Горячий посвист хищных птиц,
Скажу ль – живое впечатленье
Каких-то шелковых зарниц.
«Что» – Голова отяжелела…
«Цо» – Это я тебя зову.
И далеко прошелестело:
Я тоже на земле живу.
Пусть говорят: любовь крылата.
Смерть окрыленнее стократ.
Еще душа борьбой объята,
А наши губы к ней летят.
И столько воздуха и шелка
И ветра в шепоте твоем,
И, как слепые, ночью долгой
Мы смесь бессолнечную пьем200.
Уподобляя в первой строфе «чудесное произношение» адресата «посвисту» «хищных птиц», Мандельштам, по наблюдению А. Г. Меца201, воспользовался образом из стихотворения самой Ахматовой «Вижу, вижу лунный лук…» (1915):
Не с тобой ли говорю
В остром крике хищных птиц…202
Мандельштам сравнил Ахматову с хищной птицей и в позднейшем разговоре с Сергеем Рудаковым, процитировавшим реплику поэта в письме к жене от 9 февраля 1936 года:
Она – плотоядная чайка, где исторические события – там слышится голос Ахматовой. И события – только гребень, верх волны: война, революция203.
Эта характеристика, как представляется, многое объясняет в стихотворении «Твое чудесное произношенье…». Революция, прямо упомянутая в разговоре с Сергеем Рудаковым, оказалась тем «гребнем» «волны», рядом с которым многократно усилился «голос» Ахматовой, он же «посвист» «плотоядной чайки». Так что пребывание рядом с ней в этот период рождало у Мандельштама ощущение огненного зарева («шелковых зарниц») и близости смерти, которое оказалось даже сильнее, чем любовь: «Пусть говорят: любовь крылата. / Смерть окрыленнее стократ» (обратим внимание на еще два «птичьих» эпитета в этих строках). Тема близости любви и смерти, впервые в полную силу зазвучавшая в стихотворениях Мандельштама, обращенных к Цветаевой, задала образность финала стихотворения «Твое чудесное произношенье…». Здесь появляется уже знакомое нам по стихотворениям «Эта ночь непоправима…» и «Дочь Андроника Комнена…» столкновение мотивов ночи и солнца.
Тема истории, любви и смерти возникает в еще одном стихотворении Мандельштама 1917 года, которое содержит обращение к Ахматовой на ты, – «Кассандре»:
Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре торжественного бденья
Воспоминанья мучат нас.
И в декабре семнадцатого года
Все потеряли мы, любя;
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя…
Когда-нибудь в столице шалой
На скифском празднике, на берегу Невы —
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы.
Но, если эта жизнь – необходимость бреда
И корабельный лес – высокие дома, —
Я полюбил тебя, безрукая победа
И зачумленная зима.
На площади с броневиками
Я вижу человека – он
Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство, закон.
Больная, тихая Кассандра,
Я больше не могу – зачем
Сияло солнце Александра,
Сто лет тому назад сияло всем?204
Нам представляется, что в стихотворении «Кассандре», как и в стихотворении «Соломинка», нет последовательно разворачивающегося, линейного сюжета, а есть несколько картин, связанных между собой при помощи ассоциаций. Как мы помним, в «Соломинке» такой принцип был задан логикой полусна-полубодрствования. В «Кассандре» он оправдывается выразительным определением пореволюционной российской действительности: «эта жизнь – необходимость бреда».
Начальная строфа, пожалуй, наиболее важна для раскрытия темы нашей книги. В двух ее первых строках лирический субъект констатирует, что в прежние времена («в цветущие мгновенья») он «не искал» любви адресата («Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз»). В программной статье Николая Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» (1913) греческое слово «акмэ» переводится как «высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора»205. Это позволяет высказать осторожную догадку, что под «цветущими мгновеньями» в стихотворении «Кассандре» может подразумеваться «цветущая пора» акмеизма – поэтической школы, которая объединяла Мандельштама и Ахматову. Третья строка первой строфы начинается с противительного союза «но», дающего основания предположить, что к декабрю «семнадцатого года» ситуация радикально изменилась, и ставшие мучительными общие «воспоминанья» спровоцировали лирического субъекта «искать» «губ» и «глаз» адресата.
Во второй строфе стихотворения речь, по-видимому, идет об отношении Ахматовой и Мандельштама к революционному движению в России, итогом деятельности которого стал Октябрьский переворот. Ахматова в этом движении никогда не участвовала; соответственно, она оказалась в декабре 1917 года «ограблен<а> волею народа». Мандельштам в юности мнил себя революционером и в 1907 году даже произнес «рабочим своего района зажигательную речь по поводу провала потолка» Государственной думы206. Поэтому он в итоге «ограбил сам себя».
В третьей строфе представлен еще один, четвертый в поэтических произведениях Мандельштама словесный портрет Ахматовой, встроенный в предсказание, которому довелось в полной мере сбыться спустя двадцать девять лет после написания стихотворения, в 1946 году. То есть в роли Кассандры в данном случае выступил сам Мандельштам.
Для понимания четвертой строфы нужно вспомнить, что Кассандра была троянской царевной, предсказавшей гибель Трои. Соответственно, петроградские «высокие дома» в ситуации «декабря семнадцатого года» воспринимаются как «корабельный лес», то есть – как материал для новых военных кораблей, отправляющихся разрушать новую Трою (старую Российскую империю). В стихотворении Мандельштама «За то, что я руки твои не сумел удержать…» 1920 года тем же эпитетом, что и петроградские «дома», будет наделен как раз троянский дворец, в котором жила Кассандра:
Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?
Он будет разрушен, высокий Приамов скворечник?207
Далее в четвертой строфе используется уже знакомая нам по стихотворению «На розвальнях, уложенных соломой…» техника монтажного соединения эпох, событий и реалий. Как отметил М. Л. Гаспаров, основой для третьей и четвертой строк этой строфы послужило «искаженное воспоминание о безголовой статуе Самофракийской Ники в сочетании со слухами о надвигающихся эпидемиях»208.
В пятой строфе изображен Александр Керенский, пугающий «волков» (большевиков) знаменитым лозунгом Великой французской революции (только на место «братства» Мандельштам подставляет «закон»): «Свобода, равенство, закон».
А в шестой строфе любовная и историческая темы соединяются. Кассандре-Ахматовой Мандельштам задает риторический вопрос, в котором еще один Александр, в отличие от Керенского, не подразумевается, а прямо упоминается. Мы не будем включаться в давний спор между исследователями о том, какой Александр имеется здесь в виду – Александр I или Пушкин. Отметим только, что страшная современность в финале мандельштамовского стихотворения сопоставляется с полным надежд периодом российской истории, который Александр Пушкин определил через имя тогдашнего русского царя: «Дней Александровых прекрасное начало»209.
О болезни адресата и близости смерти говорится в еще одном стихотворении Мандельштама 1917 года, обращенном к Ахматовой:
Что поют часы-кузнечик,
Лихорадка шелестит,
И шуршит сухая печка, —
Это красный шелк горит.
Что зубами мыши точат
Жизни тоненькое дно,
Это ласточка и дочка
Отвязала мой челнок.
Что на крыше дождь бормочет, —
Это черный шелк горит,
Но черемуха услышит
И на дне морском простит.
«Это мы вместе топили печку; у меня жар – я мерю температуру», – разъяснила Ахматова в «Листках из дневника»211.
Стихотворение «Что поют часы-кузнечик…», образы которого передают восприятие окружающего мира болезненным сознанием, особенно ясно показывает, что «влюбленность» и «страсть» – не самые точные слова для характеристики отношения Мандельштама к Ахматовой в 1917–1918 годах. Ключевые для нас строки:
Это ласточка и дочка
Отвязала мой челнок, —
с одной стороны, провоцируют вспомнить мандельштамовское стихотворение 1909 года «Нету иного пути…» с его центральной темой любви как путешествия на лодке, а с другой стороны, позволяют сопоставить «ласточку» и «дочку» из стихотворения «Что поют часы-кузнечик…» с аналогичными обращениями из позднейших писем Мандельштама к жене Надежде Яковлевне:
«Не об этом, ласточка, с тобой говорить! Я тебя люблю, зверенок мой, – так, как никогда, – не могу без тебя – хочу к тебе… и буду у тебя…» (из письма 1926 г.)