212; «Не могу без тебя, ласточка моя» (из письма 1926 г.)213; «Ласточка моя, кривоножка!» (из письма 1926 г.)214; «Не плачь, горькая моя Надинька, не плачь, ласточка, не плачь, желтенький мой птенчик» (из письма 1930 г.)215; «Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине» (из письма 1919 г.)216; «Няня с тобой! Нарисуй мне рисуночек – свое неуклюжее что-нибудь, дочка! Дочурочка, я люблю тебя – я этим счастливый даже здесь…» (из письма 1926 г.)217; «Я жду тебя, моя жена, моя дочка, мой друг» (из письма 1937 г.)218.
В «декабре семнадцатого года», в условиях разрухи, исторического хаоса и близости смерти, Мандельштам, по-видимому, попытался выстроить с Ахматовой отношения, сходные с теми, которые у него позднее сложились с женой – отношения любви-отцовства-дружбы («моя жена, моя дочка, мой друг»), где эротическое подсвечивалось заботливо-родительским и дружеским.
Для адресата мандельштамовских стихотворений 1917 года главной и потому невозможной в этих гипотетических отношениях оказалась эротическая составляющая.
4
Особняком среди ранних пореволюционных стихотворений Мандельштама, которые можно было бы включить в корпус его любовной лирики, стоит стихотворение «Tristia» 1918 года:
1
Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье,
Последний час вигилий городских.
И чту обряд той петушиной ночи,
Когда, подняв дорожной скорби груз,
Глядели вдаль заплаканные очи
И женский плач мешался с пеньем муз.
2
Кто может знать при слове – расставанье,
Какая нам разлука предстоит,
Что нам сулит петушье восклицанье,
Когда огонь в Акрополе горит,
И на заре какой-то новой жизни,
Когда в сенях лениво вол жует,
Зачем петух, глашатай новой жизни,
На городской стене крылами бьет?
3
И я люблю обыкновенье пряжи,
Снует челнок, веретено жужжит.
Смотри: навстречу, словно пух лебяжий,
Уже босая Делия летит!
О, нашей жизни скудная основа,
Куда как беден радости язык!
Все было встарь, все повторится снова.
И сладок нам лишь узнаванья миг.
4
Да будет так: прозрачная фигурка
На чистом блюде глиняном лежит,
Как беличья распластанная шкурка,
Склонясь над воском, девушка глядит.
Не нам гадать о греческом Эребе,
Для женщин воск, что для мужчины медь,
Нам только в битвах выпадает жребий,
А им дано гадая умереть219.
Какая женщина изображена в этом стихотворении – неизвестно. М. Л. Гаспаров высказал предположение, что ею была все та же Ахматова, поскольку Мандельштам драматически расстался с ней именно в это время220. Сигналом адресации, согласно Гаспарову, стала давно замеченная исследователями вариация знаменитой строки из ахматовского стихотворения «Высо́ко в небе облачко серело…» в четвертой строфе «Tristia». У Ахматовой: «Как беличья расстеленная шкурка»221 – у Мандельштама: «Как беличья распластанная шкурка». Эту версию можно подкрепить еще одним наблюдением-аргументом: и в стихотворении «Высо́ко в небе облачко серело…», и в «Tristia» говорится о девичьем гадании (у Ахматовой: «О нем гадала я в канун крещенья»)222. Кроме того, как и в мандельштамовских стихотворениях из ахматовской серии, в стихотворении «Tristia» любовная тема в финале неожиданно разрешается напоминанием о смерти («А им дано гадая умереть»; у Ахматовой в стихотворении «Высо́ко в небе облачко серело…»: «Пускай умру с последней белой вьюгой»)223.
И все же версия Гаспарова не кажется нам стопроцентно убедительной. Уж слишком непохожи были обстоятельства расставания обиженного Мандельштама с холодно отстранившей его Ахматовой на ситуацию трогательного прощания мужчины с влюбленной в него женщиной, описанную в «Tristia». Она плачет («И женский плач мешался с пеньем муз») и, полностью поглощенная горем, даже не заботится о том, чтобы предстать перед мужчиной в выгодном свете. Об этом свидетельствует строка о «простоволосых жалобах ночных».
Совсем не напоминает послевкусие, надолго оставшееся у Мандельштама от прощания с Ахматовой в 1918 году и описанное в «Tristia», предвкушение новой радостной встречи, которая неизбежно ожидает лирического субъекта вслед за расставанием: «Смотри: навстречу, словно пух лебяжий, / Уже босая Делия летит!» В афористичных строках «Все было встарь. Все повторится снова. / И сладок нам лишь узнаванья миг» из этой строфы справедливо усматривают воплощение концепции циклического времени, которую Мандельштам исповедовал в этот период224. Но ведь можно понять их и в бытовом, сиюминутном ключе – за расставанием последует новая встреча, гарантией чего служит повторяемость ситуации расставаний и встреч. При таком понимании сладостным оказывается первый «миг» новой встречи и каждый раз – нового – «узнаванья» влюбленными друг друга.
Но как связан с только что процитированными строками из шестой, самой оптимистической строфы стихотворения «Tristia» зачин этой строфы: «И я люблю обыкновенье пряжи, / Снует челнок, веретено жужжит»? На наш взгляд, рукоделие («обыкновенье пряжи»), как и в стихотворении «Золотистого меду струя из бутылки текла…» («Помнишь, в греческом доме любимая всеми жена, / Не Елена – другая – как долго она вышивала»), может выступать здесь в качестве напоминания о Пенелопе – то есть в качестве знака женской верности и, соответственно, залога будущей встречи влюбленных.
Появление стихотворения «Tristia», возможно, и было спровоцировано прощанием с Ахматовой. Однако описано в нем прощание идеализированное, такое, каким оно должно было стать, и противопоставленное реальным обстоятельствам расставания Ахматовой с Мандельштамом («Мне пришлось объяснить Осипу», etc).
Вдова поэта, которая, как мы помним, старалась преуменьшить роль, сыгранную Ахматовой в жизни Мандельштама в 1917–1918 годах, выдвинула другую женщину на роль адресата стихотворения «Tristia»:
О ней я почти ничего не знаю. Только то, что она имела какое-то отношение к балету, скучала в Москве по родному Петербургу. Мандельштам видел ее, когда ехал из Грузии в Петербург через Москву, где на несколько дней задержался и даже был с ней в балете225.
Однако эти сведения столь туманны, что на месте адресата в стихотворении «Tristia» оказывается пустое место, чего, возможно, Надежда Мандельштам сознательно или бессознательно и добивалась. Отметим, что в Москве на пути из Грузии в Петроград поэт оказался лишь в начале октября 1920 года, но ведь уже 27 апреля предыдущего, 1919 года, в Киеве, он записал текст стихотворения «Tristia» в альбом актрисы Мальвины Марьяновой226.
Через три дня после этого в знаменитом киевском клубе для местной богемы «Хлам» Мандельштам сумел обратить на себя внимание женщины, с которой он проведет бо́льшую часть оставшейся жизни.
Глава шестаяНадежда Мандельштам (1919–1938)
1
С Надеждой Хазиной поэт познакомился в Киеве в конце апреля 1919 года. 1 мая 1919 года они, как вспоминала позднее Надежда Яковлевна,
легко и бездумно сошлись. Своей датой мы считали первое мая девятнадцатого года, хотя потом нам пришлось жить в разлуке полтора года. В тот период мы и не чувствовали себя связанными, но уже тогда в нас обоих проявились два свойства, сохранившиеся на всю жизнь: легкость и сознание обреченности227.
Свидетельство о начале их тесных взаимоотношений сохранилось в дневнике литературного критика Александра Дейча:
1 мая 1919 <…> По метрике и ст<арому> ст<илю> – мой день рождения. Прошел он бурно, в кругу друзей. <…> Составили столики, к нам присоединились Тычина, Альшванг, Терапиано, Петрицкий, Г. Нарбут, Н. Хазина, И. Эренбург. Поздравляли меня с днем рождения. <…> Неожиданно вошел О<сип> Манд<ельштам> и сразу направился к нам. Я по близорукости сначала не узнал его, но он представился: «Осип Мандельштам приветствует прекрасных киевлянок (поклон в сторону Нади Х<азиной>, прекрасных киевлян (общий поклон)». Оживленная беседа. <…> Попросили его почитать стихи – охотно согласился. Читал с закрытыми глазами, плыл по ритмам… Открывая глаза, смотрел только на Надю Х.228
23 мая 1919 года в дневнике Дейча датирована еще одна запись, в которой упоминались Мандельштам и Надежда Хазина:
Польская кофейня на паях… <…> Появилась явно влюбленная пара – Надя Х. и О. М. Она с большим букетом водяных лилий, видно, были на днепровских затонах…229
Выбор, сделанный Мандельштамом 1 мая 1919 года, определил всю его дальнейшую жизнь. Этот выбор радикально отличался от прежних предпочтений поэта. В отличие от «европеянок нежных», в которых Мандельштам влюблялся раньше, Надежда Хазина была некрасива, почти уродлива. Это способное шокировать читателя слово взято нами из воспоминаний Ахматовой: «Надюша была то, что французы называют laide mais charmante»