Но я тебя зову336.
Хотя упоминание о «дремучем воздухе» прямо связывает это стихотворение с наброском «Когда ты уходишь, и тело лишится души…», с его строкой «Меня обступает мучительный воздух дремучий…», а портретная строка «Вишневый нежный рот» перекликается со строкой «И маленький вишневый рот» из стихотворения «Мне жалко, что теперь зима…», тематически стихотворение «Я наравне с другими…» восходит к куда более раннему стихотворению Мандельштама «Что музыка нежных…» (1909). На новом временно́м витке поэт вновь констатирует безоружность и даже бесполезность слова перед силой эротического влечения. Поэтому адресат его стихотворения предстает не источником «любви» и «радости», а безжалостным «палачом», лишающим свою «жертву» воли и дара слова. Эта тема, как мы помним, была гораздо менее отчетливо, но все же намечена в стихотворении «На розвальнях, уложенных соломой…» (1916), в котором завуалировано описаны взаимоотношения Мандельштама с Мариной Цветаевой.
При этом лирический субъект стихотворения не желает прекращения любовной пытки, а, напротив, «в истоме» молит адресата стихотворения о ее продолжении. Может быть, это и имела в виду не всегда ясно выражавшая свои мысли Гильдебрандт-Арбенина, когда писала в воспоминаниях, что Мандельштам «на все был „согласен“»?
4
Наверное, самым известным среди стихотворений Мандельштама арбенинской серии стало то, в котором любовная тема, как и в некоторых ранних стихотворениях поэта, ясно выявляется только при медленном чтении и/или подключении биографического контекста:
1
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
В черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Все цветут бессмертные цветы.
2
Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.
3
Слышу легкий театральный шорох
И девическое «ах» —
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.
4
Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож;
Заводная кукла офицера;
Не для черных душ и низменных святош…
Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи
В черном бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен крутые плечи,
А ночного солнца не заметишь ты337.
Прятанье любовной темы, характерное для многих стихотворений раннего Мандельштама, позволило вдове поэта выдвинуть версию, что стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова…» было связано не с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной. Судя по всему, в этом заблуждении Надежду Яковлевну по вполне понятным причинам в 1922 году поддержал сам Мандельштам:
…стихи Арбениной начинаются после этого стихотворения. <…> В Москве в <19>22 году, когда Мандельштам собирал «Вторую книгу», он вспомнил стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова…» (цензура его не пропустила), и я спросила его, к кому оно обращено. Он ответил вопросом, не кажется ли мне, что эти стихи обращены не к женщинам, а к мужчинам. Тогда я удивилась: в юности есть только одно блаженное слово – любовь. Меня смущало, что́ Мандельштам назвал «бессмысленным»… Такое определение любви ему не свойственно. Он посмеялся: дурочкам всегда чудится любовь… Тогда же или несколько позже он сказал, что первые строки пришли ему в голову еще в поезде, когда он ехал из Москвы в Петербург. Закончил он стихотворение с первым снегом – оно сначала отлеживалось заброшенное, а потом внезапно вернулось и сразу «стало»… Помимо приведенных мною слов – им могут поверить или усумниться в точности передачи – простой смысловой анализ показывает, что это стихотворение не обращено к женщине338.
Однако количество мотивных перекличек стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…» с другими стихотворениями поэта, обращенными к Гильдебрандт-Арбениной (особенно со стихотворением «Чуть мерцает призрачная сцена…»), как представляется, ясно демонстрирует неубедительность этой гипотезы. Более того, сама дата, выставленная под стихотворением в книге «Tristia», – «25 Ноября 1920 г.» – многозначительная. 24 октября 1920 года состоялась первая встреча Мандельштама с Арбениной, так что стихотворение как бы отмечало месяц со дня этой встречи. Между прочим, в автографе из собрания А. Ивича-Бернштейна под стихотворением проставлена еще более выразительная дата – «24 ноября 1920»339.
Ко всем этим аргументам остается прибавить, что в мемуарах адресата разъясняется важнейшая предметная деталь стихотворения, упомянутая в строках: «Мне не надо пропуска ночного, / Часовых я не боюсь»:
У меня, как у актрисы, был ночной пропуск. Часто, проводив меня и не договорив, М<андельштам> тянул меня обратно с собой. И вот, когда за ним закрывалась решетка и я уходила, он тянул меня за рукав и «дообъяснялся»340.
Подобно целому ряду других образцов любовной лирики Мандельштама, в частности стихотворению «На розвальнях, уложенных соломой…», стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова…» было бы уместно назвать поэтическим текстом с двойной адресацией. Та, для которой оно писалось, безусловно, воспринимала его как любовное и соответственно расшифровывала, например, строку о ночном пропуске и намек, содержащийся в датировке стихотворения. Более широкому кругу читателей предоставлялась возможность увидеть в «мы» из его начальной строки не лирического субъекта и его возлюбленную, а всех тех людей, которым неуютно жилось «в ночи советской» и «в черном бархате всемирной пустоты». Неслучайно стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова…» пользовалось очень большой популярностью в среде первой русской эмиграции.
Если поверить мемуарам представительницы этой волны эмиграции Ирины Одоевцевой, после обсуждения с ней одного из стихотворений арбенинской серии Мандельштам сокрушенно спросил: «Неужели я так никогда и не буду счастлив в любви? Как вам кажется?»341
Но уже 9 марта 1921 года датируется письмо Мандельштама Надежде Хазиной в Киев:
Надюша милая!
Получил вашу записочку. Буду в Киеве через несколько дней. Не унывайте, друг милый. Подумаем, как устроить, чтоб вам не было плохо. До очень скорого свидания, дружок! У меня все готово к отъезду. Только никуда не уезжать и спокойно ждать моего приезда!
Ваш О. Мандельштам342
Глава восьмаяОльга Ваксель (1925)
1
В стихотворениях Мандельштама 1921–1924 годов любовная тема явственно отступила на задний план. Из двадцати двух поэтических текстов, написанных им в этот период, только один – «С розовой пеной усталости у мягких губ…» – можно было бы включить в разряд любовной лирики.
Однако затем в семейной жизни Осипа и Надежды Мандельштамов произошло событие, следствием которого стало создание двух, а в итоге – пяти стихотворений, самым непосредственным образом связанных с темой, вынесенной в заглавие нашей книги.
Сначала приведем длинный фрагмент из воспоминаний Надежды Мандельштам:
В середине января <19>25 года Мандельштам встретил на улице и привел ко мне Ольгу Ваксель, которую знал еще девочкой по Коктебелю и когда-то по просьбе матери навестил в институте. Ольга стала ежедневно приходить к нам, все время жаловалась на мать, отчаянно целовала меня – институтские замашки, думала я, – и из-под моего носа уводила Мандельштама. А он вдруг перестал глядеть на меня, не приближался, не разговаривал ни о чем, кроме текущих дел, сочинял стихи, но мне их не показывал. В начале этой заварухи я растерялась. Избалованная, я не верила своим глазам. Обычная ошибка женщины – ведь вчера еще он минуты не мог обойтись без меня, что же произошло?.. Ольга прилагала все усилия, чтобы я скорее все поняла и встала на дыбы. Она при мне устраивала сцены Мандельштаму, громко рыдала, чего-то требовала, обвиняла его в нерешительности и трусости, настаивала на решении: пора решать – долго ли еще так будет?.. Все это началось почти сразу, Мандельштам был по-настоящему увлечен и ничего вокруг себя не видел. Это было его единственное увлечение за всю нашу совместную жизнь, но я тогда узнала, что такое разрыв. Ольга добивалась разрыва, и жизнь повисла на волоске. В Ольге было много прелести, которую даже я, обиженная, не могла не замечать, – девочка, заблудившаяся в страшном, одичалом городе, красивая, беспомощная, беззащитная… Ее бросил муж, и она с сыном целиком зависела от матери и отчима, который, видимо, тяготился создавшейся ситуацией. Его я никогда не видела, и Ольга про него почти ничего не говорила. Всем заправляла мать, властная и энергичная женщина, и делами дочери занималась тоже она. Она вызывала к себе Мандельштама и являлась к нам для объяснений, при мне уточняя и формулируя требования дочери. Она настаивала, чтобы Мандельштам «спас Ольгу» и для этого немедленно увез ее в Крым: «там она к вам привыкнет, и все будет хорошо»… Это говорилось при мне, и Мандельштам клялся, что сделает все, как требует Ольга. Он ждал большой получки из Госиздата и к весне собирался отправить меня в Крым. Об этом Ольга узнала в первый же свой приход и сказала, что тоже хочет на юг, и я ей тогда предложила ехать вместе. Поэтому однажды, когда мать говорила о «спасении» Ольги, я вмешалась в разговор и сказала, что еду весной в Ялту и предлагаю Ольге ехать со мной. (Мать называла ее Лютиком, простым желтым цветочком.) Вот тут-то мать Ольги огрела меня по всем правилам. Искоса взглянув на меня, она заявила, что я для