспыхнул. В конце концов, он столько налетал по этому маршруту, что имеет право постоять за свои попранные интересы.

– Я бы на вашем месте сменил тон, – с угрозой заметил он. – Он у вас устарел минимум лет на пятнадцать.

«Небесная дама» хмыкнула и демонстративно удалилась в крохотное служебное помещение, зато в дело вступила вторая, моложе, симпатичнее и, как выяснилось, вежливее.

– А я вас помню, – улыбнулась темненькая стройная девчонка в ладно сидящей форме.

Глеб тоже вспомнил ее, не раз видел в полетах.

– Не обижайтесь на нее, ладно? – перешла на шепот девчонка. – Муж ушел, ребенок больной. Я вас чуть позже пересажу, а взлетим вместе, хотите?

– Как – вместе? – уточнил Железнов.

– Мое место на взлете по расписанию тоже сзади. А наберем высоту – я вас пересажу.

– Хорошо, – отходя, согласился Железнов. Не так уж и нужен ему иллюминатор. А девчонка, наоборот, вполне симпатична. Не то чтобы Глебу захотелось вдруг пофлиртовать – просто для нормального мужика присутствие такой симпатяги всегда приятно. А Железнов был нормальным мужиком.

Он бросил косой взгляд на обтянутые светлыми колготками девчонкины коленки и остался удовлетворен увиденным.

Очень скоро они сидели, привязанные по всем правилам брезентовыми ремнями. Уже сказал свою скороговорку командир воздушного судна, уже выкатил свой лайнер на главную взлетно-посадочную полосу, уже опробовал разом взвывшие двигатели.

Все. Сейчас – взлет.

Сколько Глеб ни летает, а взлет все равно волнует. Ну не перестает его удивлять, как это все-таки получается, что столько тонн алюминия, керосина и человеческой плоти вдруг опираются на эфемерный закон Бернулли и взмывают-таки в небеса, наперекор гораздо менее виртуальному закону всемирного тяготения.

– А вы в нефтянке работаете? – улыбнулась девушка, честно пытаясь загладить хамство старшей подруги.

– Да, – улыбнулся в ответ Железнов. – А как вы догадались?

– Часто в наши края летаете, – засмеялась стюардесса. – А там, кроме нефти и клюквы, мало что водится. Вы ведь не за клюквой?

– Нет, – согласился Глеб. – Хотя по болотам поползать пришлось.

– Что будет с нашими краями, когда нефть кончится? – неожиданно серьезно спросила девчонка.

Глеб, озадаченный поворотом беседы, не успел ответить, как лайнер, скрипнув какими-то своими железками, в прямом смысле сорвался с тормозов и, непрерывно ускоряясь, помчался по бетонным плитам взлетки.

Глеб инстинктивно ухватился за подлокотники кресел. Девушка понимающе улыбнулась.

– Я сначала считала посадки, – сказала она. – Взлеты-то вообще не в счет. Все проблемы обычно на посадке. А сейчас перестала. Слишком цифры большие получались.

– Да, я тоже налетался изрядно, – превозмогая себя, поддержал беседу Железнов. – Но привыкнуть так и не смог.

– Ничего, – ободрила стюардесса. – Сейчас взлетим, поднимемся, и пойду вас обустраивать в первом салоне.

– Спасибо, – вымолвил Глеб, прижатый к спинке кресла ускорением трех могучих реактивных жерл.

Они сидели на служебных сиденьях в самом хвосте, иллюминаторов здесь не было, но Глеб и так знал, что в какой момент происходит.

Вот сейчас скорость такова, что была бы по краю взлетной полосы трава, уже слилась бы в сплошной зелено-серый фон.

Вот лайнер начал едва заметно подскакивать на неровностях, как разбегающийся аист.

А вот – по траверзу наверняка показалось здание аэропорта – он уже всерьез задрал нос вверх, оторвал от плит сначала пару передних, а потом и многочисленные колеса подкрыльевого шасси.

– Вот и все, – сказала девчонка и поправила свою темно-каштановую челку. – Уже, можно сказать, летим.

Движки выли вовсю, нос круто задрался вверх, лайнер стремительно набирал высоту. По ощущениям Глеба, даже чересчур стремительно.

– Ваш командир, случайно, не бывший истребитель? – спросил он.

– Анатолий Максимыч Зайцев – очень опытный пилот, – обиделась за шефа девочка. – Первого класса, между прочим.

– Может, конечно, и первого, – хмыкнул Железнов, – но уж слишком круто берет. По мне, так лучший пилот в гражданке тот, чью работу пассажир не замечает.

– Да, что-то крутовато, – согласилась девчонка. – Обычно – помягче. Наверное, земля попросила срочно эшелон занять.

Двигатели взвыли еще сильнее и…

Железнов явственно почувствовал хлопки – сидели-то практически на моторах… У него от испуга чуть сердце не остановилось. Человек с его образованием мог представить себе механизм срыва потока на входе реактивного двигателя из-за запредельного, нерасчетного угла натекания.

«Да нет, не может быть!» – успокоил себя Глеб. Пилот не самоубийца, да и положение закрылков, если ему не изменяет память – тоже ведь проходил когда-то, даже зачет по пожарной авиации сдавал, – обязательно контролируется автоматикой.

– Вы тоже слышали? – спросила разом побледневшая стюардесса.

Она сказала это негромко, но Глеб услышал все. Потому что в салоне разом наступила тишина, нарушаемая лишь неким посвистыванием.

– Что же это? – всхлипнула-вскрикнула девчонка.

– Помпаж, – сказал Железнов, чувствуя, как душа уходит куда-то внутрь живота. Если б не испуганная девица рядом, то сам взвыл бы от страха. – Сейчас попытается запустить снова.

– Все будет хорошо, не волнуйтесь, – вдруг, как будто натянув на себя служебную форму, заученно сказала девушка. – Все будет хорошо. – А сама судорожно вцепилась в подлокотники.

Лайнер опустил нос, по-прежнему идя ровно, без крена. Из первого салона донеслись испуганные крики пассажиров. Трудно не испугаться, когда в полете замолкают двигатели.

А вот Железнов внезапно успокоился. Значит, судьба.

К тому же он вспомнил, где раньше видел встреченные меньше часа назад желтые, лесные, опасные глаза. Как же он сразу не догадался? Видно, оттого, что в свое время очень старался забыть…

– Как тебя зовут? – крикнул он стюардессе, теперь впавшей в оцепенение.

– Тоня, – очнувшись, ответила та. По щекам, оставляя грязные серые полоски, потекли слезы пополам с тушью.

– Тонечка, подтяни ремень, подожми колени, пригнись и держись за подлокотники. Высота небольшая. Если он плюхнется на ровный киль, у нас есть шансы.

– Можно я за вас буду держаться? – прошептала она. Ни криков, ни истерик.

– Можно, – потрясенный девчонкиным мужеством, согласился Глеб. Она больно ухватила его выше локтя и закрыла глаза. Железнов – тоже.

Теперь самолет терял высоту стремительно, но на рули, похоже, еще отзывался.

«Запускай же движки!» – мысленно умолял Железнов то ли пилота первого класса Анатолия Максимовича Зайцева, то ли того, к кому в подобные минуты обращаются даже самые убежденные атеисты.

И моторы взвыли.

А следом раздался грохот.

3

Очнулся Глеб в снегу.

Открыл глаза. Вокруг был такой же серый февральский день.

Он лежал среди молоденьких, явно высаженных человеком елочек, одну из них подмяв своим телом.

– Я живой, – вслух сказал Железнов, не ощутив при этом никаких эмоций. Просто отметил факт. Он пошевелил правой рукой, поднял ее.

Рука была цела. Пошевелил ногами. Ощупал тело.

«Я цел, – вновь закрыв глаза, понял Глеб. – Я выжил».

Он бы еще так полежал. Тихо и бездумно. Как вдруг начало подпекать справа.

«Рана?» – подумал он, но, учуяв сильный запах гари, вскочил на ноги. И тут же застонал от боли.

Пару ребер ему снесло точно, боль была знакома по институтским занятиям боксом. А еще много ушибов и царапин.

Однако теперь его больше занимало другое.

Справа, на расстоянии буквально семи-восьми метров, разгоралась какая-то большая самолетная деталь, похоже – искореженный фрагмент салона. Воняло сгоревшим керосином, резиной и почему-то – жареным мясом.

Железнов вдруг с ужасом понял – почему.

Хромая, он отковылял от горящего обломка на некоторое, как ему показалось – безопасное, расстояние. И огляделся.

Он стоял точно на верхушке небольшого холма – скорее даже пригорка, – со всех сторон засаженного елочками меньше человеческого роста.

По одну сторону пологого холма валялся огромный, оторванный с куском фюзеляжа хвост самолета, нелепо смотрящийся среди ельника. Неподалеку лежал сорвавшийся с креплений двигатель. Все это дымилось.

А вот по другую сторону – лучше бы не смотреть. Там разливалось огненное море, и, похоже, с каждой секундой оно становилось ярче и жарче.

«Тоня!» – вдруг сообразил Глеб. Раз из разорванного ударом салона вышвырнуло его, то могло повезти и ей!

Со стороны развалившихся и горевших останков основной части фюзеляжа один за другим прогремели два взрыва. Там точно искать нечего.

Он пошел, продавливая наст и по колено проваливаясь в снег, в обратную сторону, старательно обходя крупные дымящиеся куски самолетной обшивки. Пройдя метров сто и ничего не обнаружив, вернулся к хвосту. Взяв место его падения за реперную точку, вновь пошел расходящейся спиралью, не переходя, впрочем, вершины пригорка. Даже смотреть в ту сторону было страшно.

И он ее нашел!

Тоня лежала в довольно глубоком сугробе, пробив снег почти насквозь. Сугроб спас ей жизнь, снизив силу удара. Но он же и замаскировал ее так, что, если б не Глеб, нашли бы ее обглоданный лисами скелет только весной.

Девушка была без сознания, однако даже поверхностный осмотр показал, что ее повреждения существенно серьезнее, чем у Железнова, хотя и у того сломанные ребра на вдохе болели чертовски.

Ничего, главное – жива. И даже довольно ровно дышит – вместо зеркальца Железнов использовал свои очки-«хамелеоны».

Вспомнив все, что знал, Глеб зашинировал ей сломанную, неестественно вывернутую в локте руку, благо сухих палок валялось достаточно. Вместо бинта сошел его длиннющий шелковый шарф, подарок Тамары по случаю тринадцатилетия их свадьбы.

Тамара привезла его из Парижа, и даже Глеб, обычно равнодушный к тряпкам, восхитился: настолько изящна и элегантна была эта вещица. Впрочем, будь она хоть шедевром от-кутюр, свой звездный час эта бутиковая штучка пережила все-таки здесь, в заснеженном подмосковном лесу, спасая руку девчонке, только что свалившейся с неба.

Лишь после этого он занялся приведением Тони в чувство.

Она застонала, открыла глаза. Долго, не меньше минуты, соображала, что к чему.

– Мы живы, – наконец улыбнулась девчонка.

– Несомненно, – подтвердил стоявший возле нее на коленях Глеб.

– А… – хотела спросить Тоня, но вопроса не задала. Сама разглядела, что это за дым валит из-за вершинки. Даже здесь чувствовалось тепло от разгоравшегося чудовищного костра. – Все… там? – только и спросила она.

– Все, – тихо подтвердил Глеб. И пассажиры, и хамоватая тетка без мужа, но с больным ребенком. И Анатолий Максимович Зайцев тоже. Единственный из всех, кто вряд ли хотел бы выжить после всего случившегося.

А может, он и не виноват вовсе. Найдут «черные ящики», вскроют ленты самописцев. Разберутся.

Но их, Глеба и Тоню, все это уже не касается. Потому что если сейчас войти в положение тех, за вершинкой, то легко можно спятить. А это было бы уже слишком: сначала упасть с километровой высоты и выжить, а потом – спятить.

– Поехали, девочка, – принял решение Железнов.

– Куда? – прошептала Тоня.

– К людям, – объяснил Глеб, стараясь так поднять ее на руки, чтобы не причинить особой боли ни ей, ни себе.

Вроде бы получилось. Слава Богу, руки свободны. Тут пришла дурная мысль, что и его дипломат скорее всего тоже выскочил из фюзеляжа. А там – ноутбук за пару тысяч баксов. И много всяких полезных и нужных бумаг. Но пришла мысль и ушла. Ибо ее дурость была очевидной.

Шли долго. А может, так показалось уставшему и подраненному Глебу. Даже удивление взяло. Ведь это все-таки Подмосковье, а не бескрайние просторы Восточной Сибири!

Но наконец вышли к асфальту. Не трасса, конечно, однако раз асфальт положен, значит, это кому-то нужно.

Первым показался серо-голубой «москвичонок»-пикап. Изнемогая от усталости, Глеб сделал шаг к середине дороги. Пикап старательно объехал странную пару и, обдав недавних авиапассажиров вонючим выхлопом, умчался.

Следующим показался солидный четырехглазый «мерс».

«Не захочет обшивку пачкать», – почему-то пришло в голову Глебу. Тоня действительно получила много поверхностных порезов, из-за чего руки Железнова стали как у серийного убийцы. «Может, это и напугало водителя «Москвича»?» – вдруг дошло до Глеба.

Водитель серебристого «мерса» оказался не из пугливых.

– Что случилось, парень? – спросил он, выходя из машины и действительно глядя на руки Глеба.

– Все равно не поверите, – устало сказал Железнов. – Ее зовут Тоня. Ей надо в больницу. Перелом руки. И могут быть внутренние повреждения, я же не врач.

– Давай в салон, – скомандовал тот.

Глеб как мог осторожно занес девушку в салон и, подогнув ей колени, положил на широкое заднее сиденье.

Сам сел с водителем.

Хозяин поставил ручку трансмиссии в положение «драйв», «Мерседес» сорвался с места. Не прошло и трех минут, как они оказались… у места падения лайнера!

– О господи! – прошептал водитель, узрев следы апокалипсиса. – Вы отсюда?

Глеб молча кивнул. Картина бедствия, на фоне которой уже суетились несколько человек, то ли спасателей, то ли мародеров, теперь не волновала его. Или, точнее, волновала меньше, чем мысль о том, что если б он пошел в противоположную сторону, то вышел бы к асфальту втрое быстрее.

Остановились у небольшой, видимо, поселковой больницы. Хозяина машины здесь хорошо знали, потому что медбратья и медсестры засуетились как муравьи в подожженном муравейнике.

Тоню унесли в помещение, Глеб остался на улице, на крохотной площади со столбом автобусной остановки.

Через пару минут к столбу лихо подкатила «Газель»-маршрутка. Железнов уже успел обтереть об снег руки и лицо и выглядел почти пристойно. Он открыл дверь, чтобы залезть в салон.

– Мне в Москву, – сказал он водителю.

– Всем в Москву, – усмехнулся тот. – Только придется подождать. Не пустому же ехать.

– Заплачу как полному.

– Это меняет дело, – сказал тот, вновь заводя двигатель.

– Постой! Ты куда? – с крыльца закричал вышедший на улицу хозяин «Мерседеса». – Ты же ранен!

– Я цел, – улыбнулся Железнов. – Лечите Тоню.

– А спасателям что сказать? А ментам? – как-то растерянно спросил тот. – Сейчас же столько понаедут! Ты ведь – пассажир?

– Пассажир.

– И что я им скажу?

– Скажите – пассажир сошел, – стирая с лица улыбку, ответил Глеб. И, усевшись на сиденье, велел водителю: – Поехали.

4

А в общем – не так уж он и испугался.

Сидя сейчас в затрепанном салоне «Газели», в котором ушлый водитель явно поставил лишние кресла – Глеб великаном не был, а ноги вытянуть не мог, – он смотрел в грязное окошко, совсем не замечая пробегавших за ним заснеженных подмосковных красот.

…Вот пилот вывел двигатели на стартовый режим. Вот, мгновенно ускоряясь, понеслись под колеса шершавые плиты бетонки. Вот машина, потряхиваясь и покряхтывая, пошла вверх.

Круто. Очень круто пошла.

Он снова и снова проигрывал в мозгу ситуацию, пытаясь вспомнить свои истинные ощущения. Не те, которые он сейчас, сидя в «Газели», себе представляет. А те, которые в тот миг заняли его всего. Ощущения всегда в такие моменты вытесняют мысли.

Да. Ушла душа в пятки, это верно.

Точнее, не в пятки, а куда-то в низ живота. Некстати вспомнилось недавно прочитанное: оказывается, там находится огромное скопище нервных клеток, своего рода примитивный древний мозг. Вот он и реагирует.

Однако затапливающей волны паники не было.

Может, потому, что рядом, вцепившись в его руку, сидела Тоня?

А может, потому, что ему особо нечего терять? Мелькнула вдруг обидная такая мыслишка.

У той хамоватой бортпроводницы остался дома больной сынок. Вот кто наверняка любит эту покойную мымру, упокой, Господи, ее душу. Любит вместе с ее вздорным советско-аэрофлотским характером и рыхлым, рано состарившимся лицом. И она его тоже любит. И, умирая, наверняка думала не о себе, а о нем. А он, когда узнает, годами по ночам будет плакать по ней.

А кто бы поплакал о Глебе, достанься ему место поближе к самолетному носу?

Нет, Тамарка, конечно, поплакала бы, ради справедливости уточнил Железнов. Конечно, она его любит. Как тогда к рукам прибрала, так с тех пор и любит без остановки. Грех обижаться: и красива его жена, и умна. А активности хватит на трех Глебов. По крайней мере, его классная работа – ее заслуга, так же как и их классная квартира, машина, дача и тому подобные материальные свидетельства уровня жизни.

Благодаря Томке он не стал лесником и поменял глушь на благородную Остоженку.

Вспомнил о лесе – и потянуло в тайгу. Весеннюю, просыпающуюся, с запахами и звуками, понятными ему с детства. Он вдруг физически, босыми ступнями, отчетливо ощутил мягкое и упругое сопротивление мха на Малой Болотине. Правда, всплывшая картинка получилась скорее осенней. Сплошной ковер из маленьких зеленых растений, никем не воспринимаемых по отдельности, из которого, возвышаясь, торчат большие – сантиметров по десять в диаметре, – правильно-круглые шляпки черноголовиков. Абсолютно, как следует из названия, черные. На абсолютно белой крепкой-крепкой ноге.

За ними и ходили на Малую Болотину. Брали несколько мешков, лошадь и затаривались на зиму. Сушить.

Лошадь Машка, кстати, тоже не прочь была пожевать чистейшего белка. Раз – и схавала, аккуратно выцепив из зеленой подложки огромными мягкими губищами. Ну, может, еще жевнет пару раз – не смог точно припомнить Глеб.

На Большой Болотине грибов было еще больше. Но туда не ходили. Если только Глебов отец покойный. Остальные – боялись.

Не то чтобы Большая Болотина была сильно больше Малой. Однако столько в ней сгинуло людей – и ведь неплохо знавших лесную жизнь! – что стала эта полужидкая недотвердь тем, чем по деревням пугали озорных ребятишек.

А вот Глеб и там не боялся. Дважды пересек Большую Болотину по обманной, вконец сгнившей гати. Шел – не боялся. Больше тревожило, чтобы друзья не догадались, как это он, выйдя позже их, незамеченный всех обогнал. Как только не выкручивался тогда Глеб! Потому что если бы не выкручивался и про его походы узнал бы отец…

Даже сейчас Железнову, мужчине тридцати шести лет, только что пережившему авиакатастрофу, стало страшновато.

Узнай отец, был бы ужас. Огромный, молчаливый, абсолютно седой, батя до сих пор внушал изрядно повзрослевшему сыну сильные чувства.

И именно там, около Большой Болотины, он увидел эти острые желтые глаза.

А вот об этом лучше сейчас не думать. Оставим это на потом. На когда-нибудь. На длинные зимние вечера, когда, подражая любимым литературным героям, можно будет сесть перед камином – имеется и это в его неплохой квартирке, – закурив хорошую пенковую трубку, набитую хорошим, опять же английским, табаком.

А сейчас – лучше не надо.

Микроавтобус уже мчался по трассе, приближаясь к повороту на аэропорт, откуда полтора часа назад столь неудачно стартовал Глеб.

«Может, заехать, тачку забрать?» – подумал он. Но тут же отказался от этой мысли. После всего происшедшего сидеть за рулем быстродвижущегося предмета не хотелось.

«Потом заберу. Или Томку пошлю», – решил он.

Хорошая у него все-таки жена, подумал Железнов. На нее действительно можно положиться. Он вспомнил, как три года назад Томка лечила его погано сломанную – с поворотом кости – ногу. Затащила на горный курорт, поставила на лыжи – сама, кстати, каталась как ветер, – вот он и съехал, по пути сбив тренера их группы, плакат «Осторожно, крутой спуск!» и – уже в конце этого крутого спуска – деревянный столбик временного освещения.

На обратном рейсе он занимал три сиденья сразу, столько на нем было гипса.

Лечился долго, больше трех месяцев. И все это время Томка была рядом, организовывая полностью его жизнь – от визита каких-то особо умных эскулапов до операций с гигиеническим судном, поскольку Глеб долго был неходячим. Глеба, кстати, возня с судном напрягала. Томку – нет. Даже странно, как это в ней уживалось: в Греции закатила скандал из-за неприятного запаха в туалете. Что жена там унюхала, он так и не понял, но так орала на трех языках сразу, что хозяин их отеля счел за лучшее выделить даме люкс – вместо просто очень хорошего номера, – лишь бы заткнулась.

А тут таскала судно, делала все, что положено, чтоб пролежней не нажить, и еще посмеивалась при этом.

Да, Томка – человек неоднозначный. Не уверен Глеб, что без ума влюблен в свою жену – он вообще слабо представляет себе это чувство, – но то, что она вызывает у него теплые чувства, уважение, ну и, может быть, самую чуточку страх, – это точно.

Водитель «Газели» оказался покладистым малым и за довольно небольшие деньги довез свежеспасенного Глеба прямо до дома. Въезжать в ворота не стали: дольше объясняться с привратником, чем пройти.

Открыв ключом калитку, он зашел в не слишком просторный внутренний двор. Машин, как всегда, было мало: у большинства – места в подземном паркинге, стоимостью с хорошую квартиру в новостройке. Глеб не хотел тратить такие деньжищи, но Томка настояла. В принципе имеет право. Она и сама со своей посреднической фирмешкой зарабатывает долларов поболе высокооплачиваемого муженька.

Глеб скользнул взглядом по автомобилям и… замер! Вот это да!

Ситуация становилась острой.

Похоже, его начальник, Николай Иванович, которому Глеб был многим обязан, лично прибыл к Тамаре сообщить о гибели мужа. И ведь наверняка уже сообщил! Железнов встретился глазами с протиравшим заднее стекло «Лексуса» водителем Петрухой. Тот смотрел на подходившего Железнова именно тем взглядом, которым смотрят на ожившего покойника! Кивнул, что-то беззвучно произнеся, и кинулся в машину.

Уже входя в подъезд, Глеб обернулся и увидел, как Петруха тычет большим пальцем в клавиатуру мобильника.

«Не дай Бог, Томка померла!» – вдруг всерьез испугался Железнов. У нее же порок сердца, обычно жить не мешает, но он помнит пару приступов, когда буквально прощался с женой.

Поэтому и ребятишек не нажили. Она отказывалась, а он боялся настаивать, не желая стать нечаянной причиной ее гибели.

Но как они быстро узнали! Впрочем, удивляться здесь нечему: связь в их конторе всегда была на высшем уровне. Спутниковых телефонов побольше, чем во всей Российской армии.

Надо скорее ее успокоить. И не напугать при этом – вот ведь задачка!

Глеб прошел перед окошком консьержа и, не дождавшись шикарного лифта, рванул по лестницам вверх.

Семь этажей для лесного человека, хоть и бывшего, – тьфу. Даже не запыхавшись, вбежал на маленькую лестничную площадку, на которую выходило всего две двери. Зато за каждой было по пять комнат, не считая холлов и зимнего сада!

Дверь в его квартиру была не закрыта.

На Глеба во второй раз за день пахнуло смертельным холодом.

Замирая от страха, он осторожно зашел в родной дом и, отчего-то стараясь не шуметь, пошел по ковровой дорожке вдоль длинного коридора.

Никто не кричал, не причитал, не плакал. Ну и – слава Богу.

Может, еще не сказал? Тогда Глеб успел вовремя.

Он хотел свернуть на кухню – именно там по старой привычке Томка любила принимать гостей, – как вдруг остановился.

Удивленный? Пораженный? Потрясенный?

…Пожалуй, скорее усталый и обессиленный.

Он стоял в темном коридорчике и судорожно соображал, что делать.

Двустворчатая дверь в большую комнату была открыта, и Глеб отчетливо видел на белом пушистом ковре – сам тащил выбранную Томкой экзотику – две пары неподвижных ног. Одна из них – внешняя, раскинутая, – несомненно, принадлежала Томке. Вторая, несложно догадаться, Николаю Ивановичу, его доброму гению.

Вот почему так напрягся Петруха.

Глеб стоял, не в силах ни сказать что-нибудь, ни даже шевельнуться. И смотрел, смотрел…

Никакой порнографии, кстати, не наблюдалось: взору Железнова были доступны конечности от колен и ниже. Причем у Томки лишь одна нога была голой, на второй гармошкой болтались наполовину скинутые джинсы и колготки. Ноги его начальника и вовсе были приличным образом прикрыты.

Неприличные образы, если не входить в комнату – а Глеб не хотел входить (он и сейчас боялся до смерти напугать жену), – можно было только додумывать. Зато додумывались они легко.

– Не надо было тебе приезжать, – тихо сказала Томка. Глеб вздрогнул, не сразу сообразив, что это сказано не ему.

– Не переживай. Он уже на подлете, – хохотнул Николай Иванович, что-то невидимо, но старательно делая.

– Не надо было, – повторила она. – Я боюсь, когда так…

– Со мной ничего не бойся, – жестко сказал Николай Иванович, и две пары ног ритмично задвигались.

Еще с минуту Глеб как зачарованный смотрел на это чудовищное движение. Потом медленно, по-таежному неслышно развернулся и ушел тем же путем. На выходе все-таки не удержался, хлопнул дверью сильнее, чем хотел.

Бегом спустился по лестнице.

Снова кивнул консьержу – отставному полковнику.

Снова прошел мимо совсем слившегося с рулем Петрухи.

Перейдя улицу, машинально посмотрел на свои окна. Увидел бледное пятно лица за тонированным трехслойным стеклопакетом. Жива, значит, дай Бог ей здоровья.

И даже машинально – как каждое утро – помахал ей рукой. Правда, не дождался ответного жеста.

Уже подходя к метро, вытер глаза. Две катастрофы в день – это много.

Перед глазами плавали раскинутые ноги с наспех стянутыми джинсами. Что ж они так торопились?

Жгла обида. Злость. Ощущение предательства.

Но повеситься не хотелось.

Может, он просто недостаточно сильно любил свою жену?

5

В метро Железнов не зашел. А куда ехать?

Вместо этого бесцельно побрел по улице.

На улице же было скверно. Погодка точно соответствовала всему происходящему. И без того серый февральский денек получил холодный прибавок в виде колючей снежной крупы, разбрасываемой невесть откуда взявшимся ветром.

Время от времени Глеб рукой вытирал лицо, но через пару минут оно все равно становилось мокрым.

Мысли были спутаны и крутились вокруг двух визуальных центров – огненного озера на месте падения основной части фюзеляжа и двух пар ног на длинном белом ворсе ковра.

Получив очередную порцию шока в первой теме, мозг механически переключался на вторую, как будто его зациклило в мазохистском стремлении саморазрушения. Глеб, конечно, не знал, что именно так действует механизм синтеза – как говорят врачи соответствующей специальности, – «депрессивного эпизода». Но точно знал, что чем дальше бежали по навязчивому кругу его мысли, тем более невыносимым становилось его состояние.

Однако не все ужасное – фатально.

Дело в том, что молодой и здоровый организм Глеба внезапно захотел пищи. Внезапно – потому что пару минут назад, всецело поглощенный очередным расковыриванием своей боли, он и думать не думал о еде.

А тут вдруг отвлекся по случайной причине – гуднул какой-то парень на «Жигулях», возмущенный тем, как он, полузомбированный, переходил дорогу, – и Глеб явственно осознал, что его организм хочет есть.

Он даже улыбнулся в первый раз после катастрофы. Вот уж точно: любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда.

С внезапно проснувшимся интересом покрутил головой. В Москве поесть не проблема: в пределах видимости были аж два пристойных ресторана и одна мутная забегаловка. Выбрав между ресторанами, Глеб уже шагнул к одному, как вдруг остановился, пораженный очень простой мыслью.

Он залез в карман пиджака. Пересчитал бумажки, оставшиеся после расплаты с водителем «Газели». Усмехнулся и решительно направил стопы к забегаловке.

Не такая уж она была и скверная, эта забегаловка. Не сравнить с теми, в которых приходилось питаться в студенчестве.

Во-первых, чисто.

Во-вторых, отсутствует специфический запах – а говоря проще, вонь, характерная для мест, где пища была только пищей, а вовсе не усладой желудка и тем более – души.

Короче, Глеб попал туда, куда и стремился: в общепит капиталистического периода отечественного развития.

Редкие в это время посетители проходили вдоль никелированного прилавка с блюдами, клали приглянувшееся на старенькие, но свежепротертые пластиковые подносы и на выходе расплачивались с кассиром. Дальше – выбирай столик и набивай живот.

Кроме оголодавшего Железнова тут находился лишь один посетитель.

Общения Глеб точно не желал, а потому ушел в самый угол, подальше от бомжеватого гражданина, поглощавшего свою котлету на ближнем к кассиру столике.

Не успел он приступить к винегрету, как почувствовал за спиной чье-то присутствие. Обернулся – сзади стоял первый едок, смущенно держа в одной руке сильно помятую шляпу, в другой – тарелку с недоеденными припасами.

– У вас не занято? – деликатно поинтересовался он.

Глеб хотел ответить, что занято, но почему-то промолчал. Незваный гость, расценив это как приглашение, мгновенно уселся рядом.

– Паскудная погода, – заговорщицки сообщил он. Кустами побритое, с мелкими красными прожилками, лицо растянулось в улыбке. Лет ему было от пятидесяти до восьмидесяти – он еще не обомжился полностью, но явно шел по дорожке, к тому ведущей.

– Да уж, – односложно ответил Железнов, еще надеясь, что общение не состоится. Ан не тут-то было.

– Хорошо, что мы пересеклись, – серьезно сказал подсевший мужик и представился: – Меня Антоном зовут.

«Антонина утром уже была», – мрачно подумал Глеб, постепенно приходя к выводу, что, не угостив выпивкой, от этого товарища не отвяжешься.

– А вас, извините, как? – не давал ему хода к отступлению поднаторевший в быстрых алкогольных коммуникациях собеседник.

– Меня – Глеб, – нехотя ответил Железнов.

– Наконец-то русское имя, – заметил гость, внимательно поглядывая на него хитрыми глазками. Не отметив реакции на пиар-заход, выкрутил с противоположной стороны: – Хотя по мне, русский – нерусский, один хрен. Был бы человек хороший.

– Ладно тебе, – усмехнулся Глеб. – Ты ж не про национальную политику подошел поговорить. Хочешь выпить?

– Кто ж не хочет? – У гостя, похоже, камень с плеч упал, он сразу расслабился. – Только я на мели.

– Считай, что у тебя есть полсотни.

– Отлично! – просиял новый друг. – Только не здесь. Бутылку купим в продмаге…

– А разопьем в подворотне?

– Зачем – в подворотне? У меня в комнате.

– У тебя есть комната? – с просыпающимся интересом спросил Глеб. До него вдруг дошло, что не только деньги кончаются, но и перспективы с ночевкой пока не вполне ясны – в одной комнате с Томкой он спать не будет! Пусть теперь с ней Николай Иванович спит!

Ему опять стало чудовищно горько. Но уже не так, как раньше. Возникшие бытовые проблемы отвлекали похлеще новомодных антидепрессантов.

«Кстати, – про себя отметил он, – у меня и работы нет».

А это было уже гораздо серьезнее. Он отдавал себе отчет, что, если бы не хорошее отношение начальника – теперь понятно, чем оно объяснялось, – вряд ли ему где-нибудь платили столько же.

Да, дела…

– Конечно, у меня есть комната, – прожевав, наконец ответил Антон. – Раньше и квартира была.

– Пропил?

– Сменял, – обиделся Антон. – Три комнаты на две.

– Потом две на одну? – предположил Глеб.

– А зачем мне лишняя жилплощадь? – не стал обижаться Антон. – Одна морока. Комната – в самый раз. Не побрезгуешь – пойдем.

– Может, и пойдем, – тяжело задумался Глеб. Ночевка в «Балчуг-Кемпински» ему сегодня явно не светила.

– А ты чего такой… – не договорил фразы Антон.

– Какой? – улыбнулся Глеб.

– Как с луны свалился, – подобрал-таки сравнение собеседник.

– Не с луны, конечно, но с километр пролетел, – неизвестно почему честно объяснил Глеб. – Авиакатастрофа. Выжили двое. Приехал домой отлежаться, а жена – с моим начальником. Ничего ситуация?

– Да ты везунчик! – с нескрываемым восхищением и даже завистью произнес Антон. – Настоящий везунчик! – У него аж глаза заблестели. – Действительно самолет упал? Это про который в «Новостях» было? Рядом с аэропортом? – В забегаловке громко работало радио, и бомж был в курсе.

Глеб промолчал, но Антон уже уверился, что все сказанное – правда, и убежденно повторил:

– Какой же ты везунчик!

– Да что ты все – везунчик, везунчик! – взорвало Железнова. – Ты что, не понял? Самолет упал. Жена – шлюха. Денег нет, работы – нет. В чем везение?

На шум подозрительно обернулась кассирша, но, убедившись, что все в порядке, снова занялась своими делами.

– А я тебе объясню, парень, в чем везение, – спокойно ответил полубомж. – Нас всех один раз рожают и один раз хоронят.

– Кто бы мог подумать, – буркнул Глеб.

– Вот ты как раз и не думаешь, – укорил Антон и продолжил: – Работу меняют – кто пять раз, кто пятьдесят. Аналогично, – неожиданно легко произнес он не бродяжье слово, – с бабами, друзьями, квартирами. А вот кто грохнулся – он применил другой, более адекватный русский глагол, – с аэроплана, это уже навсегда. А ты вон сидишь, винегрет кушаешь. Конечно, везунчик!

Сказано это было с таким выражением, настолько убежденно, что Глеб и впрямь задумался. Может, действительно все не так просто? Теперь он уже почти не сомневался в том, что ему дан какой-то знак. Только надо понять какой.

Засыпал Железнов почти в хорошем настроении. Наверное, подействовало спиртное. Так бы и заснул сладко, не вспомни – чувственно, физически – страшный запах горелого мяса там, на поляне. И – следом – перед глазами снова задвигались эти чертовы ноги…

Слезы выступили сами собой, и Глеб подумал, что везунчиком он себя сочтет еще не скоро.

6

Поскольку «Балчуг-Кемпински» в его нынешнее финансовое положение и в самом деле не вписывался, первые сутки он безвылазно провел в комнатушке у Антона Безрукова, бывшего главного инженера крупного московского завода, в свое время не сумевшего органично влиться ни в новую экономику, ни в рамки бытовых отношений с супругой и дочерью.

Вечером много пили – денег ушло гораздо больше, чем предполагаемая ранее полусотенная. Наутро, кстати, тоже пили. И на следующий вечер…

В общей сложности он прожил у Безрукова три дня, причем на третий день экономика их совместного быта переменилась зеркально: у Глеба окончательно иссякли деньги, Антону же, наоборот, добрая почтальонша принесла пенсию. Не настоящую, не по возрасту – ему оказалось только пятьдесят два, – а от какого-то ветеранского фонда. Выяснилось, что Безруков был в прошлом герой производства, поднимал отечественное ракетостроение.

Так что на третий день в забегаловке платил он.

Глеб понимал, что надо что-то срочно предпринимать, но не чувствовал себя готовым к активным действиям.

Правда, будучи человеком ответственным, он уже позвонил на службу и сообщил о самом неотложном – работа не должна страдать.

Сослуживец, впрочем, слушал плохо, все ахал и охал, вспоминая историю с катастрофой. Хорошо хоть не знал ее домашнего продолжения, а то запаса ахов могло не хватить.

Потом трубку взял Николай Иванович, пару секунд помолчал, видимо поджидая, пока сослуживец отойдет подальше, после чего предложил Глебу выбросить все из головы, потому что чего только между мужиками не бывает, к тому же такой полет, который Глеб совершил, затмевает все прочие неприятности. Здесь Николай Иванович, большой начальник и акционер нефтегазового концерна, определенно сходился во взглядах с полубомжом-недопенсионером Безруковым.

Наверное, они оба были правы. Это не помешало Глебу, не отвечая, аккуратно положить трубку на рычаги.

Тамаре он не звонил. Да и зачем? Что он жив, она знает, волноваться не будет. А что он не приходит – так это ее выбор.

И не придет.

Вернулись, пообедав, прилегли отдохнуть. Деликатный Антон ни на что не намекал, но Глеб и сам понимал, что так долго продолжаться не может.

– А ты как зарабатываешь? – спросил он у Безрукова.

– Тебе не понравится, – просто ответил тот.

Мог бы и не спрашивать. Ни сбор бутылок, ни поиск спонсоров у забегаловки Железнова не привлекали.

Пролезла на секунду мысль о квартире на Остоженке. Процентов за десять ее стоимости можно было бы прикупить себе однушку в каком-нибудь Марьине или Ново-Косине. Но этот путь был неприемлем. Абсолютно неприемлем.

Несмотря на все Томкины заслуги, Глеб был реальным мужиком. За что, собственно, и был в свое время Томкой избран.

Да и не стала бы она жить с подкаблучником, несмотря на любовь во всем брать верх. Именно его настоящее мужицкое нутро позволило сделать этот брак столь, по сегодняшним временам, длительным.

«Но все же помощничка нашла», – ввернул-таки ядовитую мыслишку Железнов, снова испытав чувствительный укол ревности и обиды.

Нет, к Тамаре по поводу решения своих материальных проблем он точно не обратится. Хотя бы потому, что если он это сделает, то немедленно получит помощь. Скорее всего, Томка просто поделит все пополам. В этом случае Глеб снова будет в шоколаде, но потеряет столь драгоценную возможность считать ее дрянью, а себя – белым и пушистым.

А такая самооценка для настоящего мужика дорогого стоит…

И вдруг Глеба осенило: машина-то на аэропортовской стоянке – его! Во всех смыслах его! Лично скопил из многочисленных и весьма серьезных командировочных – зарплату, за исключением карманных, отдавал в дом. А командировочные – святое. Ведь можно тратить в день все полсотни баксов, а можно десять или даже пять. Не так уж это и трудно: чем дальше от Москвы, тем еда дешевле. Проститутки же валютные его никогда не интересовали. Не то чтобы его супружеская репутация была без пятнышка, но прямые инвестиции в любовь лишали его мотивации. Как представит себе девушку, пересчитывающую – перед актом любви и полного взаимопроникновения – денежные купюры, так уже и акта не надо.

Понятно, что на самом деле деньги и секс нерасторжимы: отдает же он свою зарплату жене. («Отдавал», – поправил себя Железнов.) Но – «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Слишком прямая связь между интимом и экономикой выхолащивала желания.

А если не на еду и не на теток, то на что тратить большие деньги в крошечных городах и поселках, затерянных среди бескрайних болот Западной Сибири? Да и времени не было на транжирство: подъем в семь, возвращение в десять, но уже – вечера.

Вот так и образовалось энное количество тысяч, обмененное впоследствии на новенький «Киа Спортейдж», законнорожденное дитя мощного корейского концерна и скромного российского сборочного предприятия.

Дитя получилось вполне пристойным. Маленький, проходимистый и в два раза дешевле иных простых джипов. Что же касается престижа, то Глеб всегда был к этому параметру равнодушен. Родившийся практически в лесу и видевший жизнь во всей ее простоте, он сумел сохранить собственные соображения о престиже, нередко коренным образом расходящиеся со столичными.

– Пойду попробую заработать, – сказал он Безрукову.

– Только в дурь не при, – обеспокоенно посоветовал тот, не вполне уверенный в душевном равновесии нового друга.

– Я похож на грабителя обменника? – впервые за последние дни улыбнулся Железнов.

– В том-то и дело, что не очень, – поддержал шутку Безруков. – А за чужое дело лучше не браться.

Денег у Антона Глеб просить постеснялся, поэтому в аэропорт поехал на электричке, «зайцем». Всю дорогу продрожал, ожидая контролеров. В принципе ничего не сделают, максимум – ссадят. Но пятнадцать лет комфорта отпускали медленно.

На стоянке проблем не было: он заплатил за пять суток, так что еще и на сдачу смог бы рассчитывать, если бы ему ее отдали.

Выехав на трассу, взглянул на стрелку топливомера. Бензина было на донышке. Значит, зарабатывать надо начинать немедленно.

А вот и граждане среднеазиатской национальности с двумя огромными клетчатыми баулами. Стоят на обочине, смотрят раскосыми очами на приближающийся «Спортейдж», но даже не голосуют: хоть и беспородный, а джип.

Железнов остановился сам:

– Куда едем, мужики?

– В Одинцово, – недоверчиво поглядывая на водителя, ответил один.

«Сколько это стоит?» – задумался Глеб. Так и не сумев оценить поездку, положился на авось.

– Садитесь. – Он вылез из машины и открыл заднюю дверь.

Азиаты с места не трогались.

– А сколько будет стоить? – спросил тот, что пошустрее.

– Не знаю, – честно ответил, улыбнувшись, Глеб. – В первый раз «бомблю». А то встану без бензина.

– Больше пятисот не дадим.

– Ладно, – согласился Глеб. Лиха беда начало.

Ехали молча. Азиаты откровенно побаивались странного, модно одетого «извозчика», а Железнов вдруг задумался над тем, что у них в баулах. Если, скажем, конопля, то это окажется не лучшая его сделка. Постов-то до Кольцевой будет море, да и на Кольце тоже стоят.

– А в баулах не героин часом? – поинтересовался он.

Парни мгновенно напряглись.

– Нет-нет, – быстро ответил шустрый. И полез в карман.

– Только без глупостей, – сказал Глеб. Он не ожидал нападения, так обычно не делается, просто на всякий случай предупредил, что наготове.

– Почему как таджик, так сразу героин? – обиженно ответил тот, доставая из кармана платок и вытирая вспотевший лоб. – Зелень у нас, можем показать.

– Да ладно, верю, – действительно поверил Железнов. Было в парнях что-то, не соответствующее представлениям Глеба о наркодилерах.

А через двадцать минут и вовсе сдружились, с полкилометра протолкав полуторатонный автомобиль к видневшейся впереди заправке. Как выяснилось, датчик привирал в сторону преувеличения.

Все пятьсот обещанных рублей в виде бензина протекли в бездонный бак «Спортейджа», но и Глеб свое обещание выполнил. Расставались друзьями, таджики даже открыли молнии на баулах и снабдили его свежей столовой зеленью.

– Конопля бы тоже не помешала, – задумчиво проговорил Железнов.

Таджики переглянулись, и один из них быстро черканул на обрывке бумаги телефон.

– Позвони через пару дней, ладно? Мы не торгуем, так, для себя. Ну и для друзей, – на прощание улыбнулся азиат.

Так и не понял озадаченный Глеб, кого же он вез. В итоге решил, что честных людей: ему неприятно было бы думать о себе как об участнике наркотрафика – пусть даже невольном.

Весь день Глеб зарабатывал деньги. Когда-то он уже этим занимался, но на «жигуле» было сподручнее, по крайней мере, не приходилось объяснять, что это не шутка и не попытка изнасилования. Последнее очень волновало матрону постбальзаковского возраста в норковой шубе, которая сначала активно ловила тачку, а потом боялась в нее садиться.

В итоге села, конечно. И даже щедро заплатила. То ли за то, что аккуратно довез, то ли за то, что не изнасиловал. Но вылезала с обиженным лицом, заронив у Глеба подозрения, что, будь он поманьячнее, плата могла бы сильно возрасти.

Вечером он повел Безрукова в ресторан – не в один из тех, куда он ходил обычно, в гораздо более скромный. Но все равно бывший директор словил полный кайф: от вкусной еды, от чистой скатерти, от отчаянно фальшивившего певца.

Глеб почувствовал удовлетворение. Все же ощущение, что он кому-то нужен, было для него базовым.

А Томке он был нужен, это точно. Когда очередная командировка затягивалась, она буквально обрывала ему телефон. И даже однажды примчалась в Нерюнгри сама.

Не надо было о ней думать. Потому что вспомнилась не горячая ночь в Нерюнгри, а все те же ноги на длинном белом ворсе…

Однако в этот вечер о жене пришлось вспомнить еще раз. Когда вставлял штырь противоугонного устройства, натолкнулся на проблему. Обычно «Дракон» – так оно именовалось – вставлялся легко. А здесь ему явно что-то мешало.

Глеб достал из бардачка маленький фонарик, нагнулся и сразу увидел в «норке» помеху. Без особых усилий ее извлек. Оказалось – свернутая в трубку бумажка.

Разворачивая, уже знал, что внутри:

«Милый, прости меня. Возвращайся, я без тебя не могу. Я люблю только тебя. Прости меня, пожалуйста.

Твоя Томка».

Это могла придумать только жена. Потому что только она так знала Глеба. Знала, что не придет за деньгами. Что не станет делить квартиру. И что, когда отойдет от первого шока, поедет за своим «Спортейджем».

На охраняемой стоянке он защитный штырь не вогнал. Вот и место определила, которое в итоге не обойти.

Он тщательно порвал бумажку, бросил кусочки в снег и снова сунул штырь в отверстие. Железяка вошла глубже, чем в первый раз, но опять не до конца.

Выматерившись, Глеб достал последнюю помеху. Опять свернутую в трубку бумажку. Развернул – доллары США.

Заперев наконец машину, тяжело вылез из салона, аккуратно закрыл за собой дверь и направил стопы к безруковскому жилью.

А в снегу у нарядного «Спортейджа» к белым клочкам добавились зеленые.

7

…В школу Глебка явно опаздывал. Как это получилось – понять не мог. Мать разбудила – еще не рассвело, он отчетливо помнил ее ласковое: «Вставай, сыночка!»

А потом – как провалился.

И это уже серьезно.

Если батя, угрюмый здоровенный лесник, которого все окрестные пацаны с уважением и некоторой опаской кличут «дядя Паша», узнает о его даже не прогуле, а опоздании, быть беде.

Глеб очень любит своего батю, вовсе он не злой. И за «Бешеного Лешего», как его назвал Вовка Бондарев, Глебка вступился яростно, хоть и был на полголовы ниже Вовки.

Никакой батя не бешеный. Просто он относится к лесу и его обитателям, как к людям. А иногда, честно говоря, и лучше, чем к людям.

Да и не надо было Вовкиному отцу стрелять в олениху-важенку. Одним выстрелом убил двоих. Зачем? Дал бы ей родить – было бы в лесу два оленя.

Вот батя и рассердился. Так отмолотил дядю Андрея, что тот потом без малого месяц отлеживался: кулачищи-то у бати пудовые.

Глебка посмотрел на свои руки. Наверняка, когда он вырастет, у него будут такие же.

С Вовкой на следующий день помирились. Он в отличие от Глебки своего батю уважал не слишком: не мог простить мамкиных страшных синяков. Шепотом Вовка сказал, что его отец не только в важенку стрелял. Но и в дядю Пашу, когда понял, что попался. Поэтому и в милицию не пожаловался. Ни за чудовищные побои, ни за разбитый об кедр и выброшенный в таежную речку нарезной карабин, который и стоит немало, и купить его непросто: замучаешься со справками.

В общем, побаивались батю. Не только пацаны и не только в их деревеньке. Может, лишь мама его и не боится. Скорей наоборот: если батя сотворит что-нибудь предосудительное, то старается маме на глаза не показываться.

Мама говорит, раньше он был другим. Совсем другим. Мягким и добрым, несмотря на свою не человеческую, а какую-то звериную мощь.

Они дружили со школы. Жили в разных деревеньках – их тут по лесу достаточно понатыкано, – а учились вместе. Так, она говорит, он уже в школе с разным зверьем сдружился: то приволок попавшего в силки зайца (сам же их и ставил) – не смог добить обезноженного, с печальными глазами зверька, – то барсука какого-то больного притащил. Даже с волчонком общался: раза три видели, как он с ним играл. И ведь наверняка волчица была где-то неподалеку! Позже злые языки ему эту странную дружбу припоминали.

А из-за барсука, кстати, даже школу на карантин закрывали – заподозрили у животного (барсук все же подох, несмотря на все заботы) какую-то неприятную болезнь. Будущему же леснику – все нипочем.

Кстати, никаким доморощенным гринписовцем он никогда не являлся, ту же зайчатину с жареной картошечкой уплетал за обе немалые щеки: когда из ружья палишь, печальных глаз не видно. Он совершенно справедливо считал, что глупо не кормиться со своей собственной земли. И так же глупо свою собственную землю гадить. Вот такая несложная философия.

Что еще увлекало молодого Павла Петровича? Да, пожалуй, более ничего.

Только две страсти у него и было: лес да Глебкина мама.

Когда его взяли егерем в охотхозяйство, мама была счастлива. Хоть и говорят, что у лесника на каждом сучке висит или рубль, или бутылка, у Павла Петровича такого не наблюдалось. А здесь и зарплата побольше, и, главное, когда приезжают пострелять важные гости, подарки могут быть в разы больше зарплаты.

Так оно поначалу и выходило.

Павлом Петровичем гости были всегда довольны. Хоть он и редко улыбался, а водку после стрельбы вовсе не пил, с ним никто не мог сравниться в его охотничьем умении. А это у мужиков всегда в почете, какого бы уровня мужик ни достиг.

В доме появились стиральная машина и дорогой холодильник. А под выстроенным своими руками навесом замер всегда готовый к езде тяжелый трехколесный «ижак». Телевизор тоже вполне могли бы купить. Да только в их краях ящик в то время был бесполезен: радиоволны в такую глушь не долетали.

Жизнь шла красиво до того дня – Глебка тогда впервые в школу пошел, – когда Павла Петровича срочно увез с собой начальник охотхозяйства. Лично приехал, телефонов в деревне не было.

Значит, важные гости – решила Глебкина мама. И очень даже обрадовалась: были у нее планы по дальнейшему росту благосостояния, как тогда любили витиевато выражаться.

Оказалось – радовалась зря. В следующий раз увидела мужа только через четыре года. А могла бы и вообще не увидеть, если б не ловкий столичный защитник и добрый, опять же московский, журналист. Энергия, с которой не слишком грамотная таежная женщина вызволяла из тюрьмы мужа, поражала всех причастных. Но и она бы не помогла, не подоспей вовремя очередная кампания по устранению очередных недостатков.

Так все удачно совпало, что Павел Петрович вернулся. Точнее, вернулась его тень, которая с трудом могла ходить, а более не могла ничего. Все это называлось – туберкулез, фирменный знак российских тюрем всех исторических периодов.

Глебкина мама и здесь не сдалась. Она никого не обходила вниманием, если это касалось главной темы – будь то консультация врача из соседнего городка – сам приехал, зато его на год обеспечили медом и лесными дарами, – или оккультные методы бабки Стеши, последние годы вообще не вылезавшей из тайги, но здесь приковылявшей. Чем ублажила мама бабку Стешу – не знает никто. Злые языки говорили, что ничем и не ублажала, просто обе происходили из одного и того же ведьминого корня.

Да и сама Глебкина мамка в лесу многое понимала. Глебка с отвращением пил ее зимние хвойные настои – до взрослого возраста кривился, вспоминая, – но ведь и не болел ни разу! Ни разу – это ли не показатель?

Короче – поднялся батя, не сгинул. Поправился. Если не считать редких, но страшных приступов бешенства, усмирять которые умела только мама. Отец взрывался из-за подлости и несправедливости. Мелкий обман мог привести его в ярость.

Даже продавщица сельпо, прожженная бабенка, и та не рисковала его обсчитать даже на копейку.

В егеря дорога была закрыта, равно как и в лесники, не говоря уже о лесничих. Да только желающих потрудиться становилось все меньше и меньше. А за лесом нужен постоянный догляд. И такой «нервный» знаток леса вполне мог сгодиться.

Решение нашли поистине соломоново: Павел Петрович стал «общественным» лесником, от «Охотсоюза». Они же ему и оружие пробили, все-таки бывший уголовник, хоть и амнистированный. Деньги платили копеечные, ну да знающий лес всегда в лесу прокормится.

Так что жили неплохо.

Глебка, как подрос, не раз выпытывал у мамы, за что сажали его отца. Мама отмалчивалась.

Однажды все тот же Вовка – дружок и дальний родственник (полдеревни были дальними родственниками) – в пылу очередной ссоры обозвал Глебку убивцем.

– Ты это чего? – поразился Глебка.

– Папка твой убивец, и ты будешь! – в запале заявил Вовка.

Глеб так растерялся, что даже рожу ему не набил. А пошел к маме выяснять правду.

Не выяснил. Сказала только мама, что батя все сделал по совести. Поэтому его в итоге и отпустили. И что не следует его волновать подобными расспросами.

Ну, это Глеб и сам понимал. Трудно было представить, как подошел бы он к своему бате и спросил: «Павел Петрович, а кого вы в тот раз убили?»

Еще мама добавила, что отец сам все расскажет, когда Глеб подрастет.

Это был тот редкий случай, когда мама сказала неправду.

Глеб подрос, так ничего от отца о той истории и не узнав. Потому что еще через пять лет – Глеб уже собирался в лесотехнический институт – батя насквозь промок, спасая провалившегося под лед лося. Туберкулез выстрелил вторично, и сделал это как из снайперской винтовки: отец сгорел за две недели.

Но это было потом.

А сейчас Глебка стоял босой на деревянном полу избы, с ужасом понимая, что в школу он, конечно, опоздал. Соврать он не сможет – не приучен. А как к этому отнесется батя, с его взрывным бешенством, заранее сказать нельзя. Самое страшное, что в доме нет и до завтра не будет мамы – уехала в город.

Вот беда-то!

Даже мысль мелькнула смыться на пару дней в лес. То, что сейчас зима, Глебку не пугало: он бы и неделю прожил, не помер. Может, так и сделать?

Примерно такие мысли проносились в испуганной детской голове. А руки быстро застегивали пуговицы, от головы совершенно отдельно. Поэтому еще через три минуты он уже стоял одетый, в валенках и с мешком для книжек и тетрадок за плечом.

Выскочил на улицу. Побежал по кратчайшей дороге, ведущей к городку. Пять километров буераков, почти вдвое короче, чем по грунтовке.

Явно не успеть.

Вдруг услышал свист.

Обернулся. Пригляделся. Так и есть – Вовка! Вообще-то они три дня в ссоре, опять из-за бати, поэтому и не заходят друг за другом, как обычно. Но в такой ситуации можно про ссору и забыть: на душе сразу полегчало. Вдвоем, конечно, опаздывать веселее.

Однако ошибся Глебка.

– Ой, Глебка! – радостно заорал Вовка. – Как хорошо, что я тебя встретил! Рванули напрямки!

– Конечно, – ухмыльнулся Глеб. В отличие от трусоватого Вовки он бы и в одиночку не испугался пробежаться по зимнему лесу. Не тащиться же восемь километров по грунтовке! – Только все равно опоздаем. Сорок минут осталось. Директриса (а первый урок вела именно она) наверняка в дневник напишет.

– А давай через Болотину? – вдруг предложил Вовка. – Тогда точно успеем!

– Ты что, охренел? – вылупился на него Глеб. – За опоздание батя меня, может, и отлупит, но уж точно не убьет.

– Может, и не убьет, – съехидничал с тонким намеком Вовка. Не может он без этого. Глебка насупился, но дружок сразу пошел на попятную: без Глеба его замысел был неосуществим.

– Ты же летом по Болотине прошел! – горячо заговорил Вовка. – Летом! Сейчас, значит, легче будет!

– Знаешь, какого я страху тогда натерпелся! – сознался Глеб. – Да и сейчас боюсь, что отец узнает. Тогда точно убьет.

– Но ты же даже карту нарисовал, – уговаривал Вовка. – Вот она, видишь? Твоя рука.

Это было правдой. Никому тогда не сознался, только дружку. И тот не поверил. Вот чтобы доказать, рисовал ориентиры. Все провалы в старой сгнившей гати показал ему отец, взяв с него слово никогда без крайней нужды не ходить этим путем.

– А ты-то чего так торопишься? – спросил он у Вовки.

– Мне, похоже, велик светит, – объяснил тот. – Был такой уговор с маманей. Не больше двух четверок. А тут – запись в дневнике.

Велик – это серьезно, задумался Глеб. Для него велик – неосуществимая мечта. Разве только в мыслях представить сверкающие хромированные части да сладкий запах солидола в подшипниках.

– Выручай, Глебка! – заныл дружок. – Только ты да твой Леший там ходите! По карте страшно идти, – тряханул он бумажкой.

Сердце Глеба забилось. Такой вариант решил бы все проблемы. По Большой Болотине до их двухэтажной деревянной школы, примостившейся на окраине городка (а точнее – села, к тому же маленького, получившего свой городской статус по воле каких-то бюрократических игр), не более двух километров.

По-настоящему опасных мест – три или четыре. И конечно, Вовка прав, сравнивая зиму и лето.

– Нет, – наконец сказал он. – Я бате обещал.

– А запись в дневнике ты тоже ему обещал?

– Нет, Вовка. Пошли через лес. Нельзя через болото.

– Да чего ты зассал так? – зашел Вовка с другой стороны. – Дорогу знаешь. Сейчас зима. Нас – двое. Я даже веревку взял. Смотри! – показал он моток действительно добротной веревки. – И никто не узнает, если сам не растрепешь!

Глебка задумался. Вот же паршивец! С другой стороны, с веревкой да вдвоем – не так опасно. Еще пару-тройку слег срежут туда поближе.

Пожалуй, он уже был готов решиться на этот поход, но некстати вспомнил, как ухает и чавкает бездонная трясинная жижа…

– Не-ет, – помотал он головой. – Ну его… Уж лучше пусть выпорют! Пойдем лесом, время-то идет!

– Ладно, как хочешь, – равнодушно отозвался Вовка. – Тогда я пойду один. Карта есть, веревка есть. Да ты не бойся, слава будет твоя, – хитро подмигнул Вовка. – Я скажу, что шел по твоей карте! – Он махнул бумажкой перед носом Глебки, тот попытался ее схватить, но более ловкий соперник легко увернулся.

Глеб бросился за ним, тот – от него. Глеб большой, широкая кость, в отца. Однако дружок бегал, как олененок. Вроде рядом – руку протяни, – а не догонишь.

Пять минут побегали – и вот он, подход к болотине. Щит фанерный, скособочившись, стоит. На нем – череп, как электрики рисуют, и слово – «тресина». У Глебки так и не хватило духу сказать бате, что слово «трясина» пишется через «я».

– Стой! – закричал он Вовке и остановился сам. – Стой. Дальше нельзя.

Но Вовка и не думал останавливаться, уверенный, что Глеб его не бросит. Еще несколько секунд, и его фигурка скрылась между разлапистыми елками.

– Вот дурак! – выдохнул Глебка. Теперь надо идти за ним!

А еще, пока бежал, выронил нож, с которым всегда ходил в лес. И это плохо: батя предупреждал о появившихся по-зимнему оголодавших волках.

Тяжко вздохнув, Глеб собрался с духом и пошел по Вовкиным следам. Он рассчитывал увидеть дружка за первым же поворотом тропки: такой трусохвост никогда не кинется в бой первым. Правда, здесь речь шла о велосипеде.

Глебка свернул за поворот и…

Застыть – это, пожалуй, слишком мягко сказано. Он стал куском мрамора. Или льда.

Потому что прямо на цепочке Вовкиных следов – а они уже вступили на начальный, относительно безопасный участок древней гати – сидел волк. Или волчица. В таких тонкостях даже батя мог с ходу не разобраться.

Глебка инстинктивно схватился за отсутствующий нож. Покрутил головой в поисках палки. Внезапно ожесточившись, приготовился драться руками. Просто так едой для этой сволочи он не станет.

– Ну, давай же, гад! – крикнул он зверю.

Гад спокойно смотрел на пацана желтыми, с черными центрами, глазами и не делал никаких движений.

Глебка вспомнил про Вовку.

– Вовка! – заорал он изо всех сил. – Лезь на дерево! Здесь волк!

Вовка не отвечал. Значит, уверенный, что друг следует за ним, он уже отошел на приличное расстояние.

Глеб внезапно успокоился. Волк пока не нападал, а на елку при необходимости мальчик взобрался бы мгновенно, несмотря на тяжелую зимнюю одежду и валенки. Но ему же надо идти за Вовкой!

Аж голова заболела от мыслей.

Глебка решился и сделал шаг вперед.

Зверь не отреагировал.

Еще шаг. И еще. И…

О господи! Зверь разверз пасть. Обнажились огромные, созданные для убийства, слегка загнутые внутрь клыки. И – утробный сдавленный рык, от которого мурашки по телу бегут даже у опытных охотников.

Глеб отпрыгнул назад, а волк снова принял исходную позицию.

Каждый раз, когда Глеб решался двинуться вперед, картина повторялась. Отчаявшись, он, пятясь спиной вперед, ушел в деревню.

Зверь его не преследовал.

В деревне Глебка сразу побежал к Вовкиному отцу. Но тот даже не понял, о чем ему пытались сообщить: слишком много самогонки было принято накануне.

Вовкина мать была на работе. Вообще вся деревенька из семи дворов после престольного праздника была вымершей. Только три человека и работали: родители Глебки да Вовкина мама.

Глеб, поразмыслив, понял, что нужно бежать в школу через лес, и если Вовки там нет…

А вот об этом думать совсем не хотелось.

Еще никогда он так быстро не пробегал это расстояние. Наплевав на субординацию, ворвался в класс, ища сумасшедшими глазами дружка. Не нашел. И мгновенно отрубился, потерял сознание.

В чувство его привели быстро, их старенькая медсестра дала нашатырь. Глебка в двух словах объяснил ситуацию. Уроки остановились, а все взрослые бросились к ближней стороне Болотины.

Кричали, звали Вовку. Самые смелые даже ступили на гать. Но далеко не пошли: ясно было, что она не выдержит.

Быстро собрали веревки, слеги. Одна группа двинулась от школы, другая – доставленная на мотоциклах – от их деревеньки.

Сбивчивым рассказам про волка не поверил никто. Даже следов волчьих у гати не обнаружили. Вовкины – были. Глебовы – были. А волчьих – нет.

Вовкина мама страшно кричала, подходила под Глебкины окна, называла его и батю убийцами. Глебка то плакал, то забывался страшным сном-забытьем.

Вернувшийся с поисков батя, огромный и сразу какой-то почерневший, сидел рядом, то поглаживая вихры сына, то просто держа его за руку.

Он был единственным, кто поверил сыну.

Большая Болотина оказалась непроходимой. Свежий пролом в сгнившей гати нашли быстро.

Вовку – не нашли никогда.

8

Глеб вылез из тяжкого сна как из трясины.

Вздохнул, потянулся за сигаретой.

Напротив него, на своей койке, зашевелился бывший «красный директор» Безруков. Но, слава Богу, не проснулся: поддерживать разговор в эту минуту Глебу хотелось менее всего.

Усилием воли он попробовал вытеснить из активного сознания образ своего давно сгинувшего друга. Конечно, ничего из этого не вышло. Даже хуже стало: Вовка прыгал перед его закрытыми глазами, весело скалился и кричал: «Убивец! Убивец!»

Глеб встал, отложил так и не раскуренную сигарету. Не отпустит его Вовка. Никогда не отпустит. Глеб и сам считал, что мог бы тогда остановить приятеля. Схватил бы в охапку в самом начале. Тот бы не справился.

Только что теперь говорить: ведь не схватил же…

Железнов прошел в крошечную ванную: жильцы из второй комнаты еще спали, и можно было не торопясь умыться.

Щелкнул выключателем: над потолком зажглась висящая прямо на проводе крохотная – в целях экономии – и грязная, словно мухами засиженная, лампочка. Отвернул холодный кран. После минутного затишья трубы выдали «фирменный» резонансный треск, и потекла коричневая вода. Постепенно она стала бурой, потом желтоватой и, наконец, вовсе потеряла цвет.

Все. Можно умываться.

Выходя из ванной, еще раз оглядел все это облупленное и какое-то замшелое хозяйство. Да-а. Отличия от его домашнего сантехнического рая, с блеском никеля и теплыми мраморными полами, просто разительные.

Да только туда теперь путь заказан.

На кухне Железнов зажег газ, набрал, снова подождав, пока стечет ржавь, воду в чайник и присел за их с Антоном столик.

За окном еще окончательно не рассвело, и такое предрассветное состояние располагало к обдумыванию житья. А оно что-то пока вырисовывалось мрачноватое.

Деньги у Глеба, с возвращением машины, появились, поесть и обустроить быт перестало быть проблемой. Но не всю же жизнь заруливать на «Спортейдже»?

В конце концов, если предположить, что Железнов следующие тридцать лет прошоферит по московским переулкам, то джип надо срочно продавать, а на полученные деньги покупать любое жилье в дальнем пригороде – на ближний не хватит – и «жигуль» для извоза.

Но Глеб вовсе не собирался всю жизнь развозить спешащих барышень и подвыпивших гуляк. А вот что он собирался – пока ему самому было неведомо. Хотя решать уже пора.

И у Антона он жить больше не хотел.

Хороший Антон человек, добрый. Даже за жилье не просит, хотя, когда Железнов приносит хорошую еду, очень радуется. Но, во-первых, его новый друг весь пропитан настоем неудачи. А во-вторых, Глеб никогда столько – и главное, так регулярно – не пил.

Значит, надо менять дислокацию.

Ладно, с этим принципиально решено.

А как жить дальше?

«Хороший вопрос», – усмехнулся про себя Железнов. Кстати, можно пойти работать на фирму. Тут случайно на улице встретил старого знакомого, так тот, узнав, что Глеб свободен, сразу предложил работу. Это было приятно. Значит, его менеджерские способности ценят не только за внешние данные его жены.

Вот черт! Откуда этот мазохизм? Ведь постоянно себе же вкручивает! Решил забыть – значит, забывай!

«Уехать надо отсюда, – вдруг пришла простая и такая спокойная мысль. – Уехать – и все». Куда – пока в голову не приходило. Но – подальше от суеты. В покой.

И опять ноги сами собой ощутили ласковое прикосновение сухого зеленого мшаника с Малой Болотины. А руки потянулись к антрацитовой круглой шляпе черноголовика.

«Вот туда и уеду», – подумал Железнов. Но как-то вяло подумал. Уж очень редко адаптированные столичные жители меняют свою вонючую окружающую среду на благодатные воздухи деревни Синдеевки.

Все. Пора зарабатывать деньги.

Глеб встал и пошел к машине.

В сутках, как известно, двадцать четыре часа, однако основные деньги «бомбилы» вырабатывают за три-четыре из них. Это раннее утро, когда народ опаздывает на работу, и вечер, когда народ с нее утекает. Отдельный вопрос – поздний вечер. Здесь деньги самые серьезные, но и проблемы, в случае их возникновения, максимальны: от блевотины на полу – причем почему-то всегда норовят мимо резинового коврика – до выяснения отношений. Глеб старался не брать мутных (бомбильский сленг), ну да разве угадаешь?

На этот случай у него под рукой слева лежит серьезная монтировка. Если нет пистолета, то такую штуку не проигнорируешь.

Недавно подобная ситуация произошла, хоть и монтировка в ход не пошла. Глеб посадил двух ребят лет на пяток помоложе себя, прилично одетых и, как ему ошибочно показалось, не склонных к противоправным действиям.

Оказалось – очень даже склонных.

Маршрут заказали длинный и выгодный: от Комсомольской площади до Мытищ. Не успели въехать в Сокольнический парк, как начали как бы невзначай друг с другом беседовать. Тема – московские сволочи, гребущие деньги со всей страны.

Железнов и ухом не повел.

Тогда перешли на сволочей с джипами, пусть и не самыми крутыми.

А потом просто приставили к его боку заточенную строительную арматурину.

Глебу стоило больших усилий сделать испуганный вид: после катастрофы лайнера какая-то часть мозга, отвечающая за страх, срабатывала с явным торможением. Но парни поверили. Велели ехать в глухой угол на Белокаменной просеке: вроде как и в городе, а вокруг – сплошной лес.

Там приказали выйти из машины. Глеб вышел, а мимо него на водительское место пошел один из ловкачей.

Но – не дошел: получил удар кулаком в лицо. Для справки – когда Железнов через пятнадцать минут после начала инцидента покидал место происшествия, ушибленный в себя еще не пришел. Только глаза открыл да выбросил на снег часть съеденного в обед.

Второй оказался неробким, бросился на Железнова с ребристой, остро заточенной арматуриной наперевес. С ним получилось не сложнее, чем с первым: маленький Глебка еще в детстве ловил гадюк голой рукой, упреждая их вовсе не неловкие поползновения.

Секунда – и толстая железка оказалась в руках настоящего владельца джипа. А дальше произошло то, что надолго запомнилось бандиту. Глеб, внешне не напрягаясь, завязал тридцатисантиметровую стальную арматурину в узел.

И, улыбнувшись, посмотрел на придурка.

Тот не стал больше искушать судьбу и вприпрыжку покинул ристалище. А Железнову пришлось задержаться: не хотел уходить, не удостоверившись, что второй сучонок окончательно ожил.

Поутру, правда, таких коллизий не ожидалось, но, вспомнив былое, Глеб проверил и наличие монтировки.

Ладно, поехали.

Первый пассажир оказался неразговорчивым, да и «плечо» короткое. Железнов так и не смог научиться выторговывать деньги, просто сажал пассажира и брал сколько дадут. Этот дал мало – сто рублей.

Лиха беда начало.

Вторая была толстая тетка, базарным голосом начавшая торговаться еще до посадки. Водитель торговлю не поддержал, что, похоже, тетку расстроило: она не была жадной, просто ей хотелось общения. Скоро вышла, оставив Глебу без малого две сотни.

Зато третья тормозила тачки так активно, что Железнов нутром почуял: вот тут-то он и заработает.

Стильно одетой девчонке явно не повезло – она уже проехалась на сером «жигуле», стоявшем тут же, с бессильно подломанным передним колесом. Водитель со злостью смотрел на свое авто и на уезжающие вместе с юной леди рубли.

Девочка была и в самом деле яркой: рыжая челка, зеленые от природы глаза, кожаная курточка, которая по зимнему времени могла бы быть и подлиннее.

– Пока начальник занят? – усмехнулась она, удобно устраиваясь на переднем сиденье.

Логично. На новеньких джипах извозом занимаются не хозяева, а наемные водители.

– Типа того, – подумав, ответил Железнов. Он не был наемным водителем. Но и начальником не был тоже. А кроме джипа, и вовсе ничем не владел. – Куда едем?

– Куда и ехали, – усмехнулась девчонка. – Щелковское шоссе, почти до конца.

– Работаешь там? – неизвестно зачем поинтересовался Глеб.

– Работаю, – спокойно согласилась девица. Потом, не стесняясь водителя, принялась поправлять невидимые сбои в макияже. И не только: юбчонку задрала еще выше и что-то под ней тоже поправила.

Поймав косой взгляд Глеба, улыбнулась:

– Понравилось?

– Как у всех, – честно ответил Глеб. А обиженная девчонка замолчала.

Следующая ее фраза была перед самым выходом:

– Подожди меня пять минут, сейчас обратно поедем.

Тон был самым естественным, она легко выпрыгнула из джипа и быстрым шагом скрылась в подъезде огромного домины. Кроме этого подъезда, в нем просматривалось еще три. А может, их было и больше: дом постепенно закруглялся.

Глеб подождал пять минут. Потом еще десять. Через следующие пятнадцать наконец дошло, что его кинули. И девочка сразу стала ясной: ехала по вызову, водитель того «жигуля» скорее всего и охранник. А может, по совместительству – сутенер.

Конечно, когда-нибудь девица выйдет: не на всю же жизнь ее купили. Правда, неизвестно когда. И – из какого подъезда: увидев, что он не уехал, запросто перейдет по наверняка не закрытому чердаку в другой подъезд.

Теоретически надо было уезжать. Стоять здесь – больше потеряешь. Девочке просто повезло – заработала дважды: сутенеру наверняка скажет, что за проезд пришлось платить.

Особой злости к девице Глеб не испытывал. Более того, она ему чем-то понравилась. Но начинать день, в который планировал принять историческое решение, с тривиальной динамы – не хотелось.

«Хорошо, детка. Посмотрим, кто кого». В похожие игры он играл с детства. И всегда выигрывал. Только раньше соперниками были зайцы, лисы, в последние годы жизни в Синдеевке – и более крупные хищники. Хотя в отличие от прошлых соревнований Глеб вовсе не собирался снимать шкуру с проигравшего.

Впрочем, сначала еще надо выиграть.

Железнов отогнал джип подальше, за магазин, причем стартовал резко. Если девица наблюдает – поймет, что его терпение кончилось и ей уже можно выходить. Затем бегом вернулся к дому, но не туда, где стоял джип, а значительно правее, чтобы было видно все четыре подъезда.

Как мог замаскировался и приступил к ожиданию. Ожидание для Глеба, безусловно, было работой, работой трудной, но привычной. В конечном счете ему без разницы, сколько придется ждать: час, пять часов или сутки. Мелькнула мысль, что может подъехать ее охранник. Ну и бог с ним. Пусть подъезжает. На месте разберемся.

Время замерло и не двигалось до тех пор, пока девчонка не появилась. Хитрить она не стала, вышла из того же подъезда, в который вошла. Только походочка изменилась: кураж пропал, сумочкой не помахивала.

Быстро и бесшумно Глеб ее догнал. Приобнял за плечи:

– Здравствуй, дорогая!

– И ты тут? – не удивилась и не испугалась девица.

– И я, – согласился Железнов.

– Тебе не повезло. Денег у меня нет.

– Не заплатили? – удивился Глеб.

– Заплатили, – всхлипнула девчонка. По-детски как-то, беззащитно, несоответственно профессии. Остановилась и приподняла край юбчонки. Под ней было три черно-красных небольших пятна с синюшными ободками.

– За что? – мрачнея, спросил Железнов.

– Было бы за что, вообще бы убили, – улыбнулась сквозь слезы жертва. – Такая у него любовь.

– А как же ваша охрана?

– Никак. Это наш юрист, – сказала она и осеклась, поняв, что сболтнула лишнее.

– Зачем поехала, если он псих?

– Девочки говорили, я не верила, – вздохнула девчонка. – Он всегда такой вежливый. – И вытерла прямо рукавом глаза.

– Ладно, пошли, сходим к твоему юристу, – сказал Глеб.

– Ты что, спятил? – искренне ужаснулась та.

– Тебе его жалко? – неприятно улыбнулся Железнов.

– Мне тебя жалко, – ответила девчонка. – И себя, – уже тише добавила она.

– А чего бы тебе не уволиться? – внезапно повеселел Глеб. – Ты же не по КЗОТу трудишься?

– И куда я денусь? – как будто саму себя спросила девчонка.

– Но откуда-то ты же взялась?

– С Урала, – машинально ответила та.

– Вот туда и денешься.

– Мама была бы рада, – вдруг мечтательно сказала она.

– Ну вот и порадуй ее.

– Она думает, я здесь в училище учусь. Медицинском.

– Ерунда все это, – прервал беседу Глеб. – Скажешь – выперли. В детали не посвящай.

– Пошел ты к черту! – вышла из счастливого сна его собеседница. – Все вы жалостливые!

Но Глеб пошел вовсе не к черту, а к подъезду, в котором жил юрист с сексуально-садистскими наклонностями. За ним, как маленький щенок на поводке, потянулась спутница. Идти ей в подъезд, конечно, не хотелось, ну да никто ее и не спрашивал.

Вышли минут через десять.

Если раньше девчонка была напугана, то теперь просто голову от страха потеряла и, похоже, Железнова боялась не меньше, чем своих бандитов.

– А он не умрет? – уже в машине спросила она.

– Нет, – ответил Глеб. – Размножаться только затруднительно будет. Ну да ему и не следует размножаться.

– Ты псих, да?

– Тут все психи! – неожиданно разозлился Железнов. – Чего тебя здесь держало? Работа нравится?

– А куда мне деваться? У меня даже паспорта нет.

– А где он?

– У «мамочки».

– Поехали к «мамочке».

– Ты точно спятил, – прошептала она.

А Глебу вдруг стало весело. Вот и изменилась его жизнь. Резко.

После таких подвигов лучше здесь не оставаться. Тем более если впереди еще визит к «мамочке».

Судьба распорядилась без его ведома, и это гораздо легче, чем принимать серьезные решения самостоятельно.

– А звать-то тебя как? – наконец спросил он, пристегивая ремень.

– Анюта. А тебя?

– А меня Глеб.

– Очень приятно, – вдруг манерно сказала Аня. Глебу стало смешно. Она немножко обиделась и замолчала.

Операция по изъятию паспорта обошлась без рукоприкладства. «Мамочка», много чего повидавшая в своей многотрудной жизни, только головой покачала.

– Смотри, девка, – многозначительно сказала она на прощание. Без угрозы, скорее – с сочувствием.

– А дальше что? – уже в машине спросила Аня.

– Хороший вопрос, – одобрил Глеб.

– Твой номер они срисовали. Все менты – их. Втравил ты меня, – снова приготовилась плакать девчонка.

– Хочешь – вернись. Сдашь меня – может, простят.

Аня зло посмотрела на своего непрошеного освободителя и замолчала. Всю дорогу до Антона оглядывалась назад, впрочем стараясь делать это незаметно.

Они приехали к дому Безрукова, поднялись в квартиру.

Хозяин уже принял «по первенькой», но был еще вполне вменяем.

Услышав новости, не обрадовался.

– Я хоть и старый, а жить хочется, – честно заметил он.

Глеб успокоил бывшего директора:

– Не волнуйся. Мы через двадцать минут уезжаем.

– Куда? – поинтересовалась Анюта.

– К твоей маме, – сказал Железнов.

Решение пришло просто и естественно. Он отвезет Аню к маме, а себя – в Синдеевку. Между ними всего-то километров триста-четыреста. Для бешеной собаки не крюк.

Что будет после – сказать трудно. Да и не хочется сейчас думать о том, что будет после. Достаточно, что цели на ближайшие дни определены.

Допили чай, распрощались с Безруковым.

Тот расчувствовался. На прощание подарил Глебу теплейшую охотничью доху-овчину. А Анюте – маленькое зеркальце в серебряном ободочке: недосмотр прежней жены.

– Вы поосторожнее, – сказал он. – Эти парни такого не прощают.

– Сошедший с небес змей не боится, – пафосно заявил Глеб. Сам от себя не ожидал.

У двери на лестницу расцеловались, и отъезжающие поспешили занять свои места.

– Это ты – сошедший с небес? – спросила уже в машине Анюта.

– Я, – ответил он.

– Почему?

– Как-нибудь расскажу. Потом, не сейчас.

Аня обиженно фыркнула и отвернулась к окошку.

А еще через сорок минут, обойдя на всякий случай тайными тропами выездные посты, машина уже неслась на восток.

Анюта была явно довольна, хоть и отчаянно боялась бывших работодателей. Запах свободы пьянил девчонкины ноздри.

Доволен был и Глеб. Все впереди – в непонятке. Но уже не так безысходно.

Теперь пассажир действительно сошел.

9

В Синдеевку Глеб поначалу не попал. Равно как и вроде наметившийся роман с Анютой не разродился даже случайной дорожной связью.

Наметился он еще возле дома, где акт любви бандитского юриста сопровождался сигаретными прижиганиями.

Пришло вдруг в голову Железнову, что, может быть, это и есть судьба. Оба они – униженные и оскорбленные. Оба занимаются тем, что не любят. Оба с Урала, пришлые.

И на Урал возвращаются. Ну разве не единение душ?

К профессии ее он отнесся равнодушно, как истинно лесной человек. Да, занималась. Больше не будет.

Вот он в девять лет потерялся в лесу. Правда, летом дело было, а то бы по неопытности не выжил. На вторые сутки поймал и съел ужа. Но не ест же он сырых ужей, когда у него есть деньги и имеется ресторан, где можно рубли обменять на пищу?

Так что ее ежедневное давание всем подряд напрягало его гораздо меньше, чем, может быть, одна-единственная Томкина утеха с Николаем Ивановичем.

Вспомнил – и опять заболело, заскребло внутри. И еще сам для себя оценил: машинально Томку пытается если не оправдать, то провести по более легкой статье. Какая там одна-единственная? Во скольких командировках побывал Глеб, работая под чутким руководством Николая Ивановича? Да еще иногда как срочно его туда посылали! Наверное, когда у начальника сильно свербило…

От подобных мыслей возможная жизнь с Анютой фантастической совсем не казалась.

Такое логическое, идущее от мозга, «влюбление» было разбито двумя ударами. Первый – когда забирали у «мамочки» паспорт. Глеб в него на всякий случай заглянул. Девочке оказалось семнадцать без двух месяцев.

И дело не в том, что Железнов испугался «малолетней» статьи. Его вдруг ударило, что она вполне могла бы быть его дочерью. Почти восемнадцать лет назад, уезжая на учебу в столицу, он искренне обещал своей девушке вернуться. И под влиянием момента предохраняться не стали.

Вероятность совпадения была малой, но не нулевой: маму Ани тоже звали Валя, а в город она приехала из какой-то глухой деревни – в которую больше никогда не возвращалась – уже с пузом.

По времени – подходило, по вероятности – нет. И Валь по тому времени было немало, и с пузом девушки оказывались нередко.

Однако когда по дороге заночевали в дешевом, но с удобствами мотельчике и Анюта, выйдя из душа, направилась, обернутая полотенцем, к его кровати, он мягко девушку развернул и придал обратное ускорение легким шлепком, что совсем не могло трактоваться как сексуальная прелюдия.

Анюта и вообще поняла все неправильно: начала объяснять, что всегда была осторожна, в губы никогда не целовалась и без презерватива не работала. Короче – проверено, мин нет. Пришлось Глебу, чтобы не вдаваться в сложные детали, сослаться на усталость от тяжелой дороги.

Все равно она обиделась. Хотела хоть чем-то поучаствовать в общем деле – и тут облом. На следующий день сидела в «Спортейдже» надутая и молчаливая.

Глеб не выдержал, погладил ее по голове.

– Ладно тебе, – попросил он. – Не злись.

– Я и не злюсь, – сразу заулыбалась отходчивая уралочка.

Обедали в придорожном деревянном ресторанчике уже как друзья.

– Чем дома займешься? – спросил Глеб.

– А я домой не поеду, – беззаботно ответила девчонка.

– Как это? – чуть не подавился шашлыком Железнов. – А куда ж я тебя везу?

– А что мне дома делать? Городишко – десять улиц. Еле оттуда вырвалась. Да еще мать запилит. Не, я в Екатеринбурге останусь.

– У кого? У тебя там кто-то есть?

– Ага, – просто ответила Анюта. – Подружка моя. Мы с ней вместе в училище уехали. Только она в Москву не захотела. Сказала, что здесь хоть и платят меньше, зато люди проще.

– Так! – Глеб аж машину остановил. – Ничего не понял. Ты что, и дальше тем же промышлять собралась?

– А что я еще могу? – разозлилась девчонка. – И твое какое дело? Ты мне отец, что ли?

Вот именно. Что он ей, отец? Вряд ли. Такое только в плохих романах бывает. Ну и изредка в жизни.

– А что же в Москве не осталась? Нашла бы другую «мамочку».

– После твоего разговора с Виктором Петровичем…

– Значит, я тебе карьеру нарушил?

– Вроде того, – вздохнула Анюта. – «Мамочка» была не злая. Я за день иногда и по сотне вырабатывала.

– Да уж, – согласился Глеб. – После медучилища на клизмах столько не поимеешь.

– Накоплю денег – выйду замуж, – развила мысль Аня. – Когда денег много, никто не спрашивает про прежних. К тридцати буду в шоколаде.

– Твоими бы устами, Анька… – невесело сказал Глеб. Он не был шокирован ее откровениями. И не собирался ее ни в чем переубеждать. Оба и так понимали, что шансов к тридцати оказаться в шоколаде гораздо меньше, чем в морге или в лучшем случае в низшей категории «вокзальных» и «плечевых», которые в глазах своих пользователей уже и не люди вовсе.

Короче, доехав до уральской столицы, Анька подкрасила губки, подвела глазки и, игриво махнув на прощание, выскочила на серую щербатую мостовую.

Глеб проводил ее взглядом.

Она не оглянулась.

10

Лицо у Еремеичева большое и широкое. Посредине – маленькие, утонувшие во впадинах глазки-буравчики. К этому следует добавить сипатый бас, красноречивого цвета и округлых форм нос, а также две немного съехавшие с лица щеки, заметно колыхавшиеся в такт ходьбе.

Такому человеку сложно вызвать симпатию у случайного встречного.

Он и не вызвал у Глеба никакой симпатии, когда тот, высадив Аньку и чувствуя все же некоторое опустение – если не в сердце, то в салоне, – нацелил нос своего джипа к еще довольно далекой Синдеевке.

Вот тут-то и появился Еремеичев. Здоровенный мужик стоял на обочине трассы, рядом с безвременно умершим «УАЗом», и активно «голосовал». Картина не была бы особо примечательной, если бы он одновременно не держал на весу приличных размеров деревянный бочонок.

Глеб затормозил: после ухода Аньки в машине стало скучновато. Деньжат преумножить тоже было в его положении не вредно. Да и времени эта работа не должна была занять много.

И опять Глеб ошибся! Встреча оказалась не мимолетной. Еремеичева до районной администрации он подбросил действительно быстро: бочонок, наполненный лесным медом, был не взяткой, а, как неожиданно ловко вымолвил Еремеичев, налаживанием бизнес-коммуникаций.

У полутораэтажного (цокольный низ – кирпичный, верх – бревенчатый) здания районной администрации попросил минутку подождать.

«Неужели и этот кинет?» – мельком пронеслось воспоминание о первой встрече с Анютой.

Но, конечно, не кинул. Такому человеку в криминал, даже мелкий, никак нельзя: один раз увидел его рожу, посмеялся и навек запомнил.

Вышел минут через десять, в пределах допуска. Уже без бочонка. И с таким счастливым выражением лица, словно сам сожрал его содержимое.

«Винни-Пух, честное слово!» – ухмыльнулся про себя Железнов.

– Чего, испугался, что не заплачу? – удивил проницательностью Еремеичев. Впрочем, он потом еще не раз удивит Глеба.

Они сдружились мгновенно. Как будто сто лет общались. Еще через час уже сидели в кафе, куда то и дело заскакивали очень разные люди. Большинство из них приветливо здоровались с Глебовым пассажиром.

– Да ты – известная фигура, – отметил Глеб.

– Это точно, – не стал спорить собеседник, постепенно становившийся собутыльником. И так их души сошлись, что Глеб неожиданно рассказал Еремеичеву свою историю. А Еремеичев Глебу – свою. И тоже достаточно нестандартную.

Еремеичева звали Иваном, и это древнееврейское имя удивительно точно отображало истинно русскую суть его носителя.

Иванушка-дурачок – пожалуйста! Достаточно взглянуть на его рожу. Однако, как и в сказке, Иван-дурак оказался способен дать отпор неким сановным особам. Аналогии на этом, правда, кончались: ни царевны, ни полцарства у Еремеичева не оказалось. Но – какие его годы? Может, все впереди.

Годились Еремеичеву и другие народные приставки к этому имени. Ванька-взводный? Легко! После окончания не самого престижного пехотного училища он им побывал. Ванька-встанька? И это в самую точку. И речь идет не только о сексуальной могучести Еремеичева, истинного любителя слабого пола, но и о его уникальной способности подниматься после очередного уничтожительного жизненного урагана.

Из взводных он ушел в начале девяностых. После того как покинула его – со слезами, но покинула! – длинноногая красавица почти жена. Покинула по самой незамысловатой причине: что жить с Ванькой-взводным в будущем предстояло не только ночью. А днем деньги – дело вовсе не последнее.

Уходя, Еремеичев еще не представлял, чем займется на гражданке. Но знал, что ему необходимо много, очень много денег, а именно – один миллион американских долларов: так потряс его уход обожаемой почти жены. Первые деньги решил сделать на спекуляции: брал на реализацию видики или телики и, как коммивояжер, ездил их продавать. То ли дефицит техники еще сказывался, то ли добродушность рожи, но бизнес пошел.

Уже по десять видиков брал бывший летеха. А потом по тридцать, когда магазинчик свой появился.

Тридцать – это был критический предел. За тридцатью имело смысл съездить к оптовикам в Москву. Правда, брать следовало сразу шестьдесят. А половиной поделиться с мелкими дилерами, такими же, каким недавно был он сам.

Ездил Еремеичев уже на подержанной «БМВ»-«трешке», а при виде его рожи улыбались и менты, и авторитеты. Он ни с кем не ссорился, но и те, и другие знали, что лишнего с этого проныры взять не удастся. Не лишнее – сам отдаст.

И года не прошло, как московские цены показались Ваньке высоковатыми. А значит, надо ехать сразу в Эмираты. С таможней уже было схвачено, все, кто надо, на прикорме. Еремеичев и здесь свято следовал удачно обретенному принципу: никогда не жадничать, но и лишнего никогда не давать. Копейка рубль бережет.

В Эмиратах Ваньке понравилось. Во-первых, тепло. Во-вторых, арабы, пару раз пытавшиеся Ваньку крупно надуть, поняли бесполезность своих нелепых попыток, и пошел настоящий бизнес.

За два следующих года Еремеичев не побывал в Екатеринбурге ни разу. Магазинчик по телефону продал одному из своих дилеров. Деньги пообещал забрать потом, по приезде. Честно говоря, они его особо и не интересовали.

Прямо на морском берегу араб-партнер присмотрел ему виллу. Не бог весть что, всего четыре спальни. Но, само собой, с бассейном. И с сауной. Ванька сам – в смысле по своему проекту – пристроил там русскую парную.

И началась не жизнь, а сказка.

Феи витали у него всюду: и в бассейне, и в сауне, и в парной. Не говоря уж о четырех спальнях. Невесть каким образом его координаты отыскала бывшая почти жена, так и не нашедшая своего счастья. Позвонила, получила деньги на билет и загранпаспорт, после чего месяц тешила свое тело – и Ванькино тоже – под жарким ближневосточным небом. Однако натуральной женой так и не стала – бывший взводный вовсе не был всепрощенцем. На прощание купил ей шмоток и техники, посадил в самолет – и гуд-бай, милая!

Все было хорошо в солнечной арабии. Ездил уже на слоноподобном, хоть и не новом, «мерсе». Любил не только светлокожих россиянок да украинок, но и экзотичных местных дам – даром, что ли, столько выпито с теоретически непьющими арабскими друзьями?

Разве что миллион все не набирался, хотя давно уже было около: бизнес становился нормальным и терял свои бешеные, нереальные проценты начального периода. Но еще хуже было то, что появилась ничем не объяснимая, однако крайне неприятная тоска. Уже ничего особо и не хотелось. Вот миллион добить, а дальше? Если б не миллион, то вообще можно было бы говорить об идейном кризисе.

Возможность добить миллион представилась скоро. Из Екатеринбурга пришел запрос на партию бытовой техники, закупочной стоимостью более восьмисот тысяч.

Старым знакомым Еремеичев поставлял электронику товарным кредитом: он и сам уже давно не платил арабам вперед. Здесь же покупатель был новый, и Ванька поосторожничал: потребовал деньги авансом. Ему очень хотелось добрать свой зеленый «лимон», но он перестал бы быть самим собой, если бы пошел на неоправданный риск.

К счастью, на риск идти и не пришлось: покупатели согласились на предоплату аккредитивом – то есть деньги приходили в Эмираты сразу, но становились Ванькиными только после того, как техника прибывала в столицу Урала. Попытка Еремеичева ограничить транспортное «плечо» Шереметьевской таможней успехом не увенчалась: его бывшие земляки готовы были слегка переплатить, но груз желали иметь растаможенный и уже в Екатеринбурге. Только после этого аккредитив разблокировался и деньги, присланные в эмиратский банк, становились Ванькиными.

Еремеичев пораскинул мозгами и так, и этак и опять-таки решил ограничить риски. Деньги он занял в банке, заложив виллу и все свое эмиратское имущество. Недостающие двести тысяч одолжили екатеринбуржцы, но не получатели груза, а старые партнеры. Чтобы уж совсем исключить проблемы, Ванька застраховал чартерный перелет транспортника и заключил договор с серьезной охранной фирмой на дорогу от Москвы до Екатеринбурга. Хотел даже сам лично сопровождать груз, но потом решил, что это уже перебор. Все четыре «КамАЗа», помимо вооруженного пистолетом водителя, получали вооруженного автоматом охранника.

В общем, все предусмотрел Еремеичев. Нормально, по хорошим ценам, закупился. Нормально отправил борт в Москву. Нормально, прозвонив паре нужных мужичков, растаможил технику. Последнее сообщение было от представителей охранной фирмы: она взяла груз под роспись, и «КамАЗы» пошли на восток.

Это действительно было последнее сообщение.

Больше груза никто не видел.

Грузовики нашли только через две недели в лесу за Казанью. Пустые, наполовину сожженные. Восемь человек исчезли навсегда, вместе со своими автоматами и пистолетами.

Странное дело, но Ванька был раздавлен не потерей пресловутого миллиона, а тем, что погоня за ним оказалась причиной гибели восьми человек. То, что они погибли, для него было очевидным: ни один не объявился в семье.

Он потерял все и вернулся домой пустой. Так было даже легче.

Но бизнес не бросил. Сначала надо было отдать долги. Кредиторы, кстати, не торопили: они понимали, что если Ванька встанет на ноги, то отдаст. Помогли с помещением и даже кое-что дали под реализацию. Пригодились и деньги за магазинчик, которые спустя два года отдал покупатель. На них Иван, снова носившийся по городу на подержанном «жигуле», нанял персонал и дал рекламу.

Еще через три года Еремеичев вернул все долги и вновь зажил красиво. Он решил больше никуда с родины не уезжать. От бизнес-судьбы отказываться не стал, резонно рассудив, что если и есть его вина в гибели людей, то заглаживать ее гораздо лучше, имея деньги, чем их не имея. В частности, он помогал двум самым бедствующим семьям из числа пострадавших от того разбоя.

А хотел бы помочь всем. Да еще с этой Майкой познакомился… Сумасшедшей девкой, практически в одиночку поднимавшей детдом с самыми тяжелыми, дефектными детьми. Короче, бизнес следовало расширять.

Пользуясь всеобщим доверием, он открыл сразу четыре больших электронных магазина. Вложил все, что имел, в ремонт и длительную аренду помещений (так дешевле), торговое оборудование, рекламу, товар. На этот раз застраховал все риски, включая нападения и пожары. И три месяца проработал на ура.

Вплоть до августа 1998 года.

Риск государственного дефолта в Ванькином плане страхования предусмотрен не был. Кредиты брались в долларах, а они враз подорожали. Попытки продать право аренды и торговое оборудование успехом также не увенчались. В итоге – крах number two.

Но не зря же его звали Ванька-встанька!

Он и в третий раз поднялся. Снова вернул долги. Правда, опять пока что пользовался услугами отечественного автопрома.

Впрочем, все, что ни делается, к лучшему. Заруливай Еремеичев на какой-нибудь «Ауди», хрен бы его подвез Глеб. Уж слишком мала вероятность того, что «Ауди» в отличие от «УАЗа» встанет на дороге с поднятым капотом.

Но теперь Иван Еремеичев был мужик битый. К тому же – дважды. И больше не стал делать ставку на всякие там заморские прибамбасы. Ну их на хрен, доллары, иены и прочие тугрики. То есть не совсем так: Ванька по-прежнему нежно любил заморскую валюту, но зарабатывать ее предпочитал на родных корнях – причем в прямом смысле слова. Он организовал предприятие по переработке грибов: сушил, солил, мариновал. Немалая часть лесных даров, которых здесь по-прежнему было до чертовой матери, уходила-таки западным гурманам. Но это же не нефть! Если умело, не варварски собирать, то на следующий год опять вырастет.

К концу кафешной беседы они так сошлись, что почувствовали, будто знакомы давным-давно. Еремеичев пришел в полный восторг, узнав, что новообретенный кореш по первой профессии – лесник, по второй – бизнесмен.

– Тебя Бог мне послал! – чуть не прослезился он. – Я ж загибаюсь один с этими лесными братьями! Мне каждую неделю кошмар снится, что я какую-то пьянь уволил, а он в отместку в мои чаны бледных поганок наложил!

– Для этого не только бледные поганки годятся, – успокаивающе заметил Глеб. – Я тебе потом покажу пару травок, мне еще мама, когда жива была, объясняла…

– Спасибо, утешил, – хмыкнул Иван. – Вот что, – принял он вдруг быстрое решение. – Иди ко мне на работу. Пока – наемником. А если дело пойдет – получишь долю. Я открываю сейчас новый пункт в Синдеевке…

– Где-е-е?! – чуть не заорал Глеб. – Я ж туда еду!

Теперь настала очередь удивляться новоявленному работодателю. Может, и в самом деле Глеба ему послали небеса?

Лишь на миг омрачилась радостная Ванькина физиономия.

– Слушай, фрукт столичный, – вдруг сказал он. – Ты только девицу одну там, в Синдеевке, не соблазняй, ладно?

– Тогда хоть имя назови, – благодушно ответил Железнов.

– Я серьезно говорю, не трогай, – уже совсем не по-доброму сказал Иван.

– Твоя зазноба, что ли? – не особо испугавшись, спросил Глеб.

– Нет, – как-то неохотно ответил Еремеичев. – Скорее чокнутая слегка. Мать Тереза, едри ее…

– Местного розлива, – пробормотал Глеб. Он незаметно набрался, а еще предстояло проехать с полста километров. Правда, Еремеичев уже дал ему пару телефонов – если возникнут проблемы с ГАИ.

– Не местного, – сказал Иван. – Московского. Приехала три года назад. Детей больных растит в детдоме. Ненормальных.

– В Синдеевке – детдом? – удивился Глеб.

– Она и организовала. Нашла меценатов, набрала денег. Связи у нее дальние. Меня вот тоже поддаивает. Детдом как игрушка. А сама тоже чокнутая, – вдруг прорвалось у Ивана.

– Чем же она чокнутая? – заинтересовался Глеб.

– Головой, – ответил Еремеичев. – Уехать из Москвы, от папы с мамой, от денег – и отдать жизнь дебилам…

– Если она такая дура, чего ты за нее переживаешь?

– Майка не дура, – вдруг глубоко вздохнул Иван. – Я ей даже в чем-то завидую…

Так в жизни Глеба Железнова впервые промелькнуло немодное ныне имя Майя.

11

Последние полсотни верст до Синдеевки Железнов добирался долго – больше месяца.

Застрял у Ивана. Тот начинал диверсификацию своего уже не такого малого предприятия. Хотел уйти от сезонности: грибы и ягоды, к сожалению, зимой не произрастали. Но поскольку лето было близко и пропускать сезон было категорически нельзя, Иван, быстро оценив нового сотрудника, поставил его на предварительную организацию колбасных мини-цехов: анализ оборудования, поставщиков, условий, договора кредитования и тому подобное, мало радующее, но необходимое. Сам же занялся более насущными делами – подготовкой к стремительно приближающемуся летнему сезону.

Короче, в родную деревню Глеб приехал – уже снега не было. И джипа не было тоже. Рассудительный Иван помог продать заморскую, хотя и собранную в Калининграде, игрушку, обменяв ее на гораздо менее удобный, но гораздо более практичный в синдеевских условиях «уазик».

Въехал он в родные пенаты не один. В неудобном салоне трясучего «козла» – Глеб полдороги мысленно проматерился, оценивая комфортабельность своего нового средства передвижения, – сидела девушка Майя, про которую он столько слышал, но увидел впервые лишь сегодня, в Ванькином кабинете.

Глеб еще раз искоса посмотрел на нее.

Нет, ничего особенного.

Волосы цвета соломы. Кожа бледная, хоть и слегка обветренная – даме на свежем воздухе приходится бывать довольно часто. Одета неброско, как эмансипированные московские студентки: джинсы, куртка. На голове – дань местному климату – вязаная шапка, несмотря на почти летние пейзажи за окном.

Глеб ее и на ходу наблюдал. Фигура хорошая, ничего не скажешь. Все выразительно. Где надо – выделяется, где не надо – подобрано. Но как бы это сказать… Задумался Глеб, сам для себя подбирая слова для выражения первого впечатления…

Наконец нашел.

Дамочка не делает ничего, чтобы понравиться представителям противоположного пола. Вот в чем дело. А это, по мнению Глеба, не есть хорошо. Ибо может свидетельствовать о неких новомодных отклонениях. А если даже не отклонениях, то об отсутствии природной женственности, без которой у женщины остаются лишь чисто внешние женские черты. Конечно, Глебу приходилось иметь дело и с такими. После некоторого количества спиртного или после трехмесячного воздержания – было у него такое однажды на лесоводческой практике – и подобная неженственная женщина прошла на ура. И даже неоднократно.

Но наутро Глеб тогда поспешил с ней побыстрее расстаться. Сама мысль о длительных отношениях с особой, не заточенной на противоположный пол, была ему противна.

Впрочем, нет, остановил себя Глеб. Это уж слишком.

Майя вовсе не напоминала ту бабищу, ублажившую его – прямо в темном общежитском коридоре – после длительного таежного воздержания. С грубыми руками, обветренным лицом – работала на стройке, – а главное, с полным равнодушием к тому, что столь занимало в ту минуту Глеба.

Просто Глеб за последние годы привык к другому. Томка была абсолютной женщиной. Абсолютной. Ласковой, как кошка. Умевшей так пройтись, так повернуться, что греховные мысли возникали сами собой, причем – незамедлительно.

«И не только у меня», – пришла тут же мысль. И хотя время притупило, размазало его боль, все равно она настигла, уколола. Лицо Железнова непроизвольно скривилось, он еле удержал стон.

– Что с вами? – развернувшись к нему, спросила сидевшая на пассажирском месте Майя.

– Ничего, – ответил Глеб, в душе ругая себя за то, что оказался застигнут врасплох. И еще отметил, что в Майе все-таки есть одна женская деталь, которую не приобретешь ни в какой новомодной клинике. Глаза у нее и в самом деле как небо – такие же голубые и такие же огромные.

«Что с вами?» – спросила она издавшего непонятный звук водителя. Другая тоже могла бы спросить. Но вряд ли смогла бы сымитировать такое искреннее волнение по поводу проблем малознакомого мужика.

Эта – не имитировала. Эту – действительно волновало. «Точно, мать Тереза», – вспомнил Железнов Ванькино выражение.

Они проехали вместе больше часа – Глеб забрал даму прямо из кабинета Еремеичева, – однако толком так и не пообщались. Не то чтобы она его заинтересовала – но Железнов не привык, чтобы на него настолько не обращали внимания. Даже какой-то неспортивный азарт, несмотря на все предупреждения Еремеичева (а может, благодаря им?), появился.

Ладно, не последний раз встречаются – Глеб собирался восстановить родительский дом и некоторое время жить здесь, в Синдеевке.

Он подвез даму к свежепокрашенному одноэтажному строению – детдому. Раньше этого здания в деревне не было. Теперь – появилось. Не самое шикарное – в Синдеевке построились несколько екатеринбургских богачей, – но вполне достойное.

На скамеечке у мощных, из доски-сороковки, ворот сидела пожилая женщина, видимо, няня. И стояли двое детей, скорее даже подростков.

Увидев выходящую из машины Майю, подростки – девица и парень – неуклюже бросились к ней, издавая радостные звуки. Их руки и ноги двигались нескоординированно, отчего дети напоминали двух крупных медвежат. Раскрытые рты были радостно растянуты, но слова образовывались медленно, с трудом. И еще более сложно связывались во фразы.

Глеб теперь рассмотрел их глаза.

Его передернуло от неожиданности.

Можно как угодно нарядить дауна. Можно увешать его золотом и усадить в лимузин. Можно – одеть в смокинг и бабочку. Все равно глаза – выдадут.

Только улыбки на их лицах были настоящие, без дефектов.

Троица обнялась и несколько секунд стояла неподвижно.

А Глеба вдруг снова проняло: столько счастья на лицах он давненько уже не видывал.

Его самого уж точно вот так никто не встретит. Даже самый последний даун…

12

Не прошло и месяца, как Федя и Марина – так звали подростков – столь же радостно встречали и Глеба. Они вообще были очень дружелюбны, эти ребята, которых мать-природа безо всякой их просьбы «наградила» лишней, сорок седьмой, хромосомой.

Поначалу Железнов их побаивался. Не в том смысле, что ожидал от ребят опасностей. А так, как малые дети из российской глубинки пугаются, впервые увидев, как теперь принято говорить, афроамериканца.

Дауны – названные в честь английского доктора, полтора столетия назад описавшего это заболевание, – резко отличаются от нормальных детей. Плоское лицо, узкие, скошенные вниз глаза. Искривленные мизинцы. Куча болезней внутренних органов.

И конечно, умственная отсталость. Степень – разная, в зависимости от хитрых сочетаний хромосомного дефекта. Глеб из быстрого, на ходу, рассказа Майи мало что понял про «трисомию» и «мозаичность», но именно от этого «трисомийная» Марина имела беспощадную запись «олигофрен в степени идиотии», а «мозаичный» Федя – пугающий приговор «имбецил».

Впрочем, Майя рассказала, что подобные приговоры, особенно вынесенные в условиях российских больниц, частенько удается пересмотреть в сторону смягчения. Так, Маринка, «осужденная» на чисто растительную жизнь, имела не такой уж малый словарный запас, а ее улыбка сильно скрашивала страшное, неживое выражение лица с неестественным румянцем на щеках. Федя же умел читать и писать, причем делал это достаточно бегло. Конечно, он не все понимал в прочитанном. Но разве много людей разберутся в диссертации Эйнштейна, написанной почти сто лет назад? И что, сильно мы от этого переживаем?

Подобные мысли появились у Глеба не сразу. Поначалу он был настроен иначе. Затеи Майи, променявшей столичный уют на общество детей-изгоев, казались ему, может, и благородными, но очень уж… вычурными, что ли… Неестественными.

Все равно эти дети не вернутся в общество. Так стоит ли на них гробить жизнь?

Он даже как-то неосторожно позволил себе озвучить свою позицию. И чуть было не стал для Майи врагом.

Опять не так. Врагом он, конечно, не стал, потому что сложно себе представить, чтобы Майя кого-то ненавидела. Обидчиков своих детей она просто не замечала. Именно как на пустое место смотрела эта юная, но сильная женщина на людей, не считавших людьми ее воспитанников. Она как будто отвечала им тем же.

Причем – невзирая на ранг. Один из высоких екатеринбургских чиновников, построившихся в Синдеевке, как-то посетовал ей на неприятное соседство. И потребовал ограничить «уродов» их внутренним двором. Ему не хотелось, чтобы его собственные дети видели эти «унылые лица».

В ответ услышал много интересного. Причем с такой презрительной интонацией, с какой вряд ли вообще с ним когда-либо говорили.

Разъяренный начальник обещал стереть с лица земли «синдеевский дурдом». И даже предпринял к этому определенные шаги. Вполне бы, кстати, мог преуспеть: подготовили, проголосовали – и порядок. Подумаешь, два дурдома слили в один! Так даже лучше: и управлять проще, и экономичнее.

Однако неожиданно машина застопорилась, и не где-нибудь, а в Москве, на самом верху. Прыткому же чиновнику в кабинете его начальника недвусмысленно объяснили, что проще ему самому покинуть Синдеевку, слившись с кем-нибудь таким же умным, чем еще раз задеть местных имбецилов.

Глеб бывал в детдоме довольно часто, сначала – по поручению Еремеичева, постоянно присылавшего бедолагам какие-то лесные вкусности, а потом и по собственной инициативе. Не сразу признался себе, что ему нравится, когда его хоть кто-то радостно встречает. Хоть идиоты ему улыбаются.

А еще позже мысль об идиотах сама по себе отошла на задний план, потому что нормальному человеку и собаку приятно приласкать. А здесь были не собаки. Здесь были, безусловно, люди.

Не сразу, но Железнов это понял. Сначала нутром, потом – мозгами.

Эти дети на нормального мужика воздействовали неотразимо. Потому что базовый инстинкт нормального мужика – вовсе не трахнуть красивую тетку, хотя и это не возбраняется. Базовый инстинкт нормального мужика – защитить и сохранить слабого. А эти ребята были максимально слабы и беззащитны. Соответственно максимально тревожили базовый инстинкт Глеба.

Кстати, в «дурдоме» был и вовсе здоровый народец. Так, по зеленому двору, оглашая его звонкими воплями, постоянно носились три «близнеца»: Славка, Колька и Ленка. Лет им было от девяти до одиннадцати, вечно чумазые, несмотря на все усилия довольно многочисленного персонала и лично Майи.

Железнов долго собирался спросить, как эта троица получила свои диагнозы. Но все случай не представлялся.

Представился же он с неделю назад, когда в детдом приехала очередная комиссия. Банду было не узнать: скорбно-депрессивные личики, тупая печаль на челе, ответы невпопад и, безусловно, дебильный смех не по делу.

«Вот же паразиты», – шепотом откомментировала вовсе не расстроенная Майя. Потом, когда гости уехали, объяснила. Конечно, дети нормальные. Конечно, умные. Но – прошедшие все этапы сиротского пути, начиная с Дома малютки. Тут кто угодно имбецилом станет. Ведь человек не машина. Чтобы задействовать данные Богом десять в четырнадцатой (!) степени нейронов, маленьким человечком нужно постоянно заниматься. Не задействуешь – вместо головы будет просто кусок органической массы.

Этой троицей, хоть и с опозданием, все-таки занялись. И безграничные резервы мозга помогли им догнать здоровых сверстников. Попади они в другой «дурдом» – так бы и остались дебилами и имбецилами.

– И что теперь с ними будет? – поинтересовался Глеб. Они сидели на большом, нагретом солнышком камне – ледник много таких протащил по Уральским горам.

– Не знаю, – вздохнула Майя. – Поставь им сейчас реабилитирующий диагноз, они уедут в обычный детдом. А они знают, что это такое. Вот и придуриваются.

– Но делать-то что-то надо?

– Родителей им новых искать. Усыновителей. Да только с нашими диагнозами на них заявок нет. Это ж не Европа!

– А может, действительно в Европу? – задумался Железнов, и к патриотизму подходивший крайне прагматично.

– Может быть, – согласилась директорша. – Только вполне посадить могут, за торговлю детьми.

– Да уж, – согласился Глеб. – Лучше пусть на родине – имбецилами.

– И обидно опять же, – продолжила Майя. – Неужели мы сами своих детей вырастить не сможем?

– Ты – сможешь, – улыбнулся Железнов. – Кстати, как тебе все это удается? – показал он рукой на новый свежепокрашенный корпус. – Может, ты мафия московская?

– Ага, – сразу согласилась Майя, теряя интерес к разговору. – Ну, я пошла. Дел по горло.

И пошла. Обычной своей деловой походкой. По зеленой молодой травке, в синих джинсах в обтяжку и желтой курточке.

Но почему-то теперь Железнов долго смотрел ей вслед. А мысли были какие-то не деловые. Во всяком случае, уж точно не про заказ тарно-упаковочного оборудования для будущего синдеевского колбасного цеха.

Весна, что ли, действует?

13

Дел было по горло и у Глеба.

Во-первых, он выполнял текущую работу по еремеичевским делам – теперь они стали и его делами. Ягодный сезон уже начался, за всем нужен был глаз да глаз.

Во-вторых, он готовился уже осенью открыть колбасное мини-производство. Еремеичев от своих слов не отказался, Железнов получал в этом предприятии долю. Часть ее оплатил деньгами, вырученными за «Спортейдж», часть договорились компенсировать работой.

В-третьих, он строил дом. Родительский полностью сгнил, жить в нем было нельзя. К счастью, дерево пока на Урале есть. А все столярно-плотницкие навыки Глеб, как выяснилось, не потерял.

Помогали ему два парня, присланные Иваном. Точнее, Глеб помогал парням: со стороны Еремеичева это была такая замаскированная форма материальной помощи. Гордый Глеб подумал – и принял ее. Он был уверен, что сумеет воздать своему новому шефу сторицей.

Кстати, помощников было гораздо больше, чем двое. Командированных парней поначалу, так же как и в первый раз Глеба, дауны из детдома напугали. Потом они, так же как и Глеб, привыкли и подружились с ними.

Ребята, с разрешения воспитателей, приходили во всякий погожий день и оказались вовсе не бесполезными на «стройке века», как называл ее Глеб.

Бригадир объяснял им их задачи, и пусть они были скромны, но выполнялись всегда ровно на сто процентов. Отнести, убрать, подмести, сложить – все делалось точно, четко и с улыбкой.

Улыбка вообще была фирменным знаком этих детей.

А когда в конце дня Глеб благодарил ребят за работу, то они просто были счастливы. Глеб провожал их до детдома. Они болтали на всякие темы. Не про космос, конечно.

Развитие Феди было на уровне семилетнего ребенка. Хотя так сравнивать сложно: Федя успешно изучал под руководством боготворимой им Майи Александровны… английский язык! Но принципиально не был способен складывать и вычитать даже однозначные цифры.

Маринка была ребеночком лет пяти, если не младше. Зато ребенком чрезвычайно доброжелательным и веселым. Тоже проблемка – теперь уже постоянно размышлял на больную тему Глеб. Согласился бы он иметь пятилетнего ребенка, зная, что шести– или десятилетним он не станет никогда? Вечно – пятилетний?

И какой в этой ситуации выбор?

Еще год назад, спроси Глеба на эту тему, он бы честно сказал, что самый гуманный вариант для даунов – эвтаназия, коли аборт вовремя не сделали. Все было просто. Нормальный человек – нормально живи. А ненормальный – уже и не человек вовсе.

И как же теперь все усложнилось!

Ладно, Федя для своей болезни – интеллектуал. Но разве Маринка не человек? И будь она – не дай Бог, конечно, – его дочкой, разве он убил бы свою пятилетнюю или даже трехлетнюю девчурку только за то, что она больше не растет?

…«У-ух!» – вытер Глеб вспотевшее от напряжения лицо. Лучше такие вопросики себе не задавать.

Он в очередной раз привел ребят к детдому.

Солнце садилось за горизонт. Было тепло, но комары и гнус не досаждали. В этом была одна из изюминок тихой Синдеевки, поэтому эта незаметная деревенька и привлекла к себе столь пристальное внимание регионального начальства. Болота рядом имелись, да еще какие! Грибов и ягод – море. А вот промышленности и комаров – нема. Почему (речь о комарах) – никто не знает. Но до чего ж приятно провести вечерок на свежем воздухе, подышать настоящим таежным ароматом и при этом не слышать назойливого, приводящего в неистовство, тонкого жужжания. А потом полночи не чесаться вместо спокойного, прибавляющего силы сна.

– Ну, спасибо, ребята! – еще раз поблагодарил он счастливых Федю с Маринкой и, повернувшись, собрался было уходить, как нос к носу столкнулся с подъехавшими Еремеичевым и Майей Александровной.

– Пошли чай пить, – позвала в дом Майя. Глеб не стал отказываться, хотя обратил внимание на не вполне довольный вид Ивана. Впрочем, это его дело. Глеба никогда не волновали такие мелочи.

Они пошли в маленькую, но уютную двухкомнатную квартирку директорши, пристроенную прямо к главному корпусу.

Уже темнело. Из сарая негромко заржала лошадь.

– У вас теперь и конюшня своя? – засмеялся удивленный Еремеичев.

– Да, – гордо ответила Майя. – Благодаря Глебу Павловичу.

Иван оборвал смех. А Глеб, наоборот, усмехнулся. Неужели они с Ванькой когда-нибудь будут бороться за одну красавицу?

Лошадь в синдеевский детдом привел действительно он. Уже пару недель назад. Став, неожиданно для себя, главным участником почти медицинского эксперимента.

Все началось с Марии.

Мария была самым загадочным обитателем детдома. Конечно, и кроме нее были жильцы с проявлениями детского церебрального паралича, но она одна была, во-первых, с абсолютно сохранным интеллектом, а во-вторых, годков ей было поболе, чем директору детдома.

ДЦП – такая подлая штука, которая отдельной болезнью в общем-то и не является. Это – сборный диагноз. Скорее следствие, нежели причина. Кого-то сделали инвалидом стальные акушерские щипцы, кого-то – инсульт, кого-то – травма или внутричерепная инфекция.

Болезнь может задеть мыслительные способности, а может – и не задеть.

Вот Леночка, например, скрюченная девчоночка лет одиннадцати, целыми днями сидит на теплом солнышке в своем кресле, отвлекаясь только на еду да на замену памперсов: сама ходить в туалет она не научилась и уже, видимо, не научится.

Действительно, растительный образ жизни. Жестокий и точный медицинский термин.

Поначалу, проходя мимо нее, Глеб старался ускорить шаг и отвести взор. Пока не заметил, что она-то на него всегда смотрит и всегда, увидев, улыбается. О чем думает – неизвестно. Но радуется – точно.

Непроизвольно начал улыбаться в ответ. А потом – рука машинально потянулась – погладил ребенка по мягким темным волосам. И почувствовал, как ее щека доверчиво прижалась к его ладони.

Опять, получается, ошибался Глеб. Цветочек – да. Но только в переносном смысле. В прямом – человек, конечно.

Был – точнее, есть – еще и Петя. Вот уж про кого не скажешь, что он болен. Всегда аккуратный, отутюженный, в чистой рубашечке и маленьких круглых очках. Будь ему тридцатник – вполне сошел бы за молодого, но продвинутого ученого. Однако Пете только десять. Считать умеет как арифмометр. Читает со скоростью, недоступной его педагогам. Наверное, и говорить умеет. Но никто этого не слышал.

Не хочет он говорить. Вообще общаться не хочет ни с кем, кроме самого себя. Это называется – аутизм.

Петя – единственный житель детдома, к которому Глеб еще не привык. Уже не боится, но еще не готов любить.

Но речь шла о Марии, даме с внешностью Бабы-яги, только передвигалась она не на ступе, а на дорогой – импортной – инвалидной коляске с электромотором. В очередной раз, кстати, задумался Железнов, откуда у деревенского «дурдома» деньги на импортные коляски. И в очередной раз отказался от идеи поподробнее выспросить об этом Майю. Не располагала она к подобным расспросам.

Мария была очень злой женщиной. Ее боялся и ненавидел весь персонал. Не цеплялась перекошенная болезнью Баба-яга только к больным детям. Да и чего к ним цепляться? Такие же богом обиженные.

А больше всех доставалось почему-то Майе Александровне. Сварливый голос Марии вспоминал директоршу по поводу и без повода. Майя – железная Майя! – частенько плакала. Но ничего не предпринимала для усмирения безудержной оппонентки.

В изрядной степени усмирил ее… Глеб!

Улучил время, когда директорши не было поблизости, а паралитичка мыла ей кости. Просто подошел и посоветовал даме заткнуться.

Мария заткнулась. На две секунды, пока переосмысливала сказанное. После чего выдала новую тираду.

Железнов нагнулся к больной и тихо спросил:

– Боли в мышцах после укола проходят? Или все-таки нет?

Та опять застыла в недоумении. Потом тихо ответила:

– Если бы Майка не жлобилась, проходили бы.

– Она не хочет, чтобы ты стала как наркоманка.

– А кому от этого будет хуже? – краем рта ухмыльнулась парализованная.

– Тебе, кому же еще?

– Ей будет хуже! – выдохнула та. – Совесть беднягу замучает!

И замолчала. Как обрезало. Как будто сказала что-то такое, что говорить совсем не следовало. Потом попыталась было обругать Глеба, но – как-то вяло, без привычного энтузиазма.

– Ты ведьма, – совсем без злобы ответил ей Глеб. Женщина замолчала. – Моя мама тоже была ведьма, – продолжил он. – И бабушка. Если хочешь, приготовлю тебе отвар. Он должен тебя расслабить.

– А что ты обо мне озаботился? – сварливо, но уже на спаде спросила Мария.

– Во-первых, жалко Майю, – честно сказал Глеб. Женщина усмехнулась. – А во-вторых, почему бы не помочь даме, даже если она стерва? – несколько неожиданно закончил он.

Теперь женщина улыбнулась.

Он действительно нашел требуемые корни – ничего не забыл за столько лет! – и приготовил зелье. Если бы Майя узнала – убила бы. Но не узнала.

Не слишком помогло зелье. Спастические боли чуть ослабли, но не исчезли. Однако Мария на Глеба не обиделась, более того, стала гораздо менее озлобленной. «Более компенсированной», – говорят в таких случаях.

А вот Глеба относительная неудача задела. Залез в Интернет – специально в город ездил, – купил даже книгу, рекомендованную в сайте. И скоро в детдоме появилась лошадь – старая, откровенно говоря, кобылка, – а в перечне медицинских назначений появился новый термин – гиппотерапия.

Глеб подсаживал Марию на кобылку, и лошадь тихонько трусила со своей невесомой ношей, удерживаемая под уздцы твердой рукой сына лесника. Впрочем, кобылка вряд ли была бы резвее даже без твердой руки: ее «мотор» выдавал явно не более одной десятой лошадиной силы.

Теоретики метода объясняли лечебный эффект тем, что верховая езда заставляет мозг инстинктивно координировать работу почти всех мышц. В случае с Марией гиппотерапия явного лечебного эффекта не дала, но для нее, так же как и для всех остальных обитателей синдеевского детдома, кобылка стала очередным чудом, серьезно расширившим их возможности в жестоком и неласковом к ним мире.

На лошадке с восторгом катались и Федя с Маринкой, и девочка-цветочек Леночка, и даже самоуглубленный и самодостаточный аутист Петя. Они же за ней и ухаживали: конюх дядя Витя, помнивший еще Глебова отца, лично приходил обучать детей. Кузнеца же пришлось привозить из соседней деревни – профессия стала нечастой.

И еще немаловажно было для Глеба, что после появления рыжей кобылки в детдомовском сарае директор Майя Александровна впервые взглянула на него, Глеба… не то чтобы заинтересованно, но уже как-то иначе, чем прежде.

И это было ему приятно.

…Они втроем прошли в комнату. Майя Александровна заварила душистый чай с мятой. Включила немодную лампу под тканевым абажуром.

Печенья домашнего – по интерьеру явно полагавшегося, – правда, не оказалось: пришлось довольствоваться магазинными пирожными, привезенными Еремеичевым.

Тут только обратил внимание Глеб, что Еремеичев принарядился: в черном костюме приехал, что отродясь за ним не водилось.

Иван честно выпил два стакана чаю, прежде чем приступил к главному.

– Лучше бы, конечно, без этого москвича, – пробормотал он, поглядывая на Железнова. – Ну да ладно…

– Ты чего, жениться решил? – вдруг дошло до Глеба. Еремеичев зыркнул на него свирепым оком. А потом улыбнулся и согласился:

– Типа того. Вот, Майя Александровна, при свидетеле прошу у вас руки и сердца.

– Их обычно предлагают… – покритиковал Железнов. – А не просят.

– Не тебя спрашивают, – смиренно заметил Иван.

Майя застыла, не зная, как себя вести.

– Я, пожалуй, еще не готова, – наконец нашла она форму мягкого отказа.

Еремеичев расстроился, но не очень.

– «Не готова» – не значит «нет», – резонно заметил он.

Чаепитие продолжилось как ни в чем не бывало. К теме вернулись только перед уходом. Вернулся опять Иван. Уже покидая Майину квартирку, вдруг обернулся и сказал:

– Только на этого столичного жителя, – чтоб сомнений не оставалось, он показал на Глеба пальцем, – смотри не клюнь. Парень он хороший, но я пока не уверен, что он здесь надолго.

– Вообще-то я здесь родился, – почему-то обиделся Глеб.

– Можно, я пока незамужней побуду? – разрядила ситуацию Майя.

– Можно, – разрешил Еремеичев. Он уже снова улыбался. Они с Глебом собрались и пошли восвояси.

Через час Глеб вернулся. Тихонько постучал в дверь. Почему-то ему показалось, что его примут. Было такое ощущение.

Дверь открылась.

Майя стояла на пороге, видно, только из душа – запахнутая в полотенце. Ойкнула, увидев Железнова: думала, кто-то из дежурных воспитательниц.

А Глеб, вдохнув в себя ее запах, вдруг на мгновение потерял голову и двумя руками забрался под полотенце.

Очнулся тут же, получив крепкую затрещину. Извинился, повернулся и пошел к себе на стройку, спать.

День получился какой-то, прямо скажем, сумбурный.

14

Давно так не зашивался Глеб, как этим летом. По еремеичевским – а теперь уже и своим – делам носился как угорелый: ему тоже стали сниться бледные поганки в огромных грибоварных чанах. Ягодные дела, правда, уже заканчивались, теперь впереди только брусника да клюква. Зато грибы будут чуть не до самой зимы.

А зимой, даст Бог, появится деликатесная колбаса с маркой «made in Sindeevka».

Работа Железнову нравилась: в отличие от московской она вернула ему лесной воздух. К тому же – не была навязана, да и должностью своей он никому не был обязан. Глеб вздохнул, вспомнив, как «оплачивалась» прежняя, престижная московская работенка…

Но на тяжкие душевные переживания у него теперь просто не было времени.

Даже с Майей он после своего неудачного ухаживания в следующий раз встретился только через неделю.

Кстати, получив ощутимой тяжести затрещину, Глеб почему-то не испытал чувства непомерного стыда или раскаяния. Скорее главной мыслью было что-то типа – поторопился… Ничего, жизнь в тот вечер не кончилась. А Майка – теперь про себя он называл директоршу именно так – его, безусловно, интересовала.

Еремеичев это видел, радости не испытывал, однако личное и производственное разделял четко, по-прежнему дорожа излишне самостоятельным, но весьма пригодившимся в деле москвичом. Только одно сказал Глебу насчет Майки: «Обидишь – убью», чем не слишком напугал последнего. Во-первых, после того чересчур краткого полета на аэроплане его сложно было чем-либо серьезно напугать. А во-вторых, он вовсе не собирался Майку обижать. Совершенно не исключено, что аналогичные его действия через некоторое время Майку не рассердят, а совсем даже наоборот. Она, конечно, женщина серьезная, но ведь – женщина…

Майка и в самом деле прибежала к нему сама. Поздним вечером, прямо на заканчивающуюся стройку – Глеб теперь ночевал хоть и на свежем воздухе, но уже под собственной крышей.

– Ленка умирает! – выкрикнула она. Железнов мгновенно подхватился, и они побежали к детдому.

На врачей из города рассчитывать было нечего. Ураганный ветер еще вчера оборвал телефонные провода, да и добираться они будут долго. Вечно пьяный фельдшер из поселка за Большой Болотиной тоже вряд ли поможет. Даже если придет.

Почему Майка побежала за Глебом – сказать сложно: в детдоме-то как раз свои медики были, пожилая тетечка-педиатр и еще один специфический специалист – дефектолог. Они крутились вокруг бездыханной Леночки, и было видно, что обе дамы здорово испуганы. Несмотря на тяжелые анамнезы пациентов, это была первая смерть в их молодом детском доме.

Девочка не дышала. Ее и так бледная кожа теперь приобрела синюшный оттенок, характерный для сердечной недостаточности.

Еще полгода назад, окажись Глеб свидетелем подобного, подумал бы про себя: «Слава Богу, отмучилась». Потому что не смог бы счесть жизнью тот вид существования, на который была обречена девочка.

Нет, не поэтому.

А потому, что Глеб ее не знал. Потому что она ему не улыбалась. Потому что не приникала теплой щекой к его ладони.

Теперь он совсем не хотел отпускать ее без боя.

Разогнав мельтешащих медиков, он приложил руку прямо к груди ребенка. И неожиданно ощутил слабые, еле заметные толчки. Если это и была смерть, то еще не окончательная, не насовсем.

Конечно, открытый массаж сердца плюс хороший дефибриллятор были бы очень кстати – Глеб проходил медицинскую практику, ведь его готовили в лесники, а в тайге плоховато с медпомощью. Но и без дефибриллятора с неорганизованными сокращениями сердечной мышцы можно попробовать побороться.

Он начал массировать Ленкино сердчишко прямо через грудную клетку, стараясь мощнее воздействовать на мышцу и в то же время не сломать гнутые карандашики ее ребер. Майка, стараясь попадать в такт его движениям, рот в рот делала ребенку искусственное дыхание.

Минут за пять, не больше, завели девчонкино сердце. Сначала оно заработало робко, с перебивами, потом все увереннее. Еще через четверть часа ее личико стало терять синий оттенок, возвращаясь к обычному цвету.

Она открыла глаза, слабо пошевелилась. Глеб сидел рядом, ждал, несмотря на завтрашний ранний подъем. Майка тоже примостилась сбоку, в кресле.

Чудес после клинической смерти никаких не случилось. Леночка не заговорила и с койки бодро не спрыгнула. Однако глазами с Глебом встретилась, и Железнову уже не надо было объяснять, с какой целью спасают таких вот «неперспективных» детей.

Глеб встал, попрощался с девочкой – не будучи уверенным, что она его понимает, но и не очень по этому поводу переживая, – и тихонько, чтобы не разбудить заснувшую Майку, вышел из палаты…

В следующий раз с директоршей он встретился у себя в новом доме. Теперь не только крыша была на своем месте, но и стекла в окнах, и двери в дверных проемах. Можно сказать, предварительное новоселье.

Гостей только немного: Майка да Еремеичев.

Еремеичев притащил японский телевизор, сам приладил антенну на шест. Майка принесла шторы и… трехлитровую банку собственноручно сваренного варенья, чем вызвала гомерический хохот присутствующих: им по долгу службы приходилось пробовать аналогичное постоянно, причем в таких количествах, что глаза бы уже на него не смотрели.

Кошка пришла сама, трехцветная, в репейнике, наглая и веселая. С энтузиазмом жрала все: от упомянутого выше варенья до свежих огурцов. Солеными тоже не брезговала. Наевшись, залезла Глебу на колени и безо всякого стартового поглаживания завела громкое мурлыканье.

Железнов чуть не прослезился: свой дом, свой телевизор, своя кошка. Гораздо более свои, чем это было в Москве. Злость к Томке прошла, почему-то чаще стала вспоминаться не сцена с ногами, а то, как жена возилась с его переломом. Но обратно не хотелось. В одну и ту же воду дважды не входят.

А может быть, дело в Майке. Страсти, честно говоря, Глеб по-прежнему не испытывал. Но ему хотелось о Майке заботиться. Тамара такие чувства вызывала редко.

Посидели, поболтали. Потом Еремеичев засобирался. Его неактивно уговаривали побыть еще. Но он ушел, на прощание показав Глебу здоровенный кулак и состроив зверскую рожу.

Глеб засмеялся.

– Ты чего? – не поняла Майка.

Вместо ответа он обнял ее за теплые плечи.

И ничего, никто ему не врезал. Даже тогда, когда ладони полезли под мягкую шерсть свитера. Только захолодела немного Майка. Аж дышать на мгновение перестала. Испугалась, что ли?

Он притянул ее к себе, мягко расстегнул молнию на боку брюк. Они легко соскользнули вниз, сразу сделав Майку какой-то беззащитной. И желанной.

И в этот момент очень громко и очень некстати включился телевизор!

– Еремеичев, сволочь! – засмеялся Глеб. – Сам не женился и мне не дает! – Его работодатель хвастался способностями своего подарка к самовключению и неожиданно угадал с таймером. Отомстил, можно сказать.

Испуганная вначале, Майка тоже засмеялась. Она вообще теперь не походила на уверенную и сильную директрису, какой привык ее видеть Глеб. И слава Богу!

Глеб шагнул вперед, чтобы вновь обнять девушку, однако внезапно остановился. До него только теперь дошел смысл сказанного с экрана.

Телевизор включился на новостях. Криминальная программа. Очередное убийство. Погибла проститутка. Типичный случай, очень опасная профессия. Оставалось только посочувствовать девчонке, так и не дождавшейся лучшей доли. И дальше заняться своими делами.

Если бы убитую девчонку не звали Аня. И жила бы она не в Екатеринбурге. Камера наехала на измазанное кровью лицо убитой, и у Глеба исчезла последняя надежда на совпадение.

Он замер, не зная, что предпринять. Да и что тут можно было предпринять? А бесстрастный голос за кадром рассказывал о том, что Глебу и так было хорошо известно: что девушка раньше работала по той же специальности в Москве. Сказали и то, чего Глеб еще не знал: по рассказам подруги, ее искали люди, приехавшие на машине с московскими номерами. Журналист предположил, что у девушки остались какие-то столичные долги.

– Ты что, знал ее? – спросила из-за спины Майя.

– Да, – глухо ответил Глеб.

– Широк круг твоих контактов, – спокойно заметила она.

– Анька из-за меня погибла, – выдохнул Глеб. Молчание Майи требовало продолжения, и Железнов объяснил: – Над ней издевались, я вступился. И вот результат.

– Не думаю, что ты виноват, – сказала Майя. Она была уже в брюках, но дело не в этом: она снова была директоршей. – Они за тобой не приедут?

– Как они меня найдут? – усомнился Глеб.

– Не знаю. Ее же нашли.

– Нет, они меня не найдут.

– Я надеюсь, ты в драку ввязываться не собираешься? – спросила Майя.

– Н-не знаю, – промычал застигнутый с поличным Железнов. Именно об этом он сейчас напряженно размышлял.

– Я прошу не делать этого, – тихо сказала Майя, вновь став женщиной. – Ей не поможешь. Лучше не трогать зло.

– А ты за меня выйдешь? – спросил Глеб, снова обнимая ее плечи.

– Не сию минуту, – сказала она, ловко вывернувшись из его рук.

– Но ты вообще-то не против? – вслед уходившей Майке крикнул Глеб.

– Вообще – нет, – на секунду обернувшись, ответила Майя.

15

Впервые за столь многотрудные полгода Глеб отдыхал и телом, и душой.

Он присел на корточки и гладил нежный, упругий, чуть подсохший мох так, как если бы это была его любимая собака.

Он лег на темно-зеленый ковер и, как щенок, пару раз перекатился через спину.

Мох оказался все же не совсем сухим: как-никак болотное растение. Рукав рубашки немного намок.

Но какое же это славное ощущение – в тридцать шесть лет почувствовать себя щенком!

Он пополз по податливому мху на четвереньках, наблюдая мир с высоты в пару десятков сантиметров. Этот мир был вовсе не похож на тот, что видится с почти двухметровой высоты.

На мгновение пришла мысль, что кто-нибудь его в таком положении может увидеть. Обсмеют начальничка-то!

Ну и пусть видят. Ему хорошо тут. Ему наконец стало хорошо.

А вот и он.

Черноголовик и сверху красив. Но когда к нему подползаешь сбоку и его крепкая, синеющая на срезе ножка закрывает тебе солнце – это совсем другое дело. Даже укусить захотелось за глянцевую шляпку, как это с удовольствием делала их старенькая, умудренная жизнью лошадь.

Но кусать все же благоразумно не стал. Вместо этого губами снял две крупные, чуть не с вишню, ягоды голубики, выросшие на одиноком кустике рядом с благородным грибом. Он все же не лошадь, сырые грибы есть. Хотя нужда заставит, что угодно съешь, не поморщишься.

Умеренно-сладкий вкус перезрелой голубики приятно растворился во рту.

Все. Пора вставать. Бизнес не ждет.

Он поднялся на ноги, отряхнул брюки от приставших веточек и хвои, после чего огляделся.

Как здесь славно! Большая Болотина, расположенная совсем недалеко – вон за той стеной елок, – тоже по-своему притягательна. Но если здесь душа отдыхает мягким восторгом, то там чувства гораздо более сильные: так, наверное, девятый вал вызывал у терпящих кораблекрушение, кроме стылого страха смерти, еще и чувство упоительного – опять же смертельного – восторга перед силой взбудораженной воды.

Внезапно обостренный слух лесного человека – а даже полвека в городе не отменят заложенного с рождения – засек посторонние звуки. И тут же определил их как неопасные.

Средь деревьев замелькала фигурка Майи.

Глеб облегченно вздохнул: если б это был медведь, добирающий жиры перед близкой зимой, радости было бы мало. Это только в детских сказках Топтыгин – неуклюжий и добрый увалень. В тайге он очень даже уклюжий. И очень недобрый. По крайней мере мед – далеко не главный ингредиент его диеты: при случае этот зверь может и лося завалить, не то что человека.

– Майка! – окликнул он издали, чтобы не напугать женщину. Она резко остановилась, взмахнув руками, как большая птица, чтобы погасить скорость. И бросилась прямо к Глебу.

Теперь он видел, что дама очень испугана.

– Что случилось? – спокойно спросил Глеб, слегка сжав узкие плечи Майи. Он с удовольствием сжал бы их и покрепче – и не только плечи, – но хорошо помнил прежние попытки.

– Вас… тебя убивать приехали.

– Ого, – присвистнул Железнов. – Откуда такая информация?

– Я не дура, – огрызнулась Майка. – Телевизор вместе смотрели.

«Это верно, – подумал Глеб. – И не дура, и не трусиха».

– Кто приехал? – поинтересовался он.

– Двое. Один высокий, спортивный. Лицо злое. Второй – небольшой, полный, в очках, глаза противные. Гном комплексующий.

Глеб аж вздрогнул: не такое уж детальное описание дала девушка, а юрист фирмы, сначала нанявшей Аньку на ее работу, а потом произведшей с ней окончательный расчет, предстал как живой.

– На чем они прикатили? – спросил он.

– На джипе импортном. У них ружья.

– Охотничьи?

– Короткие. С толстыми стволами.

«Понятно, – сделал вывод Глеб. – Помповики тоже относятся к охотничьим стволам, но охотятся с их помощью, как правило, на людей».

– Они сразу к твоему дому пошли, – расстроенно продолжила Майка.

– Не волнуйся. Даже если они за мной – лес велик.

– У них – собака, – выдохнула женщина.

А вот это уже серьезно. Очень серьезно, с учетом того, что собачий лай дважды прорезался в напоенном запахом смолы и грибов воздухе.

– Все, Майя, – принял решение Глеб. – Тебе – туда. – Он показал рукой на натоптанную лесную дорожку, шедшую в городок в обход Большой Болотины.

– Я останусь с тобой!

– Да ну! – усмехнулся Железнов. – Поразил-таки московский бизнесмен сердце сельской красавицы?

– Об этом мы потом поболтаем, – сверкнула глазами Майка.

– Вот именно. Потом. – Тон Глеба был спокоен, но женщина сразу сникла: в таких эпизодах – и сейчас, и, может быть, в дальнейшем – решать не ей.

Эх, было бы только это дальнейшее!

– Жалеешь, что меня тогда прогнала? – улыбаясь, спросил Глеб.

– Жалею, – просто ответила она.

– Ничего, наверстаем, – пообещал он, но жесты его словам совершенно не соответствовали. Он развернул Майю в нужном направлении и слегка подтолкнул. – Не останавливайся, не кричи. Никому ничего не рассказывай. Через два часа я буду у тебя.

– Они тебя убьют! – остановилась и почти закричала Майя. Он закрыл ей рот ладонью и приказал:

– Вперед!

И строптивая Майка послушалась. Не оглядываясь, побежала в сторону городка. Несколько секунд – и она скрылась за ельником.

Вот теперь надо подумать о себе.

Глеб думал, что легко обманет городских киллеров, из которых один был и вовсе садист-недобиток. И просчитался.

Хорошо читал лес не только наемный профессионал, но и сам юрист, шедший по следам – а как во мху пройти бесследно? – не хуже их пса, натасканного спаниеля.

Железнов, стараясь не терять противника из виду, точнее – из слуха (толстяк ходил все-таки шумновато, хотя новичком в лесу явно не был), скоро вышел на сухое место. Ельник был плотный, Глеб ловким ужом вбуравливался между колючих веток.

Он бы ушел от них, используя скорость, и потом затаился. Если б не собака.

А так – рано или поздно догонят. Толстяк, конечно, отстанет, а профессионал – нет. Мелькнула мысль – дождаться, когда, отстав, юрист останется один, сделать большой круг и взять его в заложники.

Но от идеи пришлось отказаться. Потому что после часа погони юрист не выказывал признаков усталости, только шумел больше, чем второй.

Хуже того – они его догоняли!

Глеб так кичился своим таежным прошлым, что упустил из виду некоторые моменты. А именно: хорошую подготовку можно получить и в спортзале, и на соревнованиях по спортивному ориентированию. И на войне, например, гоняя партизан по «зеленке» или унося от них ноги.

Вот это он упустил. «Общелесная», если так можно сказать, квалификация его потенциальных убийц была не хуже, чем у него самого. А может, и получше: уже дважды над его головой, сбивая ветки и хвою, проносились смертоносные картечины.

Он вдруг понял, что обманул Майку. Не встретятся они через два часа. Рано или поздно охотники его догонят.

И тогда он свернул к Большой Болотине.

Тут было две проблемы: первая – довольно длинный открытый участок, где когда-то на его пути встал волк. Или волчица?

Здесь его вполне могли подстрелить.

Если же удастся проскочить открытое место и выскочить на древнюю гнилую гать, то восемьдесят из ста, что он навсегда останется в вязкой зыбучей трясине. Гать с тех пор вряд ли стала крепче.

Однако двадцать шансов из ста – это не ноль. И он из последних сил рванул к гати.

На открытом месте преследователи успели выстрелить дважды. Первый заряд ушел в сторону. Две картечины из второго чуть зацепили Глеба, впрочем не став помехой для его движения.

Он бежал к гати как к спасению. Если бы сейчас на его пути встал медведь-шатун, это его ни на миг бы не остановило. Звери за спиной были во сто крат опасней.

Вот и гать.

Оказалось, ничего не забыл: ни одного поворота, ни одного провала. Так боялся тогда, что память запечатлела словно на кинопленку, причем почему-то – черно-белую.

Преследователи тоже ступили на полусгнившие бревна гати, но она петляла среди чахлой болотной растительности, и новых выстрелов не было: наверное, берегли патроны. А может быть, судя по подготовке, и знали, что войти на гать можно, а выйти с другой стороны – нет. Так чего торопиться?

Осклизлые черные бревна «дышали» под мягкими шагами Глеба, норовя разойтись там, где скреплявшие их скобы совсем перегнили.

Вот и первый провал. Он и тогда был провалом. Его можно перепрыгнуть – что опасно: неудобно разбегаться, к тому же – скользко. А упадешь в бурую жижу – не выплывешь и не встанешь. Потому что в ней ни плыть, ни стоять невозможно.

А можно поступить по-другому. Потому что первый провал – не страшен. Еще батя показал. Прямо посредине разрыва, на глубине сантиметров тридцати, не более, еще бревна, от старой гати. Этой-то лет сто, а ту при Петре, наверное, строили. Так что прыгать не надо. Надо просто пересилить страх и широко ступить в зыбкую жижу.

Что Глеб и сделал.

А вот убийцы решили прыгать. Железнов, ушедший на две петли вперед, наблюдал за ними, втайне надеясь на конец погони.

Надежды не оправдались. Юрист уже приготовился к прыжку – он, кстати, изменил представления Глеба о себе, оказавшись подлым, но не трусливым, – как длинный напарник его остановил. Медленно и осторожно, сначала болотным сапогом, потом коротким, видимо подобранным на ходу, шестом промерил глубину. И конечно, наткнулся на древнюю гать.

Глеб аж сплюнул с досады. С его наблюдательного пункта они были как на ладони. Будь у Глеба хотя бы «мелкашка», с которой его батя добывал белок, киллеры сами бы стали легкой добычей.

Но ведь Глеб пошел за грибами. Да и не за грибами даже. А просто насладиться тем, что давно лелеял в мечтах. В такие минуты не думают о карабине.

Погоня продолжилась. Второй разрыв был преодолен, как и первый. Идти пришлось аккуратней, в «нижней» гати имелись маленькие пробелы. Глеб прошел. Прошли и преследователи, только юрист остался без сапога: засосала-таки трясина. Но упорный, черт: не остановился, двинулся дальше. А может, боялся в одиночку возвращаться?

Третий провал обходить надо было с помощью растущей на случайном островке высокой березы. На ней специально висела веревка. Ее надо было зацепить длинной палкой, ухватиться покрепче и пролететь разбитое место. Гать здесь тоже закруглялась, так что шансы остаться после полета живым были неплохие. Веревку последний раз менял еще батя, и у Глеба вдруг появилась уверенность, что все кончится хорошо.

Здесь же, на бревнах гати, лежала длинная палка из лиственницы. Ее полагалось, после того как подтянул к себе веревку, положить на гать, для следующих путешественников.

Палке было лет тридцать, но потому и выбрали лиственницу, что она чем дольше мокнет, тем тверже становится.

Глеб подтянул веревку, широко размахнувшись, забросил палку в болото – она, странно глюкнув, медленно скрылась в жиже – и, разом вдруг вспомнив, казалось, навсегда забытые слова молитвы, с разбегу метнулся через пролом.

Веревка с отвратительным звуком треснула, но выдержала-таки, опустив Глеба на грязные бревна той, второй стороны провала.

– У-ух! – только и выдохнул Железнов.

Зря он рассчитывал на эту преграду. Толстяк с легкостью, подхлестываемой злобой, перелетел разрыв. Веревку они подтянули и без палки, связав шест, ружье и шомпол.

Потом мастерски, как циркачи, обменялись «посылками»: толстяк получил с того берега свое ружье, а туда ловко метнул веревку с привязанным шомполом.

Глебу надо было бежать дальше: ведь неизвестно, что ждало его впереди. Вряд ли Вовка погиб на этих препятствиях, заранее не раз оговоренных и нанесенных на «карту». Но ноги вдруг отказали, и он решил секунду передохнуть.

Длинный прыгнул без раздумий, хорошо оттолкнувшись от сохранившихся бревен. И будь желанная траектория прямой, упал бы опять-таки точно на бревна. Но гать изгибалась, и веревка должна была эти изгибы повторять. Она их и повторяла, покуда не лопнула.

«Привет от бати», – подумал Глеб. Упавший в трясину длинный киллер больше не думал о задании, медленно, но неумолимо погружаясь в полутвердую бездну.

– Тащи меня, сука! – кричал он юристу. Тот не торопился, оценивая ситуацию: напарник упал далековато от бревен, и спасать его было рискованно.

Длинный ушел уже по грудь. Поняв, что юрист не собирается помогать, дико завращал глазами и попытался прицелиться в него из удерживаемого правой рукой помповика.

Юрист не стал искушать судьбу и выстрелил первым. Потом спокойно дозарядил магазин.

Глеб тоже не стал искушать судьбу и рванул дальше. Он уже слышал шум машин на окраине городка. Еще метров пятьсот – и покажется их старенькая деревянная школа, ставшая офисом Еремеичева филиала.

Железнов шкурой ощутил возвращение жизни.

Поворот.

Еще поворот.

И…

Этот прогал и с веревкой не перепрыгнуть.

Вот где нашел свою могилу Вовка.

Десять метров буро-зеленой жути. Слева прогала параллельно шли три сухих на вид островка. Но, во-первых, сухих на вид. Во-вторых – до первого метров десять и между ними метров по семь, если не больше. Не допрыгнуть. Он же не Боб Бимон.

Может, сработает старый прием? Глеб, держась за бревна гати, ногой попытался промерить глубину жижи. До дна не достал, а вот ногу вытащил с большими усилиями, уже слыша, как сзади пыхтит преследователь.

«Жертва и убийца – на одном острове. Впрочем, оба – жертвы», – мелькнула мысль. Да нет, жертва будет только одна. Второй начнет стрелять, рано или поздно в городке услышат, принесут слеги, веревки, и счастливо спасенный турист будет рассказывать в Москве про свои приключения.

Нет, так не годится. Надо что-то придумать.

Он лихорадочно осмотрелся по сторонам.

Что за черт! На первом островке довольно отчетливый волчий след. И на втором! И на третьем! Как они туда попали? Без разбега такой прыжок и для волка невозможен!

«Значит…» – осенила догадка.

Он подошел к боковому краю гати и после пяти секунд поисков нашел старые бревна. Они вели к первому островку. Замазав веткой следы, так же, прямо по хляби – точнее, по скрываемым ею бревнам, – на второй. Потом – на третий. Оттуда, уже не рискуя, прыгнул на берег, уцепившись за ветви густо растущего ивняка.

Все. Спасен.

Старая гать шла по островкам. Когда делали новую – срезали угол. Это и стоило Вовке жизни.

А вот и юрист.

Добрался до конца гати, растерянно завертел головой.

– Эй, ты! – закричал он в лес.

– Тут я, – открылся Глеб, в любой момент готовый отскочить за толстый ствол.

– Как ты прошел?

– Сам догадайся, – рассмеялся Железнов.

– Сволочь, – выругался юрист. Но тут же сменил тон: – Послушай. Мы квиты. Покажи, как мне отсюда выйти, и мы квиты. Я даже денег заплачу.

– А Анька? – спросил Глеб.

– Что Анька? Какое тебе дело до Аньки? Она даже с тобой не поехала.

– Нет, Анька тоже в деле, – упрямо качнул головой Глеб.

– Хорошо, заплачу и за Аньку.

«Надо торговаться, – подумал Глеб. – А то не поверит». И вслух спросил:

– Сколько заплатишь?

– Двадцать тысяч.

– А за Аньку? – не отставал Железнов.

– Десяткой обойдется.

«Итого – тридцать, – задумался Глеб. – Неплохой бизнес».

– Ты не ломайся особо, – крикнул юрист. – Здесь до города близко. Буду стрелять, орать, все равно кто-нибудь услышит.

– Вполне может быть, – согласился Глеб. – Утром помогут. Как тебе ночка на болоте? Да еще если дружок твой вылезет.

Юрист задумался. Действительно, начинало темнеть.

– Ладно, я согласен. Тридцать кусков, – пробурчал он.

– Американских, – уточнил Железнов.

– Понятно, что не монгольских. И мы квиты.

– Хорошо, тогда ствол – в воду.

Толстяк размахнулся и безропотно кинул помповик в жижу, та алчно чавкнула, неторопливо приняв оружие в свои мягкие объятия.

Вот здесь юрист ошибся. Не надо было так размахиваться. Или если уж выбросил ружье, выбросил бы и пистолет, мелькнувший под курткой в наплечной кобуре.

Теперь его идея ясна. Выйдет на сушу, убьет Глеба, затащит в болото – и вот тогда действительно квиты.

Нет, этот юрист определенно был мужик, хоть и со знаком «минус». Вот почему его нельзя оставлять живым.

– Короче, здесь все просто, – усмехнулся Глеб. – Ты бы и сам догадался. Все как на первом прогале. Можешь просто спокойно идти вперед. Прямо до берега. – И откровенно заржал: – За тридцать-то тысяч долларов можно и по воде аки посуху!

Юрист побледнел от ярости, выхватил пистолет и, не разбирая дороги, рванул к берегу. Тонуть начал сразу. А поскольку шаг сделал широкий, то шансов у него не было. Никаких.

Он плакал. Ругался. Умолял. Стрелял по кустам, в которых прятался Глеб, а потом снова плакал и умолял.

Потом смолк.

Глеб, пошатываясь, пошел к городку. У окраины встретил участкового с карабином.

– Вы ничего не слышали, Глеб Павлович?

– Стрельба была на болоте, – честно ответил Железнов. – Не иначе приезжие охотники заблудились. Я пытался пролезть, – показал Глеб на измазанную одежду, – да сами знаете, что такое Большая Болотина.

– Да уж, – согласился многоопытный милиционер, – местные сюда за деньги не сунутся. Надо бы огородить здесь все.

– Надо бы, – теперь согласился Железнов. Огораживать вход в Болотину со стороны городка собирались еще до его отъезда в Москву. – Если помощь понадобится – скажите. Всегда помогу.

– Спасибо, Глеб Павлович, – поблагодарил старлей.

Глеб зашел в круглосуточно работающий магазинчик – и сюда докатились новые веяния, – купил водки и консервов, после чего усталой походкой направил стопы в Синдеевку.

Пошел дальней дорогой.

По лесу – не хотелось.

16

В Синдеевке декабрьские вечера длинные, тягучие. И не будь рядом Майки, можно было бы сказать – тоскливые. Особенно после летнего сумасшествия.

Грибы кончились только в начале октября, и то самые трудолюбивые сборщики пытались сдать добычу, изъятую чуть ли не из-под снега. Клюква шла до холодов. Когда морозы подцементировали болота, стало даже удобнее.

Примерно в это же время Глеб запустил колбасный заводик. Еще один запускал сам Еремеичев, но упаковкой и рекламой занимался все равно Железнов. Именно он уговорил Ивана потратить серьезные деньги на закупку флексоустановки, и теперь они печатали оболочку и наклейки не только для себя, но и для двух Ванькиных друзей-конкурентов. А это так приятно – получать живые деньги с конкурентов!

Впрочем, рынок пока был явно не насыщен, места хватало всем.

Но речь не об этом. А о том, что Глеб оказался в положении профессионального бегуна, который бежал, бежал, а потом, добежав до конца дистанции, вдруг замер в растерянности. Ощущение оказалось не из приятных: отними у белки колесо – и она вполне может помереть.

В Москве, конечно, тоже были моменты малой жизненной активности, но то – Москва. Там всегда можно найти себе развлечение.

Глеб вдруг понял, что настало его первое испытание на синдеевскую прочность. Ведь одно дело – убежать откуда-то, а другое – куда-то. Будет ли ему хорошо здесь?

Да еще Майка как будто решила дополнительно его проверить. Он ведь думал, они чуть ли не завтра поженятся. Особенно после событий на Большой Болотине.

Ан нет.

Майка вдруг передумала насчет быстрых решений.

Нет, она не уходила. Не кокетничала. А просто заморозила все, и привет. В гости наведывалась почти ежедневно, либо Глеб в детдом заходил. Однако на попытку любого физического сближения реагировала вежливо, но твердо. В смысле – пока не надо.

В принципе Железнов угадал верно. Она не хотела облегчать ему проблему выбора, чтобы не жалел потом о скоропалительном решении. Пусть увидит жизнь в Синдеевке именно такой, какова она на самом деле. Без Большого театра и ночных клубов. Без джакузи и множества телеканалов.

Правда, кое-чего Железнов не знал. Например, того, что Томка нашла его адрес, но писала и звонила не ему, а, быстро выяснив ситуацию, прямо Майе.

Тамара как могла – а она умела быть убедительной – объясняла, что Глеб принадлежит ей, что он – ее, до кончиков ногтей, и что она его все равно заберет. А потому не следует затевать с ним ничего серьезного, так как все равно – ненадолго.

Майка не боялась соперничества с Тамарой – она боялась соперничества с Москвой. Если Глеб вдруг ощутит, что настоящая жизнь – не здесь, то он все равно не сможет быть счастливым.

Глеб не знал деликатных подробностей, но процесс этакой ломки все-таки пережил. Правда, вовсе не так тяжело, как опасался. Во-первых, даже в зимнем застое дела все-таки были. Они с Еремеичевым не собирались останавливаться на достигнутом, да и достигнутое требовало постоянного пригляда. Во-вторых, он встал на подаренные ему Еремеичевым охотничьи лыжи и впервые после того дня, когда к нему приехали московские «гости», отправился в лес.

Ружья не брал. Пошел просто так, подышать. Вышел только к вечеру. Усталый, замерзший. Но – счастливый.

Это чувство грело лучше шубы или водки. Когда эндорфины в мозгу выделяются просто от того, что ты видишь цепочку заячьих следов на снегу. Или потому, что зеленое на белом – елка в снежной шубе – выглядит так необъяснимо прекрасно.

Именно после того похода Глеб успокоился окончательно, и время от времени нападавшая скука пугала его теперь гораздо меньше. Теперь он точно знал, что настоящей тоски не будет.

Сейчас Железнов был занят важным делом: укреплял лично срубленную пушистую елку на прочное основание-крестовину. Ему активно помогали человек десять воспитанников, и самое сложное было организовать эту помощь так, чтобы он все-таки мог заниматься делом. Елку он принес с запозданием, очень долго выбирал. А ее еще надо украсить игрушками, потому что Новый год – это такой замечательный праздник, особенно для детей.

Нет, дело, конечно, не в проблеме выбора елки. Он бы привез ее давно, а не тянул до последнего. Просто ему не хотелось вдыхать этот мощный красивый запах, заполонивший сейчас маленький актовый зал детского дома.

Глеб, взрослый и сильный мужчина, очень тяжело перенес октябрьскую встряску. Тогда здесь пахло так же. Еловые ветки были набросаны и на полу, и на снегу, на всем пути от дверей до автобуса с черной каймой на борту.

Железнов стоял рядом с маленьким гробом, не в силах отвести глаз от Ленкиного личика. Бледное и очень красивое, оно сейчас было лицом совершенно нормального ребенка. Только мертвого.

Ленку отпел священник, привезенный Еремеичевым из города. Дети, пришедшие попрощаться, вели себя по-разному: троица симулянтов казалась напуганной, некоторые были равнодушны. А Маринка так вообще активно радовалась происходящему, потому что все было красиво и запахи были необычные, торжественные – пахло хвоей и ладаном. И конфеты давали шоколадные.

Священник строго взглянул на расхихикавшуюся девочку, она испугалась, заплакала – ее настроение могло изменяться мгновенно, как у маленького детеныша, кем она, собственно, и являлась. Майка ее обняла, утешила, и уже через минуту Маринка осторожно, как зверек, выглядывала из-под ее руки. Это было и смешно и трагично одновременно: спрятавшаяся «детка» ростом была не меньше Майи Александровны. А уж комплекцией точно превосходила свою защитницу.

Так что беды в Синдеевке тоже случались. Как и в любой жизни. Глеб встрепенулся: он вдруг дошел до понимания, что беда – это норма жизни. Лишь бы она не подменяла жизнь.

Ну вот, елка укреплена. Он призвал на помощь «близнецов», и те начали украшать деревце, следя за справедливостью процесса: каждому должна была достаться часть приятного дела.

Хорошие ребята – еще раз оценил Глеб «близнецов». Все повидали, все испытали. Но не озлобились и не окрысились. Может, вырастут – продолжат дело Майи Александровны, которую не просто любят – боготворят.

А вот и она сама. Обняла кинувшихся к ней детей. «Ни одного не обделила», – отметил между делом Железнов.

– Глеб, есть разговор, – сказала Майя. Железнов напрягся, даже внизу живота заныло. Так же она начала, когда пришла сообщить о смерти Леночки.

– Что случилось? – прорвалась тревога.

– Нет-нет, ничего страшного, – поспешила успокоить она, поняв аналогию. – Просто к тебе приехали.

– Кто?

– Иди домой, – уклонилась от ответа директриса.

– Ружье брать? – спросил он, намекая на прошлых гостей.

– Не надо, – не приняла шутки Майя. – Думаю, так справишься.

«Что за секреты?» – недоумевал Глеб, преодолевая четыреста метров до своего дома. Казалось, между ним и Майей уже и секретов не осталось. Он рассказал ей все. И в ответ тоже узнал много необычного. Например, то, что скрюченная баба-яга Мария – родная Майкина сестра. Старшая.

Ее Майкины папа с мамой родили, еще будучи студентами. Родили вот такой. И по настойчивым советам медиков отдали в соответствующее учреждение. Кто их за это осудит?

Потом родился мальчик, Сергей, совершенно здоровый ребенок. Сейчас торгует дорогими автомобилями. Стал, как и папа, крутым бизнесменом, не только с деньгами, но и с большими связями – всем нужны «Мерседесы». Оставшись при этом любящим братом – он уже приезжал: посмотреть на всякий случай на Глеба.

А еще через десять лет родилась Майка, любимица семьи, росшая в нежности и уже в роскоши.

Но, как водится, не в коня корм. С детства таскала домой покалеченных кошек и птичек. Искренне страдала, когда вылеченная кошка сжирала вылеченную птичку. Мучилась несовершенством мира, но вовсе не собиралась пускать его развитие на самотек.

И вот такой человек, добрый, чистый – и богатый! – вдруг узнает страшную семейную тайну.

Она перевернула Майкину жизнь, в итоге приведя ее сюда, в Синдеевку. Здесь деньги и связи ее семьи помогали ей строить тот мир, который Майе казался правильным. (В богатой Москве этих денег точно бы не хватило…)

Дальше рассуждения Глеба не пошли, он уже подходил к повороту в проулок, ведущий к его новому дому.

А вот и сюрприз: прямо перед домом стоял голубой «Лендкрузер» Тамарки.

Ни в машине, ни рядом никого не было. Значит, Томка в доме. И значит, встретила ее Майя – кто-то же должен был открыть дверь, а у Майки ключ есть. И последнее «значит»: значит, две его женщины друг с другом уже общались. Вот ведь забавное дело!

Он поднялся по ступенькам и зашел в дом. Снял дубленку, ботинки, развернулся, и… на шее повисло теплое, родное существо! Томка целовала его в губы, в щеки, в глаза. И плакала при этом.

– Ну ладно тебе, Томчик! – ласково успокаивал он жену. Злости уже не осталось, осталась только жалость. Ведь наверняка готовилась Томка к встрече, а на макушке – седая прядка.

– И это все? – улыбнулась, подняв голову, Тамарка.

Нет, жалеть ее еще рано! Кошка! Точно кошка! Одним длинным движением скинула с себя и блузку, и юбку, прижалась к Глебу всем телом, и… мир поплыл!

Остановился он только минут через пять. Они лежали в расстеленной постели, застланной нежным, шелковым, привезенным Томкой бельем («Все предусмотрела!» – мелькнула мысль), курили одну на двоих сигарету.

– Ты мой милый, – шептала Томка. – Ты – мой, никому не отдам.

– А где водитель? – вдруг спросил Глеб. Они ведь даже дверь не закрыли входную.

– Нет водителя. Я сама за рулем.

– Как – сама? – поразился Глеб. – Ты же никогда на дальние расстояния не ездила?

– Значит, когда-то надо начинать, – улыбнулась жена.

– Ну, ты даешь, – покачал головой Глеб. – Полторы тысячи километров!

– Ничего страшного, – озорно махнула головой Томка. – Вчера днем выехала, машина – автомат, дави себе на педали.

– А если б сломалась в дороге?

– Новые «Лендкрузеры» не ломаются, – даже слегка обиделась Тамара.

– У тебя новый? – удивился Железнов.

– Ага. Просто того же цвета. Я ведь теперь богатая.

– С чего бы это? – недоверчиво хмыкнул Глеб. По тону Томка поняла, о чем он подумал.

– Слушай, Глебка, – серьезно сказала она, сев на кровати. – Ты прости меня. Я ведь больше никого не люблю. Только тебя. Я с ним больше ни разу не виделась, как ты ушел. – Имя не называлось, но и так все было понятно.

Глеб молчал. Докуривал сигарету.

– Мне больше никто не нужен, – тихо сказала Томка. – Только ты. А деньги – по новым заказам. Это только моя работа. Никто не помогал. Ты не веришь? – испугалась она.

– Верю, – тихо ответил Глеб. Томка попыталась еще раз приласкать мужа, но, не почувствовав встречного влечения, как ни в чем не бывало начала приводить себя в порядок.

– Сейчас мы чайку попьем, – сказала она, смешно выговаривая звуки – в зубах держала две длинных шпильки, – и поедем.

– Чайку попьем, – согласился Железнов.

Они сели за деревянный стол, сколоченный – и красиво сколоченный – лично Еремеичевым, и приготовили себе чай. Чайник, правда, в домостроевский стиль не вписывался – обычная бытовая электроника из магазина «колониальных» товаров. Зато варенье было Майкино, сваренное на домашней плите из вручную собранных ягод. Правда, Глеб благоразумно воздержался от манифестации этого факта. Про стол – сказал, а про варенье – нет.

– Вкусно, – невольно похвалила Томка соперницу.

– Ага, – подтвердил Глеб. Теперь он чувствовал себя немножко неловко, причем – перед Майкой. Хотя, с другой стороны, половая близость с собственной женой нигде преступлением не является. А Томка ему жена, даже в паспорте зафиксировано.

– Здорово тут, – сказала Тамара. – Дышится легко.

– Бревна сам выбирал, – похвастался Глеб.

– Да, у тебя оказалось много скрытых талантов, – согласилась жена. И вдруг, без перерыва: – Поехали домой, ладно?

– Как? – опешил Глеб.

– Встаем – и сразу едем, – объяснила она. – Паспорт только с собой возьми, если ночью останавливаться придется.

– Ну, ты даешь! – еще раз оценил стиль Томки Глеб. – Я не могу взять и уехать.

– Почему?

– Ну, потому что здесь моя работа, – начал перечислять Глеб.

– Она и останется твоей! – горячо заговорила Томка. – Я действительно заработала кучу денег. Выкупим у твоего партнера равную долю, наймем менеджеров.

– Здесь мой дом.

– Будем приезжать сюда на лето. – Заметив недовольство, добавила: – И зимой можно, на лыжах кататься. Дом очень хороший. А хочешь, – вдруг загорелась она, – его можно разобрать и перевезти в Подмосковье. Участок купим, какой сам выберешь.

– Ты как ребенку игрушки сулишь, – беззлобно улыбнулся Глеб. – Но я уже не ребенок, Томка. У меня у самого тут дети, – неожиданно добавил он.

– Какие дети? – насторожилась жена.

– Настоящие. Двадцать семь человек. А было двадцать восемь, – горько вздохнул он.

– А-а, ты про этих, – облегченно вздохнула Томка. И тут же поправилась: – Я не против помогать этим детям.

– Им не деньги нужны, – сказал Глеб.

– Да, жизнь им посвятить я не готова, – честно созналась Тамара. – Но ведь и ты не готов! А зима только начинается, и она здесь длинная!

Они сидели, разговаривали, пили чай. Уже по третьей чашке. Уже не хотелось. Но Томка боялась услышать окончательное «нет», а Глеб боялся его выговорить: он отлично помнил про ее порок сердца. А может быть, дело не в Томкином сердце? – мелькнула мысль. Может, он тоже хочет оттянуть миг окончательного решения? Не такой уж и явный выбор между Москвой и Синдеевкой. А между Томкой и Майкой?

«Ф-фу, аж голова устала».

– День-то к концу идет, – заметил Глеб. Они вышли на крыльцо. Еще было светло, но солнце стояло низко, подкрашивая розовым облака на западе. Воздух был свежий, но не холодный. Обычно в это время куда холоднее. Приятно попахивало дымком из труб. – Придется тебе оставаться на ночь. Хочешь – здесь, хочешь – в гостиницу поселковую отвезу.

– Нет, – тихо сказала Томка, решившись. – Уеду я сегодня. Сейчас. С тобой или без тебя. Но хочу с тобой.

– Я тебя провожу, – сказал Глеб. Это и есть ответ. Лицо Томки огорченно скривилось, как-то сразу состарилось. На глазах появились слезы.

Но не такова Томка, чтобы даже в такой ситуации сдаваться.

– Ты, конечно, сам решишь, как тебе жить, – сказала она. – Тем более я так обидела тебя. Но сделай для меня малое одолжение.

– Какое? – спросил Глеб.

– Сядем в машину вместе. Выедем вон туда, – показала она рукой за деревню, – ты сам у себя спросишь. И сам себе ответишь. Остальное – дело техники.

– Я думаю, не стоит, – сказал Глеб. – И на ночь глядя ехать тебе тоже не стоит.

– Это уже мне решать, – мягко ответила Тамара. – Ты решаешь за себя, я – за себя. Сделай, как я прошу. Притворись, что уезжаешь со мной. И возьми с собой паспорт, это ведь не сложно.

Глеб оделся, Томка тоже мгновенно собрала вещи.

Через минуту огромный джип уже плавно пробирался по узким деревенским улочкам.

Железнов не стал оборачиваться или смотреть в большие зеркала. Он и так знал, что из детдома на темную в опускавшихся сумерках машину пристально смотрит как минимум один человек.

«Лендкрузер» остановился прямо на пустынной дороге. Томка выключила мотор. От деревни – километр. От леса – десять метров: над дорогой нависал поросший сосняком и ельником высокий холм.

– Ну вот, милый, – сказала Томка. – Решай. Неужели ты сможешь жить тут всю жизнь?

Глеб обернулся. В избах зажглись желтые электрические светлячки. В дальнем конце деревни ярко светились окна детского дома.

Ему вдруг и в самом деле захотелось пройтись по запруженной народом, ярко освещенной Тверской, спуститься в феерические катакомбы Охотного Ряда, оказаться в строгой роскоши Большого.

– Поехали, Глебка! – взмолилась она. – Все плохое забудется. Мы останемся. Хочешь, я попробую тебе родить?

– Тебе опасно рожать, – машинально ответил Глеб. Конечно, дело не в опасности. Жить тоже опасно, но живут же.

– Придумаем что-нибудь! – на подъеме сказала Тамара. – Троих тебе рожу. Вот! Ну поехали, Глеб? – И, не дожидаясь ответа, включила мощный двигатель.

– Нет, Томка. Я остаюсь, – сказал Глеб. Открыл дверцу, легко спрыгнул на снег. – Пассажир сошел, Томка.

Тамара тоже вышла из машины, обогнула огромный «Лендкрузер» и снова подошла к мужу. Теперь она плакала, не скрываясь и не боясь, что слезы попортят макияж. Она обняла его, он – ее.

Томка подняла голову:

– А если я здесь останусь?

– На ночь? – спросил Глеб. – Конечно! Не в темноту же ехать.

– Ты все понял, Глебка, не придуривайся, – всхлипнула Тамара. – Если я навсегда здесь останусь?

– Нет, – после паузы сказал Глеб. – Этого делать не стоит.

– Ну, значит, так тому и быть, – улыбнулась Томка сквозь слезы. Эта женщина умела держать удар. – Я поехала, Глебка.

Она закрыла глаза, прижалась губами к его губам. И сама же первая отшатнулась. Села за руль, помахала ему рукой в перчатке. Слоноподобный джип, фыркнув мощнейшим дизелем, на удивление мягко тронулся по скрипучему снегу, разрывая перед собой тьму двумя ксеноновыми снопами света.

Железнов остался один. Постоял немного, пока исчез шум удалявшейся машины. Свет от нее исчез еще раньше, когда «Лендкрузер» свернул за поворот.

Темнота и тишина навалились одновременно. Но если темнота хоть чуть-чуть разбавлялась небесным светом да дальними огоньками Синдеевки, то тишина была полной, абсолютной.

Глеб повернулся и зашагал в сторону дома. Его шаги гулко отдавались в темноте.

Сверху на него смотрели густо высыпавшие звезды и еще не набравший силу серпик луны.

А с заросшего лесом пригорка – внимательные желтые глаза, одинаково хорошо видевшие и днем и ночью.

Волк дождался, пока Глеб дошел до околицы, после чего неуловимым и абсолютно бесшумным движением исчез, растворился в ночи.

А может, его и не было вовсе.

Любовь заказывали?