Заглянешь в газельи очи — грусть и влажная тьма,
Их черноте позавидует даже сурьма сама!
Чары их столь убийственны, столь карминны уста!
В ожерелье надменности убрана их красота!
Но одной из красавиц желанья мои не милы.
Она холодна к человеку, сложившему ей похвалы.
Черным-черны ее косы, каждая — словно змея;
Они следы заметают, а это — стезя моя…
Аллахом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть!
Единственное пугает — не видеть, не ждать, не сметь.
Среди холмов и долин,
На плоскогорьях равнин
Бегут антилопьи стада,
Ища, где плещет вода.
Едва показалась луна,
Я пожалел, что она
Сверкнула на небесах
И я почувствовал страх
За свет неземной, за нее,
За нежную прелесть ее, —
Зачем сиять для меня?
Мне хуже день ото дня!
Жилы мои, надрывайтесь!
Глаза мои, не открывайтесь!
Слезы мои, проливайтесь!
Сердце мое, страдай!
Ты, что зовешь, погоди —
Огонь у меня в груди,
Разлука ждет впереди…
Господи, мужества дай!
Пришла разлука разлук —
И слезы исчезли вдруг.
Устрою в долине привал,
Где был сражен наповал.
Там серны пасутся. Там
Она — кому сердце отдам.
Скажи ей: «Один человек
Пришел проститься навек;
Забросило горе его
В края, где нет никого!
Луна, осиявшая высь,
Оставь несчастному жизнь!
Взгляни из-под покрывал,
Чтоб взгляд он в дорогу взял.
Увы, не под силу — ту
Постичь ему красоту!
Иль дай ему сладких даров,
И станет он жив и здоров,
Поскольку среди степей
Сейчас он трупа мертвей…».
Умру я от горя и зла,
Плачевны мои дела!
Был ветер восточный не прав,
Весть о тебе прервав!
С тобой он был тоже лжив,
Наворожив, что я жив…
Отдам я отца за локоны, подобные тени ветвей,
Они над щеками чернеют, черненых подвесок черней.
Распущенные и убранные, они — как древняя вязь,
И, словно змеи, упруги они, в тяжелых косах виясь.
Они пленяют небрежностью, нежностью полнят сердца;
За дивные эти локоны отдам я родного отца.
Они, словно тучки небесные, ее отгоняют взгляд,
Они, словно скаред сокровище, ее красоту хранят,
Они, что улыбка нежная, словно чарующий смех, —
Как было бы замечательно перецеловать их всех!
Нежна она обнаженная — восточная эта княжна,
И, солнцем не обожженная, кожа ее влажна.
Речей ее сладкозвучие дурманит меня волшебством,
Словечки ее певучие туманят меня колдовством.
И нет ничего нечестивого в ее неземной красе,
И даже благочестивые придут к ее медресе.
Неизлечимо хворого влагою уст исцелит,
Зубов жемчугами порадует, улыбкою подарит.
Стрелы очей вонзаются в пылу любовных ловитв,
Без промаха поражаются участники жарких битв.
А покрывало откинет она — и лик ее, как луна;
Ни полного, ни частичного затменья не знает она.
На тех, кто ей не понравится, облако слез нашлет,
Бурю вздохов накличет она — бровью не поведет.
И вот, друзья мои верные, я в путах жаркой тщеты —
Теперь на меня нацелены чары ее красоты.
Она — само совершенство, любовь — совершенство мое.
Молчальника и отшельника сразит молчанье ее.
Куда бы она ни глянула, взор — отточенный меч.
Улыбка ее, что молния, — успей себя поберечь!
Постойте, друзья мои верные, не направляйте ног
Туда, где ее убежище, туда, где ее чертог.
Я лучше спрошу у сведущих, куда ушел караван;
Не помешают опасности тому, кто любовью пьян.
Я не боялся погибели в близком и дальнем краю,
В степях и пустынях усталую верблюдицу гнал свою.
Она отощала, бедная, от сумасшедшей гоньбы,
И силы свои порастратила, и дряблыми стали горбы.
И вот наконец к становищу добрался я по следам,
Верблюды высоконогие неспешно ходили там.
Была там луна незакатная, внушавшая страх красотой.
Была там она — ненаглядная — в долине заветной той.
Я подойти не отважился, как странник, кружил вкруг нее.
Она, что луна поднебесная, вершила круженье свое,
Плащом своим заметаючи следы верблюжьих копыт,
Тревожась, что обнаружит их настойчивый следопыт.
Вот молния блеснет в Зат-аль-Ада,
И свет ее нам донесет сюда
Гром громогласный, словно в битве вождь,
И жемчуга рассыплет свежий дождь.
Они воззвали к ней: «Остановись!».
Погонщика я умолял: «Вернись!
Останови, погонщик, караван —
Ведь я одной из ваших обуян!».
Гибка она, пуглива и стройна,
Лишь к ней одной душа устремлена.
Скажи о ней — и выпадет роса.
О ней твердят земля и небеса.
Пребудь она в бездонной глубине,
Пребудь она в надзвездной вышине —
Она в моих мечтаньях высока,
Не досягнет завистника рука!
А взор ее руины возродит,
Мираж бесплотный в явь оборотит.
На луг ли глянет — и цветов полно,
Вино протянет — усладит вино.
А лик ее сияет светом в ночь,
День — тьмы волос не может превозмочь.
Ах, мое сердце больше не вольно —
Оно без промаха поражено:
Очами мечет дротики она,
Копьеметателем не сражена.
Без милой обезлюдели края.
И над пустыней крики воронья.
Она совсем покинула меня,
А я остался здесь, судьбу кляня!
Я одинок и сир в Зат-аль-Ада…
Зову, ищу — ни слова, ни следа.
Дыханье юности и младости расцвет,
Предместье Карх, горячечность бесед.
Семнадцать мне — не семь десятков лет,
И ты со мной, событий давних след:
Ущелье милое — приют мой и привет,
Дыханье юности и младости расцвет.
В Тихаму мчится конь, и в Надж, и горя нет,
И факел мой горит, даря пустыне свет.
Господь, сохрани эту птичку на веточке ивы;
Слова ее сладостны были, а вести правдивы.
Она мне сказала: «Коней оседлав на рассвете,
Ушли восвояси единственные на свете!»
Я следом за ними, а в сердце щемящая мука,
В нем адово пламя зажгла лиходейка-разлука.
Скачу я вдогон и коня горячу что есть мочи,
Хочу их следы наконец-то увидеть воочью.
И путь мой нелегок, и нет мне в пути указанья,
Лишь благоуханье ее всеблагого дыханья.
Она, что луна, — занавеску слегка отпустила, —
Ночное светило дорогу в ночи осветило.
Но я затопил ту дорогу слезами своими,
И все подивились: «Как новой реки этой имя?
Река широка, ни верхом не пройти, ни ногами!».
Тогда я слезам повелел упадать жемчугами.
А вспышка любви, словно молния в громе гремящем,
Как облачный путь, одаряющий ливнем бурлящим.
От молний улыбок в душе моей сладкая рана;
А слезы любви — из-за сгинувшего каравана;
Идет караван, и стекает слеза за слезою…
Ты сравнивал стан ее с гибкой и сочной лозою, —
Сравнил бы лозу с этим гибким и трепетным станом,
И будешь правдивей в сравнении сем первозданном.
И розу еще луговую сравни в восхищенье
С цветком ее щек, запылавших румянцем смущенья.
О голубки на ветках араки, обнявшейся с ивой!
О, как меня ранит ваш клекот, ваш голос тоскливый!
О, сжальтесь, уймите тревожные песни печали,
Чтоб скорбь не проснулась, чтоб струны души не звучали.
О, душ перекличка! О, зовы тоскующей птицы