нее чужой человек, а она разговаривает о своих семейных делах со старым другом – Мандельштамом. Это была холодная петербургская наглость, произнесенная сквозь зубы. Я не представляла себе, что настоящие светские дамы (она была фрейлиной при дворе) так открыто устраивают дела своих дочерей. <…> Я до сих пор не понимаю, почему в ту минуту я не встала и не ушла. Мне и сейчас жаль, что я этого не сделала, хотя именно такой поступок был бы на руку бывшей фрейлине. Я помнила, что я хозяйка, а она сидит у меня за столом и пьет чай. Скандалов я не переносила, но забыть этой минуты не могу и сейчас. Я взглянула на Мандельштама. У него был рассеянный и странный вид, словно он все пропустил мимо ушей, а ведь обычно он остро реагировал на всякую небрежность по отношению ко мне. Когда мать Ольги ушла, я упрекнула его, что он позволяет так обращаться со мной. Реакция была нулевая. Встреча с матерью произошла днем. В тот же вечер пришла Ольга, спросила, как мы «провели время с мамой», рассмеялась и увела Мандельштама. На прощанье она поцеловала меня и почему-то всплакнула…343
Свою версию того, как развивались взаимоотношения трех главных участников этой истории на начальном ее этапе, оставила и Ольга Ваксель:
…я снова встретилась с одним поэтом и переводчиком, жившим в доме Макса Волошина в те два лета, когда я там была. Современник Ахматовой и Блока из группы «акмеистов», женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи. Он повел меня к своей жене (они жили на Морской); она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми прямыми волосами и ногами как у таксы. Но она была так умна, так жизнерадостна, у нее было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу его переводов. Мы с ней настолько подружились; я – доверчиво и откровенно, она – как старшая, покровительственно и нежно. Иногда я оставалась у них ночевать, причем Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под пестрым гарусным одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я еще была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам.
Все было бы очень мило, если бы между супругами не появилось тени. Он, еще больше, чем она, начал увлекаться мною. Она ревновала попеременно то меня к нему, то его ко мне. Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником. Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей, в это время у меня не было ни одной приятельницы. <…> …я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины, но все же Осипу удалось кое в чем ее опередить: он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне. Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в «Асторию», где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывке бумаги, да еще… на граммофонную пластинку. Для того, чтобы говорить мне о своей любви, вернее о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для нее, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что жалко было смотреть. <…>
Для того чтобы иногда видеться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую! Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятвы ни о чем не говорить Надюше, но я оставила себе возможность говорить о нем с ней в его присутствии. Она его называла «мормоном» и очень одобрительно относилась к его фантастическим планам поездки втроем в Париж. Осип говорил, что извозчики – добрые гении человечества344.
Радикально не совпадают в воспоминаниях вдовы Мандельштама и Ольги Ваксель описания развязки этой истории.
Надежда Мандельштам сообщает, что она приняла решение уйти от мужа к художнику Владимиру Татлину, Мандельштам застал ее почти на выходе из квартиры, и предполагаемый уход жены его моментально отрезвил:
Моя записка насчет ухода к Т. была в руках Мандельштама – он прочел ее и бросил в камин. Затем он заставил меня соединить его с Ольгой. Он хотел порвать с ней при мне, чтобы у меня не осталось сомнений, хотя я бы поверила ему без примитивных доказательств. Простился он с Ольгой грубо и резко: я не приду, я остаюсь с Надей, больше мы не увидимся, нет, никогда… И дикая фраза, врезавшаяся мне в память: «Мне не нравится ваше отношение к людям…» Я не знаю, на что были ответом эти слова, но я вырвала у него из рук трубку, услышала плач, но он нажал рычаг, и нас разъединили345.
Затем Мандельштамы уехали жить в Царское (тогда – Детское) Село, там вместе преодолели кризис, а когда Ольга Ваксель спустя несколько лет попыталась вернуть Мандельштама, тот вновь повел себя «грубо и резко»:
…она снова явилась к нам – мы жили тогда в Царском Селе в Лицее. Она снова плакала, упрекала Мандельштама и звала его с собой. Как и раньше, это происходило при мне. Я сидела в кресле у стола и, когда она неожиданно вошла, отодвинула кресло от стола, так что очутилась сидящей среди комнаты – лицом к двери, в которую она вошла, незваная и негаданная… Это была нелепейшая позиция. Мандельштам, расхаживающий по комнате, при виде Ольги застыл на месте возле моего кресла. Он молча слушал ее слова, и я заметила напряженно-застылое выражение на его лице. Это было то выражение, которое я не раз замечала на Морской в дни нашей драмы или мелодрамы… Оно кольнуло меня, а Ольга, показывая на меня пальцем, спросила: «Что, вы навсегда связались с ней? На что она вам?» Я резко встала, чтобы уйти. Мандельштам положил мне руки на плечи и силой заставил меня опять опуститься в кресло. Он был силен и по-свински злоупотреблял тем, что я «не вытягивала»… Лицо его приняло нормальное выражение, и он холодно и вежливо сказал: «Мое место с Надей». Он протянул руку Ольге и простился с ней. Она вынуждена была уйти и впервые ушла от нас одна…346
Ольга Ваксель рассказала совсем другую историю:
Однажды он сказал мне, что имеет сообщить мне нечто важное, и пригласил меня, для того чтобы никто не мешал, в свой «Англетер». На вопрос, почему этого нельзя делать у них, ответил, что это касается только меня и его. Я заранее могла сказать, что это будет, но мне хотелось покончить с этим раз и навсегда. Я ответила, что буду. Он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере с горящим камином и накрытым ужином. Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия – он умолял меня не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своем намерении больше у них не бывать; он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверяя, что он не может без меня жить и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам и повторил все это в моей комнате, к возмущению моей мамаши, знавшей его и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом. Мне едва удалось уговорить его уйти и успокоиться.
Как они с Надюшей разобрались во всем этом, я не знаю, но после нескольких телефонных звонков с приглашением с ее стороны я ничего о ней не слыхала в течение 3‑х лет, когда, набравшись храбрости, зашла к ней в Детском Селе, куда они переехали, и где я была на съемке347.
Чья версия событий вызывает большее доверие?
Утверждение Надежды Яковлевны о том, что после ее едва не свершившегося ухода к Татлину Мандельштам твердо и бесповоротно прервал все контакты с Ольгой Ваксель, – неправдиво. В дневнике Павла Лукницкого от 19 апреля 1925 года зафиксирован рассказ Ахматовой о том, как Мандельштам уже из Детского Села отлучался в Ленинград и там тайно встречался с Ваксель, причем узнала об этом Ахматова от жены поэта:
А. А. рассказывает, что на днях Над. Як. Мандельштам исповедовалась перед ней в семейных тайнах… <…> Когда О. Э. ездит из Ц. С. в Петроград – он ездит к О. А. Ваксель, а потому – возвращается такой довольный и в то же время смущенный348.
Отметим, что та запись на граммофонную пластинку (на самом деле – на фонограф) стихотворения Мандельштама, обращенного к Ольге Ваксель, о которой она упоминает в мемуарах, состоялась в Ленинграде 27 марта 1925 года, то есть уже после переезда четы Мандельштамов в Детское Село349.
По-видимому, не была правдивой и попытка Надежды Яковлевны представить дело так, будто не она увлеклась Ольгой Ваксель, а Ольга Ваксель ею – «…отчаянно целовала меня – институтские замашки, думала я». Узнав во второй половине 1960‑х годов о существовании мемуаров Ваксель и еще ничего не зная толком об их содержании, вдова поэта 8 февраля 1967 года писала драматургу Александру Гладкову, через которого она пыталась обрести текст мемуаров, хранившихся у сына Ваксель:
Я ничего не имею против варианта, что О. М. мне изменил, мы хотели развестись, но потом остались вместе. Дело же обстоит серьезнее. <…> Несколько слов об этой женщине. Ее звали Ольга Ваксель. <…> Хороша была, как ангел. Ничего подобного в жизни я не видела. Тогда – благородно и приятно. Целыми днями сидела у нас и плакала. Пол был мокрый от слез. У меня всегда с ней были хорошие отношения. Я не ссорилась с «соперницами», а только с мужиком.