Душа моя быть не смеет в одних с тобою местах.
О локонов грозных изгибы! Душа, что от них спаслась,
Теряется, словно идол, когда воссиял аллах.
Ты — боль моя, ты — исцеленье, лекарство для ран души.
На середине дороги надежда моя и страх.
Как нищий, я прах целую у ног твоей стражи злой
И этим горжусь, как будто владычество — этот прах.
Когда лихорадка разлуки ночами казнит меня,
Спасенье от лихорадки — в раскрытых твоих устах.
Я сам заблудился в чаще, чтоб ты показала путь.
И что для себя мне сделать, когда ты в моих руках?
Сама не таись, не прячься, ты где-то спрятана в нас,
А Хакани вопрошает: «В каких ты теперь краях?»
Кто стезей любви не ходит, сделать шагу не спешит,
Чьи глаза не мыли сердца кровью, льющейся навзрыд,
Что он ведает о страсти, что узнать ему дано?
Ведь любовь не поразила эту грудь стрелой обид.
Он твоей не знает силы, чувство для него темно…
Вымогает лишь свиданья, лишь о встречах говорит.
И душа его, и сердце — все проиграно давно,
Хоть не сказано ни слова той, что сердце пламенит…
Днем и ночью страсти пламя здесь, в груди разожжено,
Воздвигает в сердце знамя, воскрешает милой вид.
Господи! Какая мука!.. Раньше сердце ни одно
В эти двери не стучалось. Храм запретный был закрыт.
О, как жаль мне это сердце, что до пепла спалено, —
Вечно полное печалью, знавшее один магнит.
Много ль было дней счастливых? Радость знало ли оно?
Не подул ему и в спину ветер от ее ланит.
Только то блаженно сердце, что от бед ограждено.
То, которое всевышний даже в страсти охранит.
Клянусь я винным цветом губ, чьим хмелем жгучим я не сыт,
И поцелуем, что меня, как молодой орех, целит;
Клянусь кольчугою, что стан стрелоподобный обтекла;
Клянусь я лучником ресниц, чей выстрел сердце просквозит;
Клянусь цитронами грудей, парчою твоего чела
И телом, ласковым, как шелк, и нежным, словно аксамит;
Клянусь нарциссами двумя и гиацинтами двумя;
Клянусь рубином нежных уст и розами твоих ланит;
Клянусь нарциссовым вином, сверкнувшим на румянце роз,
Жасмином, на котором пот, подобный амбре, чуть блестит;
Клянусь я телом неземным, что сделано из серебра
И на котором без конца подвесок золото гремит;
Клянусь затмившим блеск Зухры сияньем твоего лица,
Волшбою сердца, что меня верней Харута искусит;
Клянусь я парою зрачков, подобьем эфиопских дев,
Что в брачных комнатах, в твоих йеменских раковинах, спит;
Клянусь я мочками ушей, колечками в твоих ушах,
Двумя цепями, где звено объемлет звенья и звенит;
Клянусь я влагой жарких слез и сердца кровью огневой,
Которая твоим устам умолкнуть в ужасе велит;
Клянусь я искрами костра, которым сердце спалено,
Моими вздохами, чей дым на волосах твоих лежит;
Клянусь я жаждою души, изнывшей в поисках тебя,
Клянусь я плотью, что сейчас, в тоске расплавившись, бурлит;
Клянусь я волоском твоим, что амулетом служит мне,
И памятью о том, что я петлею мускусной обвит;
Клянусь намеками любви и голосами певчих птиц,
Клянусь я песнею твоей, что вновь и вновь меня пьянит;
Клянусь: пока у Хакани на месте сердце и душа,
Он место только для тебя в душе и сердце сохранит!
Ты долго, милая, живи… Ведь слишком долго ждать пришлось,
У мученика Хакани нет больше сердца, он убит.
Красота справедливо дана той, что гурий небесных свежей,
Изгибаются перед тобой горделивые шеи мужей.
В день, когда тебя мать родила в мире прелести и красоты,
Изумленный наполнили мир дух соблазнов и дух мятежей.
Весь израненный множеством стрел, мир от взглядов твоих полужив,
Но никто не узнал до конца сокрушающей мощи твоей.
Обнадежены ранней зарей, мы до вечера жизни дошли,
Обещаниям веря твоим, дождались мы скончания дней.
Сокровенное знанье тебе благосклонной судьбою дано,
Сокровенные думы прочла, но не чувствуешь наших скорбей.
Под изменчивым взором твоим столько крови успело протечь —
Не упомнишь убитых тобой, не сочувствуешь участи сей.
Если кровь не стыдишься пролить, беззаботно играя людьми,
Ты убийственность взоров пойми, наших мук устыдиться сумей.
Знаю, хочешь ты вновь и опять — вечно кровь Хакани проливать.
Кто велел тебе так поступать, насмехаясь над жизнью моей?
Ты, что жизни прекрасней, твоя благодать доколе?
Ты — свеча, мотылька ты уходишь искать. Доколе?
Разлучив с правосудьем природу свою, утвердила насилие в этом краю,
Будешь кровь проливать и убийство скрывать доколе?
Подбородком нежнейшим и мускусом кос, что лишил нас рассудка и душу унес,
Сто начальников стражи убила, как тать… Доколе?
Сердце ты, словно пламень, мгновенно прожгла, предо мной так пленительно, плавно прошла.
Как живая вода, будешь в русле бежать доколе?
Плещет ветер, и ворот застегивать лень, и, заносчиво шапку надев набекрень,
Распустила ты косы… Влюбленным страдать доколе?
Вор на промысел темный идет без свечи. Ну а ты, как свеча в непроглядной ночи,
При огне будешь наши сердца похищать доколе?
Каждый миг ты — в сраженье, в бою — что ни миг, и ристалище тесно, летишь напрямик.
Сокрушаешь влюбленных все вновь и опять. Доколе?
Ветер я опалю, если чуть подышу, если вылететь крику души разрешу.
Где разлуки предел, сколько верить и звать? Доколе?
Хакани, возмужавший в горниле скорбей, — словно птица, взращенная в клетке твоей.
Он — обитель печали. И гостя ей ждать доколе?
Сердце обратилось в бегство, мной проиграна война.
В плен сдалось мое терпенье, ведь коварством ты сильна.
Блещет в небе сотня тысяч ярких пуговиц червонных,
Но из них твоей одежды не достойна ни одна.
У земли не оказалось для тебя даров достойных,
Небо пред тобой склонилось, и в зубах его — луна.
Сердце ты мое убила, кровь немолчно в нем бурлила,
Но душа не знала злобы и тебе была верна.
Ты сказала, что создатель дал мне радостное сердце,
О аллах! Я ведал радость, но не в эти времена!
Сам я свой покинул разум, что ослушался любимой,
Возмутившуюся душу усмирил, как шалуна.
Думал: выпадут мне в нардах три шестерки скорой встречи,
Тройка горестной разлуки мне сегодня суждена.
Сердце Хакани сожгла ты — все равно не виновата,
Всем скажу, что ты ни сделай, это — не твоя вина.
Мир на слабую душу обрушился вдруг,
Содрогается сердце под тяжестью мук.
Если даже на розу я гляну — мне в сердце
Взгляд шипом возвратится, колюч и упруг.
Безнадежно готовится сердце к дороге,
Для надежд основанья не видит вокруг.
В плодоносном саду до гранатовой ветви
Дотянуть не смогу обессиленных рук.
Если рай раздавать будут людям частями,
Мне размерами с шапку достанется луг.
Коль по свету искать я бальзама устану,
Мне на долю достанется только недуг.
Как тоскует душа, что к устам подступила!
«Да, бывает и так!» — отвечает мне друг.
С караваном терпенья пошел я в надежде,
Что дадут Хакани хоть какой-нибудь вьюк.
Гурий только горделивых все влюбленные хотят,
Только жертвенных влюбленных непреклонные хотят.
Разум там не засидится, где любовь еще — царица,
Где соперников не видеть покоренные хотят.
Разве жизни жаль? Взгляни же: только быть к свече поближе
Мотыльки, как я, хмельные, истомленные хотят.
Пусть коварна чаровница, не хотят они взмолиться,
Снова пламени рубинов опаленные хотят.
Лишь возлюбленная глянет, острый взор до крови ранит.
Вовсе не кровавой мести уязвленные хотят.