варивается и называет походку лирической героини «сладкой». Однако в симметричной ей второй строке второго стихотворения описание походки Штемпель совсем другое – малейший намек на эротику из него изгоняется: «И каждый шаг их – гулкое рыданье».
«Рыданье», потому что любовь в диптихе изображается рядом со смертью. С подобным контрастом и снятием контраста мы тоже встречались в стихотворениях Мандельштама, обращенных к возлюбленным. Но, в отличие от этих стихотворений, в диптихе восприятие адресата не двоится. Вместе с эротической завороженностью лирического субъекта из двух стихотворений поэта, воспевающих Наталью Штемпель, ушло ощущение опасности, идущей от женщины. Поэтому она стала восприниматься как одна из евангельских жен-мироносиц: «Сопровождать воскресших и впервые / Приветствовать умерших – их призванье».
С попыткой изгнать из диптиха чувственность был связан и мандельштамовский выбор главного литературного прототипа для его адресата. Этим прототипом, как показал когда-то Г. А. Левинтон в серии устных докладов, стала хромоножка Мария Тимофеевна Лебядкина из «Бесов» Достоевского454. Приведем здесь фрагмент рассуждений о Лебядкиной из статьи о. Сергия Булгакова «Русская трагедия» (1914), которые очень к месту цитирует, разбирая мандельштамовский диптих, И. З. Сурат:
Ее охраняет от злых чар покров чистой женственности; это не дурная, бесплодная, ведовская женственность колдуньи, но исполненная воли к материнству и в девственности своей не хотящая бесплодия – отблеск света «Девы и Матери». <…> Хромоножка пронизана нездешними лучами, ей слышны нездешние голоса <…> Она праведна и свята, но лишь естественной святостью Матери Земли, ее природной мистикой, живет от «слов, написанных в сердцах язычников», и еще не родилась к христианству455.
«Нездешнюю» природу диптиха Мандельштама, обращенного к Штемпель, несомненно, ощущала и Надежда Яковлевна, так писавшая о своем восприятии этих стихотворений:
Мучился он и стихами к Наташе Штемпель и умолял меня не рвать с нею, а я никак не видела основания в этих стихах для разрыва с настоящим другом (второе стихотворение «К пустой земле невольно припадая…» он вообще скрыл от меня и, если бы была возможность напечатать его, наверное бы отказался. Он об этом говорил: «Изменнические стихи при моей жизни не будут напечатаны» и «Мы не трубадуры»…)456.
В воспоминаниях Натальи Штемпель очень трогательно описано ее первое знакомство с мандельштамовским диптихом:
Осип Эмильевич сидел на кровати в своей обычной позе, поджав под себя ноги по-турецки и опираясь локтем на спинку. Я села на кушетку. Он был серьезен и сосредоточен. «Я написал вчера стихи», – сказал он. И прочитал их. <…> Стихи были написаны тушью на суперобложке к Баратынскому. Осип Эмильевич продолжал: «Надюша знает, что я написал эти стихи, но ей я читать их не буду. Когда умру, отправьте их как завещание в Пушкинский Дом». И после небольшой паузы добавил: «Поцелуйте меня». Я подошла к нему и прикоснулась губами к его лбу – он сидел как изваяние. Почему-то было очень грустно. Упоминание о смерти, а я должна пережить?! Неужели это прощальные стихи?457
Но уже эта сцена показывает, что Мандельштам с трудом удерживался на той нравственной высоте, которую он сам задал в своем диптихе. Призыв «Поцелуйте меня» по сути своей манипулятивен, причем этот призыв чрезвычайно напоминал требовательную просьбу, с которой ранее поэт обращался к Марии Петровых: «Погладьте меня». Как мы помним, Петровых тогда избрала самый безопасный вариант и погладила Мандельштама по плечу. Наталья Штемпель поцеловала его в лоб, тоже выбрав максимально неэротичный вариант исполнения просьбы поэта. Предусматривался ли именно он в этой просьбе – неизвестно.
О том, насколько сильно в Мандельштаме «нездешняя» любовь к Штемпель боролась со «здешней», говорит то воспоминание Натальи Евгеньевны, которое она, вероятно не желая расстраивать Надежду Яковлевну, не включила в письменную версию своих мемуаров:
Наталья Евгеньевна рассказывала В. Н. Гыдову (июнь 1986 г.), что незадолго до отъезда из Воронежа, уже после написания стихотворения-завещания, Осип Эмильевич был у нее дома, на улице Каляева, и когда она пошла его проводить, по дороге на трамвайную остановку, он сказал, что любит ее. «Мы с вами будем жить, где вы захотите, хотите в Москве, хотите – на Юге…» Наталья Евгеньевна заплакала и сказала: «Как жалко, что все было так хорошо и теперь все рухнуло…» Он стал ее успокаивать, сказал что-то тривиальное, вроде, он не стоит и одной слезинки ее. Обещал, что все будет по-прежнему. Для Натальи Евгеньевны признание поэта казалось невозможным. В ее сознании Надежда Яковлевна и Осип Эмильевич были неразделимы: «Я не могла себе представить одного без другого, скорее могла представить ее без него, но не его без нее. Мне с ними двумя было хорошо. После этого случая Осип Эмильевич как-то так сумел себя повести, что я забыла обо всем. И никогда сама с собой это не вспоминала. И вообще никому, кажется не рассказывала»458.
Отметим, что и в этом случае Мандельштам вольно или невольно действовал по уже опробованному им варианту – весьма похоже он себя вел в ситуации расставания с Ольгой Ваксель.
Очень важно обратить внимание на еще одно обстоятельство, которое тянуло Мандельштама от Надежды Мандельштам к Наталье Штемпель. Надежда Яковлевна относилась к стихотворениям мужа 1937 года, воспевавшим Сталина, резко отрицательно и не скрывала этого своего отношения. Штемпель, насколько можно понять по одной из позднейших заметок Надежды Мандельштам, воспринимала эти поэтические тексты гораздо более терпимо:
Я ничего не говорила про эти стихи – все же они могли спасти О. М., а мешать попытке спастись я не могла. Но он все же чувствовал мое отношение – и эти стихи всегда вызывали у него отчуждение и почти враждебность ко мне. Легче ему было с Наташей, которая принимала стихи вне их смысла, да и была гораздо более миролюбиво настроена…459
Уже после смерти Мандельштама, в 1944 году, Штемпель даже вступила в коммунистическую партию. В позднейшей автобиографии она, полуоправдываясь, объясняла, что тогда полагала: «это позволит принести больше пользы» советскому народу, сражающемуся с нацистами460.
Во влюбленности Мандельштама в Наталью Штемпель скрестились две линии его отношений с женщинами. С одной стороны, она не была красавицей в том общепринятом смысле, который был вложен Мандельштамом в строки о «европеянках нежных» из стихотворения «С миром державным я был лишь ребячески связан…». Может быть, поэтому Мандельштаму было легко воспринимать Штемпель в паре с Надеждой Яковлевной. С другой стороны, Наталья Евгеньевна, несмотря на свой «одушевляющий недостаток», а может быть благодаря ему, обладала очень большим обаянием, которое отразилось, например, в словесном портрете юной Штемпель из мемуаров ее подруги Марии Ярцевой:
Когда Наташе исполнилось 16 лет, профессор Русанов сделал ей сложную операцию: удлинил больную ногу и вправил на место бедро. Наташа стала стройной хорошенькой девушкой. У нее было бело-розовое личико, русалочьи зеленоватые глаза и на правой щеке ямочка, придававшая особую прелесть ее улыбке. <…> Наташа очень следила за своей одеждой, была аккуратна, всегда с красиво уложенными, но уже короткими волосами461.
Так или иначе, но глагол «дружил», который Анна Ахматова дважды употребила, характеризуя взаимоотношения Осипа Мандельштама и Натальи Штемпель («В Воронеже Осип дружил с Наташей Штемпель. <…> Много говорил о Наташе (Штемпель), с которой дружил в Воронеже»)462, явно нуждается в уточнении.
Глава одиннадцатаяЕликонида Попова (1937)
1
Во второй половине мая 1937 года, спустя очень короткое время после двух стихотворений Мандельштама, посвященных Наталье Штемпель и датированных 4 мая, было написано его стихотворение, обращенное совсем к другой женщине. В промежутке между созданием этих поэтических текстов произошло важнейшее в жизни Мандельштама событие. Около 16 мая он получил в воронежском ОГПУ справку об окончании ссылки. И уже через несколько дней Мандельштамы отбыли в Москву.
Собственно, неудачное мандельштамовское «сватовство» к Штемпель в Воронеже, скорее всего, было связано как раз с получением известия о завершении ссылки и попыткой начать жизнь заново, с чистого листа. Как представляется, после отказа Штемпель Мандельштам продолжал оставаться готовым к появлению в его жизни новой женщины и, может быть, даже к разрыву с женой, с которой они почти наедине провели три долгих и тоскливых воронежских года. Накопившаяся усталость друг от друга неизбежно приводила к утомительным выяснениям отношений и ссорам, подобным той, о которой Сергей Рудаков рассказал в письме к жене от 2 ноября 1935 года:
Упадки сменяются скандалами с Надин (с терминами: дура, дурак, скотина, сволочь и т. д. в рамках мещанско-комнатной ругани с психологическими экскурсами в область этики поведения и общежития)463.
Этой новой женщиной в жизни поэта стала жена, потом подруга, а потом снова жена мандельштамовского близкого приятеля, актера-чтеца Владимира Яхонтова Еликонида (Лиля) Попова.
И современники, и исследователи писали о ней по-разному.
Художник Александр Лабас в воспоминаниях изобразил юную Попову так (речь идет о 1922 годе):