Но остались теплота, нежность, внутреннее, хоть на короткий миг, единение, дающее то самое ощущение счастья.
Каждый раз, собираясь к Артему, Татьяна боялась, что в какой-то момент не захочет к нему ехать. Что минуты с ним не стоят ее усталости и нервов. Что мелочей, которые ее будут в нем раздражать, наберется слишком много.
– Мне, между прочим, тоже это непросто дается! – не выдержала в какой-то момент она. – Я бросаю семью ради тебя, свои дела, еду через пол-Москвы, ничего не успеваю, а ты… Ведешь меня гулять в парк, потому что вдруг вспомнил, что у тебя совещание и есть только полчаса. Ты не мог меня предупредить и заранее посмотреть в свой ежедневник? Я не хочу гулять, я нагуливаюсь с Мусей! Лучше бы мы в кафе посидели! Я пить хочу!
Она не понимала, с чего вдруг сорвалась. Слезы потекли сами собой. Артем молчал, не пытался ее утешить, не пытался даже что-то сказать.
– Ты хочешь сказать, что нерационально тратить два часа на дорогу, чтобы увидеться на полчаса? – сухо и жестко спросил он, выплюнув слово «нерационально».
– Да, я так считаю. Потому что у меня тоже есть, чем заняться. – Татьяна уже кричала, отдавая себя отчет в том, что он считает ее крик обычной женской истерикой.
Он поморщился и пошел назад, оставив ее рыдать на аллее парка.
– Куда ты? – закричала она.
– Пойдем, я тебя отвезу домой, – спокойно сказал он.
Уже дома она пожалела о своих словах и говорила себе, что да, оно того стоит – ехать, бежать, все бросать ради возможности хотя бы полчаса побыть вместе.
Татьяна давно не была у мамы. Звонила регулярно, раз в несколько дней, но не видела ее уже месяца три. Они не могли долго находиться в одном помещении. У Татьяны начинала болеть голова и ломило суставы, мама раздражалась и переходила на крик. Татьяна считала, что мама – энергетический вампир, аккумулятор, который нуждается в подзарядке, и дочь для нее такая розетка, от которой она, за неимением никого другого, подпитывается. Мать же раздражали, выводили из себя Татьянины аморфность и флегматичность. Всегда раздражали – еще с детства. Татьяна была и внешне, и внутренне похожа на отца. И сдержанность, граничащая с замороженностью, как называла это мама, была отцовским качеством. Не сговариваясь, они выбрали такой способ общения – на расстоянии. По телефону. Так было легче всем.
Мама была Женщиной. До кончиков всегда наманикюренных ногтей. Невероятной красавицей. Отец Татьяны, как говорили, тоже был «интересным мужчиной». Но на ней, девочке, его мужественный подбородок, глубоко посаженные пронзительные глаза не смотрелись. От матери ей достались высокие скулы и ямочки на щеках. Но даже эти ямочки, немножко вытянутые, появляющиеся не только при улыбке, которые так шли матери, завораживали, соблазняли и сбавляли ей минимум десять лет, на Татьянином лице превращались в морщины – как будто кто-то полоснул по обеим щекам ножом и на всю жизнь остались глубокие шрамы.
Мама всегда жила чувствами. Ради чувств. Ради любви. И жить по-другому не считала возможным. Когда Таня была маленькой, ей казалось, что ее мама – королева, которая по вечерам собирается на бал. Мама металась по квартире, одеваясь, срывая с головы бигуди, рисуя перед зеркалом губы. В коридоре всегда пахло ее духами – терпкими, страстными. Запах держался еще очень долго, даже после того, как мама закрывала за собой дверь, бросив придирчивый, довольный взгляд в зеркало, и уходила «в ночь».
Таня жила в предлагаемых обстоятельствах – ее укладывал папа, кормил завтраком и отправлял в школу тоже папа. И пока она не выросла, наверное, уже в старших классах школы, ей и в голову не приходило, что в их семье что-то не так. Просто папа любил проводить вечера дома, на диване, перед телевизором, а маме нужно было общество – встречи с подругами, гости, кино и концерты. В четырех стенах она задыхалась, увядала и сохла, как цветок без регулярного полива.
Были периоды, когда мама никуда не выходила из дома – ходила в халате, ненакрашенная, «смытая». И ей это совсем не шло, как бывает с некоторыми яркими женщинами, которые в простоте и естественности становятся более привлекательными. Танина мама без нарисованного лица и прически становилась совсем некрасивой. Простота ей не шла – без каблуков ноги не казались такими длинными, грудь без бюстгальтера – такой призывной.
Таня не любила, когда мама становилась мамой. Она начинала проверять уроки, кричать, что дочь ничего не знает, лихорадочно, в панике, готовить ужин, который всегда подгорал, а если не подгорал, то был пересолен или переперчен. Мама начинала ее воспитывать – менять ей прическу, требовать, чтобы ровно держала спину, ела аккуратно, «как девочка, а не как первобытный человек». Пересматривала Танин гардероб и выбрасывала половину вещей, именно тех, которые очень нравились дочери. Потом они ехали в магазин и покупали новые – на мамин вкус, с которым Тане не приходило в голову спорить, хотя она терпеть не могла блузки с рукавами-фонариками и расклешенные или плиссированные юбки.
– Тебе пора носить лифчик, – решила мама, в отделе белья купила Тане комплект и настояла на том, чтобы она надела бюстгальтер в школу.
Таня не рассказала маме, что в классе она пережила самое большое унижение в жизни – над ней смеялись и мальчики, и девочки. Даже учительница, оставив ее после урока, сделала замечание – мол, рано еще форсить и превращаться в женщину. И ей, Тане, нужно носить майки, а не кружевные лифчики и думать об учебе, а не о мальчиках.
Таня долго плакала в туалете. Мама не заметила, что дочь пришла из школы с красными глазами. Заметил папа. Но ему она не могла рассказать, что случилось. Ей было стыдно и неловко. А мама… Она знала, что мама не поймет.
Мама позвонила знакомой портнихе и перешила ее школьную форму – укоротила юбку и приталила пиджак. Таня пошла в школу, чувствуя себя голой, прикрываясь портфелем и отказываясь снимать пальто. Классная руководительница отправила ее к директрисе, которая прочитала очередную лекцию о том, как должна выглядеть «приличная девушка».
– Тебе место на панели, а не в классе, – раздраженно бросила директриса.
Таня не знала, что такое панель, но догадалась, что это ужасное, как позорный столб, место, куда ходит ее мама, раз она так одевается и одевает ее. Тане было стыдно за себя и обидно за маму. Она сидела в кабинете директора и плакала.
– Ты хорошо учишься, – посмотрела директриса в классный журнал. – Но этого недостаточно. Если ты еще раз появишься в таком виде, я вызову твою маму.
Таня горько заплакала, прекрасно понимая, чем может закончиться разговор директрисы с мамой.
С того дня она начала врать. Переодевалась в лифте в старую школьную юбку, застегивала на все пуговицы пиджак, делала тугой хвост. Над ней опять смеялись одноклассники, называли страхолюдиной, но больше никто не говорил, что ее место на панели. Таня с детства привыкла уходить в тень, не бросаться в глаза, сливаться с обстановкой, быть серой и неприметной – ей так было легче жить.
Уже потом, по мелочам, по тому, как мама бросается к телефону, как загораются ее глаза, как она молчит и улыбается своим мыслям, Таня догадалась, что у мамы есть другая жизнь и другой мужчина. Точнее, мужчины. А отец все знает, но молчит и прощает, делает вид, что ничего не происходит, что все хорошо.
Только однажды Таня почувствовала, что может что-то случиться. Мама сидела с отцом на кухне, дверь была прикрыта. Отец молчал. Мать говорила срывающимся голосом – она собиралась уходить. В родительской спальне на полу лежал чемодан – платья были сброшены впопыхах, вместе с вешалками. Сверху валялись расческа, фен, книжка, которую мама читала на ночь. Таня еще подумала: «Зачем ей книжка?»
– Я не могу так больше, – шептала мама на кухне. Таня стояла и подслушивала. Знала, что и мама, и отец ее могут увидеть – спрятаться было негде. Но они оба смотрели на стол перед собой, даже не друг на друга. Мама крутила на руке кольцо. Отец вдавливал окурок в пепельницу.
– Я не могу так больше. Дышать не могу. Врать не могу. Дай мне уйти. Разреши. Я с ума сойду. Понимаешь? Пожалуйста, я умоляю тебя. Пойми меня хоть чуть-чуть. Это сильнее меня. Мне кажется, я жить не смогу дальше. От такой любви не отказываются. Ни думать, ни дышать не могу. Работать не могу. Ничего не могу.
– А я могу? – тихо, одними губами спросил отец.
– Я не знаю!!! – застонала мама. – Я не знаю, как ты меня терпишь. Почему? Не понимаю, как ты можешь со мной жить и все прощать! Отпусти меня.
– Я тебя люблю, очень сильно, и я тебя не держу, – ответил отец. – Никогда не держал. Я просто за тебя волнуюсь.
– Ты не знаешь, что такое любовь. Я не знала, что такое любовь. Я жить только сейчас начала! Это совсем другое! Это не уважение, не забота, это когда умираешь каждую секунду и снова живешь, умираешь и живешь. Каждый миг.
– Я так живу много лет, просто ты этого не замечаешь…
– Ты хороший. – Мама попыталась взять руки отца в свои, но он отдернул. – Ты лучший муж на свете, замечательный отец, я очень тебе благодарна, за многое… Но я никогда тебя не любила так, как люблю сейчас. Я даже про Таньку забываю. Про все забываю. Понимаешь? Ничего не имеет значения. Кажется, что все ерунда по сравнению с тем, что он не звонит или звонит и говорит не тем голосом или говорит не то, что ты хочешь услышать… Когда его голос в твоей голове, ты смотришь в стену, а видишь его.
– Не надо, – прошептал отец.
– Что не надо?
– Не рассказывай мне. Мне больно слушать, ты об этом не подумала?
– Я уже ни о чем не могу думать. Прости, прости меня.
– У тебя ведь уже так было, ты просто забыла, а потом прошло, – сказал отец.
– Нет, такого не было. Никогда!
– Он тебя ждет? Встретит? Сейчас уже поздно. Ты вызвала такси? Куда ты поедешь?
– Нет, нет… Это ты такой – всегда все продумаешь заранее, он не такой. Я не знаю, ждет он меня или нет. Хочу, чтобы ждал, и боюсь, что не ждет. – Мама заплакала.
Теперь уже отец взял ее руки в свои и стал гладить.