О. Л.] удивилась, что эти стихи обращены ко мне: почему «дурак» в мужском роде… Это наивно – «дура», обращенное к женщине, грубое слово, а «дурак» – явно ласковое… Это особенно верно для таких непышных отношений, как у меня с О. М.261
В стихотворении достигает апофеоза тот культ «непышных отношений», который Эмма Герштейн, по-видимому, несколько сгущая краски, назвала «культом уродства». Во внешнем облике адресата подчеркивается большой рот, дающий поэту возможность уподобить адресата щелкунчику. Мужской род, используемый для обращения к женщине, упоминание о табаке, ласковое называние подруги «дураком», «дружком» и особенно – «товарищем», не только выявляют в отношениях супругов как главенствующее не эротическое, подобное мужской дружбе начало, но и превращают мужа и жену если не в двойников, то в очень похожих друг на друга людей. Характерно, что, например, Валентин Катаев увидел в «щелкунчике» из стихотворения автопортрет Мандельштама и спрятал под этим псевдонимом поэта в своем памфлетном мемуарном романе «Алмазный мой венец»262.
Нужно отметить, что во многих стихотворениях Мандельштама трудно различить, кто тот адресат, к которому обращается лирический субъект, – жена поэта или он сам. Таковы стихотворения «Холодок щекочет темя…», 1922 («Холодок щекочет темя, / И нельзя признаться вдруг, / И меня срезает время, / Как скосило твой каблук»)263, «Нет, не спрятаться мне от великой муры…», 1931 («Мы с тобою поедем на „А“ и на „Б“ / Посмотреть, кто скорее умрет»)264, «Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…», 1931265, «Пластинкой тоненькой жиллета…», 1936 («Полуукраинское лето / Давай с тобою вспоминать»)266, «На доске малиновой, червонной…», 1937 («Срежь рисунок мой, в дорогу крепкую влюбленный»)267, «Может быть, это точка безумия…», 1937 («То, что я говорю, мне прости… / Тихо, тихо его мне прочти…»)268, «Были очи острее точимой косы…», 1937269.
Тема многолетних семейных отношений была подхвачена в стихотворении Мандельштама, которое датируется январем 1931 года:
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин.
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери —
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал270.
Стихотворение начинается с почти идиллической статичной картинки: двое сидят на кухне, перед ними – каравай хлеба. Легко догадаться, что двое – это муж и жена (гостей на кухне не принимают). Далее, однако, спокойствие и уют сменяются все более и более лихорадочным движением («накачай», «собери», «завязать корзину», «уехать»). И вот уже в финальном двустишии вместо кухни перед читателем возникает ее абсолютный антипод – многолюдный вокзал, куда, спасаясь от зловещего «никто», уезжают муж и жена. Семье суждено раствориться среди неприкаянных вокзальных пассажиров – таков трагический итог стихотворения.
Снова Надежда Яковлевна появляется в финале дневникового стихотворения Мандельштама, датированного апрелем – маем 1935 года. В этом стихотворении рассказано, как поэта под конвоем везут к первоначальному месту его ссылки – в Чердынь:
Как на Каме-реке глазу тёмно, когда
На дубовых коленях стоят города.
В паутину рядясь, борода к бороде,
Жгучий ельник бежит, молодея в воде.
Упиралась вода в сто четыре весла —
Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.
Там я плыл по реке с занавеской в окне,
С занавеской в окне, с головою в огне.
А со мною жена – пять ночей не спала,
Пять ночей не спала, трех конвойных везла271.
Легко заметить, что роли супругов в этом путешествии по воде в сравнении с прежними мандельштамовскими стихотворениями радикально поменялись. Теперь муж, охваченный безумием («с головою в огне»), находится под патронажем жены, которая вместе с конвойными сопровождает его в трудном путешествии.
Еще в одном воронежском стихотворении Мандельштама, датированном 15–16 января 1937 года, акцентирована именно дружеская связь, соединяющая супругов, оказавшихся в чрезвычайно трудной жизненной ситуации:
Еще не умер ты. Еще ты не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин,
И мглой, и холодом, и вьюгой.
В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен —
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен.
Несчастлив тот, кого, как тень его,
Пугает лай и ветер косит,
И жалок тот, кто, сам полуживой,
У тени милостыни просит272.
Все сказанное в этой главе, конечно, не означает, что эротическая составляющая была исключена из взаимоотношений Мандельштама с женой. Она и сама пишет в воспоминаниях, что «в неразрывности нашей связи большую роль сыграла чисто физиологическая удача»273. Сыграла большую роль, но не единственную и, может быть, даже не самую главную. Поскольку ни с той ни с другой стороны уже на начальном этапе отношений не было ослепления красотой, то не было и того разочарования в жизненном спутнике, которое часто приходит на смену этому очарованию, когда привычка притупляет эротическое желание.
Лучше всего о главном во взаимоотношениях с мужем рассказала сама Надежда Мандельштам в неотправленном письме, датированном 22 октября 1938 года (Мандельштаму в лагере оставалось жить еще чуть больше двух месяцев):
Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
Осюша – наша детская с тобой жизнь – какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?
Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды – это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка – тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь…
Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье – и как мы всегда знали, что именно это счастье.
Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному – одной. Для нас ли неразлучных – эта участь? Мы ли – щенята, дети, – ты ли – ангел – ее заслужил? И дальше идет все. Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, – мне очевиден и ясен.
Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.
Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести все это добро, потому что не знаю, где ты.
Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, – я плачу, я плачу, я плачу.
Это я – Надя. Где ты? Прощай. Надя274.
Глава седьмаяОльга Гильдебрандт-Арбенина (1920)
1
В августе 1919 года Мандельштам спешно покинул Киев. Надежда Хазина ни с ним, ни за ним не последовала. Во «Второй книге» она объясняла:
Он собрался в несколько минут, воспользовавшись неожиданной оказией – на Харьков отправляли специальный вагон с актерами. Все власти любили актеров – красные и белые. Мандельштаму нужно было уехать из Киева, где его никто не знал, а он всегда привлекал к себе злобное внимание толпы и начальников любых цветов. Я обещала приехать в Крым с Эренбургами, но не решилась – за порогом дома лилась кровь. <…> Наша разлука с Мандельштамом длилась полтора года, за которые почти никаких известий друг от друга мы не имели. Всякая связь между городами оборвалась. Разъехавшиеся забывали друг друга, потому что встреча казалась непредставимой. У нас случайно вышло не так275.
В начале октября 1920 года, после многочисленных невзгод, включавших в себя два ареста – в Крыму и в Батуме, Мандельштам прибыл в Петроград.