Отношение Мандельштама к Наталье Штемпель, которое формировалось на фоне его постоянного общения с любимой и любящей женой, не было столь ровным.
В начале супруги на правах старших друзей вместе опекали и баловали Штемпель (характерный жест Надежды Яковлевны: «стала гладить, как маленькую, по голове»), а она, по мере возможности, старалась облегчить их трудный воронежский быт.
В какой-то момент для Мандельштама любовь к жене, вероятно, начала подсвечиваться новым чувством – к Штемпель. Это, как представляется, отразилось уже в мандельштамовском стихотворении, датированном 2 января 1937 года:
Твой зрачок в небесной корке,
Обращенный вдаль и ниц,
Защищают оговорки
Слабых, чующих ресниц.
Будет он, обожествленный,
Долго жить в родной стране,
Омут ока удивленный, —
Кинь его вдогонку мне!
Во «Второй книге» Надежда Мандельштам вспоминала: «Записав стихотворение „Твой зрачок в небесной корке“, он удивленно сказал, что только Баратынский и он писали стихи женам»440. Однако в одном из списков этого стихотворения седьмая его строка записана по-другому: «Серый, искренне-зеленый»441. Но ведь у Надежды Мандельштам глаза были другого цвета. Об этом вспоминают Семен Липкин: «Надежда Яковлевна никогда не принимала участия в наших беседах – сидела над книгой в углу, изредка вскидывая на нас свои ярко-синие, печально-насмешливые глаза»442; Эмма Герштейн: «…жена сидела молча и окидывала обедающих коротким и тайно лукавым взглядом косо поставленных голубых глаз»443; и Наталья Штемпель: «До сих пор вижу ее большие ясные серо-голубые глаза»444. А вот у самой Штемпель были как раз «русалочьи зеленоватые глаза» (по воспоминаниям ее подруги Марии Ярцевой, более обширный фрагмент из которых мы приведем чуть ниже). Не из‑за этого ли разоблачительного несоответствия Мандельштам в итоге изменил седьмую строку своего стихотворения?
Можно вспомнить и мандельштамовское стихотворение, датированное 27 марта 1937 года:
О, как же я хочу,
Нечуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем.
А ты в кругу лучись —
Другого счастья нет —
И у звезды учись
Тому, что значит свет.
В семейном быту Мандельштамов это стихотворение называлось «Звездочка», и о нем поэт 7 мая 1937 года писал жене из Воронежа в Москву: «А твоя звездочка – чу-чу – очень как хороша. Все больше»446. Нет ничего удивительного в том, что поэт использовал в стихотворении для обращения к жене слово «дитя». Со слов «Надик, дитя мое родненькое!» начинается его письмо от 7 мая447.
Нужно тем не менее отметить, что 4 мая 1937 года датирован тот обращенный к Наталье Штемпель диптих, который сам Мандельштам в разговоре с ней определил как «любовную лирику», а главное, что еще в двух майских стихотворениях поэта, связанных с Натальей Штемпель, возникает мотив «звезды».
В первом из них, написанном 2 мая 1937 года, лирический субъект берет на себя функцию матери героини, заботящейся о том, чтобы дочь слишком поспешно не выходила замуж:
Клейкой клятвой липнут почки,
Вот звезда скатилась —
Это мать сказала дочке,
Чтоб не торопилась.
– Подожди, – шепнула внятно
Неба половина,
И ответил шелест скатный:
– Мне бы только сына…
Стану я совсем другою
Жизнью величаться.
Будет зыбка под ногою
Легкою качаться.
Будет муж, прямой и дикий,
Кротким и послушным,
Без него, как в черной книге,
Страшно в мире душном…
Подмигнув, на полуслове
Запнулась зарница.
Старший брат нахмурил брови.
Жалится сестрица.
Ветер бархатный, крыластый
Дует в дудку тоже,
– Чтобы мальчик был лобастый,
На двоих похожий.
Спросит гром своих знакомых:
– Вы, грома, видали,
Чтобы липу до черемух
Замуж выдавали?
Да из свежих одиночеств
Леса – крики пташьи:
Свахи-птицы свищут почесть
Льстивую Наташе.
И к губам такие липнут
Клятвы, что, по чести,
В конском топоте погибнуть
Мчатся очи вместе.
Стихотворение, действительно, связано с предполагавшимся и впоследствии состоявшимся замужеством Натальи Штемпель. В письме к жене, датированном тем же днем, что и стихотворение, Мандельштам откомментировал его так:
Для общезначимости пришлось приписать Наташе старшего брата и сестру, а также постулировать характер будущего мужа. Но то, что я ее уговариваю выйти замуж, – это вполне реально449.
В июне 1984 года Штемпель выразительно прокомментировала этот фрагмент письма в разговоре с В. Н. Гыдовым: «„Да ничего он не уговаривал!“ На вопрос: это он для жены писал? – ответила, засмеявшись: „Да, для Надежды Яковлевны“»450.
Через день, 4 мая, Мандельштам написал еще одно стихотворение, связанное с Натальей Штемпель, в котором возникает мотив «звезд»:
На меня нацелилась груша да черемуха —
Силою рассыпчатой бьет в меня без промаха.
Кисти вместе с звездами, звезды вместе с кистями, —
Что за двоевластье там? В чьем соцветьи истина?
С цвету ли, с размаха ли – бьет воздушно-целыми
В воздух, убиваемый кистенями белыми.
И двойного запаха сладость неуживчива:
Борется и тянется – смешана, обрывчива451.
Здесь Мандельштам по обыкновению переформатировал биографическую ситуацию: на самом деле это не на него «нацелилась груша да черемуха», а он – на «грушу да черемуху» (Надежду Мандельштам и Наталью Штемпель). «…Возвратившись из Москвы, Надежда Яковлевна прочитала мне <…> стихотворение <…> – и, улыбаясь, сказала: „Это о нас с вами, Наташа“», – вспоминала Штемпель452. По-видимому, жена поэта сознательно предпочитала не замечать, что чувства «груши да черемухи» к лирическому субъекту стихотворения (а на деле – чувство поэта к жене и его чувство к Наталье Штемпель, которую Мандельштам так же, как в свое время Ольгу Ваксель, уподобил черемухе) – «неуживчивы» между собой. Об этом прямо говорится в финале стихотворения, и на это намекает нагнетание фольклорно окрашенных мотивов, связанных с физическим конфликтом, с дракой, которая может окончиться смертоубийством, – «бьет в меня»; «бьет воздушно-целыми»; «убиваемый кистенями белыми»; «борется».
По-видимому, в начале мая 1937 года Мандельштаму стало очень трудно продолжать в своей жизни совместную с женой линию любви к Наталье Штемпель как к «дочке», как к ребенку. Эротическое чувство готово было взять верх над отцовским.
Способом борьбы с собственной чувственностью стало написание поэтом двух стихотворений о Наталье Штемпель, датируемых тем же 4 мая, что и стихотворение «На меня нацелилась груша да черемуха…»
I
К пустой земле невольно припадая,
Неравномерной сладкою походкой
Она идет – чуть-чуть опережая
Подругу быструю и юношу-погодка.
Ее влечет стесненная свобода
Одушевляющего недостатка,
И, может статься, ясная догадка
В ее походке хочет задержаться —
О том, что эта вешняя погода
Для нас – праматерь гробового свода,
И это будет вечно начинаться.
II
Есть женщины, сырой земле родные,
И каждый шаг их – гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших – их призванье.
И ласки требовать у них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,
А послезавтра – только очертанье…
Что было – поступь – станет недоступно…
Цветы бессмертны. Небо целокупно.
И все, что будет, – только обещанье453.
Не оспаривая более ранних и многочисленных интерпретаций этих двух стихотворений, мы сейчас предлагаем взглянуть на мандельштамовский диптих как на самоуговаривание поэта. Ключевой при таком взгляде окажется строка «И ласки требовать от них преступно».
Как и в давнем своем стихотворении «Как черный ангел на снегу…», Мандельштам уподобляет адресата диптиха ангелу: «Сегодня – ангел…». При этом общее задание диптиха 1937 года противоположно установке раннего стихотворения, выраженной в строках: «Пускай нездешняя любовь / С любовью здешней будут слиты». Мандельштам в диптихе, напротив, делает все от него зависящее, чтобы расподобить земную и «нездешнюю» сущности облика адресата. Во второй строке первого стихотворения он как будто прого