— Вчера.
— Но ведь вы потеряли память…
— Снова нашла ее…
Ведуча
Как все это началось? С запаха рынка. Да, с запаха рынка. Вот уж сколько времени я говорю себе: «Что это за запах, который ты чувствуешь? Что это?» И тут до меня доходит. Это запах рынка в Старом городе. Запах арабов, запах помидоров, зеленого лука и маленьких баклажанов, запах паленого мяса, жарящегося на огне, и запах корзин, свежей соломы и дождя. А после запаха — голоса, слабые, неясные, и я вылезаю из этой ямы, держась за зимнее платье бабушки, бабушки Ведучи, которая бродит по темным переулкам, прямая и высокая, завернувшись в черный платок, стучит длинной палкой, лицо у нее белое, а там, под сводами, застыл туман. Я прыгаю по лужам, заглядываю снизу в глаза арабов, закутанных в свои коричневые абайи. А на церквах, мечетях и синагогах лежит белая вата, слой снега. Я хочу показать его бабушке, но она не обращает внимания, лицо у нее очень бледное, она ищет что-то, ее корзина все еще пуста, но она не останавливается. Я тяну ее за палку, хочу, чтобы она остановилась у прилавка со сладостями, но она отталкивает меня и продолжает свой путь, идет по переулкам, проходит мимо Стены плача, старой и низкой, как в прежние времена, дома мешают видеть ее, поднимается в Еврейский квартал по выщербленным высоким ступеням. Значит, еще не было Войны за независимость, и я очень удивлена, потому что хоть я и маленькая, но разум у меня старушечий. Все еще цело, не разрушено. А бабушка не обращает на меня никакого внимания, будто я случайно прилипла к ее платью. Время от времени она подходит к какому-нибудь прилавку, чтобы пощупать помидор, понюхать баклажан, ворчит по-арабски на смеющихся торговцев. Спрашивает, но ничего не покупает. И вдруг я понимаю — не овощи она ищет, а человека. Араба? Еврея? Армянина? И тогда я заплакала. От усталости, от голода, от тумана, ужасно хочу пить, но бабушка не слышит, а если и слышит, то это ее не трогает, словно она мертвая. Надоела я ей со своим плачем. Начинают звонить колокола, падает легкий снежок. И звуки выстрелов. Люди бегут, бабушка тоже торопится, размахивает палкой, расчищает себе дорогу, бьет по головам арабов, которые толкутся перед нею, что-то кричат, и в этой суматохе она бросает меня, ее платье вырывается из моей руки, а я все еще хнычу, но не в переулке, а в коридоре какого-то дома. Неслышно плачу, но это не детский плач, а сдавленный плач старухи, ослабевшей от слез. Но я не чувствовала себя несчастной, наоборот, какая-то истома охватывает меня, плача, я избавляюсь от чего-то, с чем мне давно надо было расстаться, все вокруг становится более легким. Я открываю глаза и вижу приоткрытое окно над кроватью, а за окном ночь и идет дождь, сильный дождь, но совершенно неслышный, словно он не падает на землю, а парит в воздухе. И холодно, но туман рассеялся, это я сразу заметила, туман, который окутывал все, — исчез.
Я встала с кровати и выпила стакан воды. Все еще плачу…
Потом мне рассказали, что я проплакала без перерыва полтора дня и все вокруг меня очень разволновались, держали меня за руки, гладили меня, не понимали, что случилось. Так все это началось, так вернулось ко мне сознание. Только сознание? Нет, что-то большее, больше, чем свет. Такой свет, что то, что казалось мне светом раньше, не сравнится с ним. Но это еще было сознание без знания. Ясное сознание пробивается медленно, раскрывается постепенно. В поддень на другой день я перестала плакать, словно внутри сломался какой-то аппарат. И когда сестра принесла обед, я уже знала то, о чем они еще и не догадывались. Я вернулась. Я здесь. Я уже могу все вспомнить. Все готово к этому. Недостает лишь имени. Только имя мое кто-нибудь должен мне напомнить, а остальное я сразу же найду сама. Я улыбнулась чернявенькой сестричке, а она улыбнулась в ответ, испуганно и удивленно, увидев, что я уже улыбаюсь, а не плачу. Я спросила ее: «Как тебя зовут, девочка?», и она сказала мне свое имя. «А как зовут меня?» — спросила я. «Вас?.. — Она совсем растерялась. Подумала, что я смеюсь над ней. — Ваше имя?.. — Она приблизилась к кровати, нагнулась, поискала какую-то бумажку на решетке кровати, заглянула в нее и говорит мне шепотом, как бы стесняясь: — Тут написано — Ведуча Армозо».
А мне только это и надо было — услышать свое имя, и сразу голова моя прояснилась. Бумажка с моим именем все время висит на моей кровати, а я, дура старая, не видела. Теперь я знала, кто я, и вспомнила всех остальных. Сразу поняла все. Голова у меня закружилась от всех этих сведений, которые вернулись ко мне. Мать, отец, Хемда и Габриэль. Государство Израиль, Голда, дом, залив, Галилея и Никсон. Госпожа Гольдберг — соседка, и самое последнее — маленький мой «моррис» и еврейский народ… Все это затопило меня со страшной стремительностью. Лишь одно было мне не ясно: что это за приятное место, где я лежу, эти белые комнаты с кроватями, цитрусовые плантации за окном, и кто эти милые девушки, которые суетятся вокруг меня. Ведь я не умерла и это не загробный мир?..
Я быстро встала с кровати и попросила свою одежду, и маленькая сестричка принесла мне ее. Две старухи в халатах вошли в комнату и, увидев, что я одеваюсь, чуть не закричали. Я их напугала. Они поняли, что со мной что-то произошло. Потом они рассказали мне, что в моих глазах появился свет. Изменилось выражение лица.
И до чего же я была счастлива. Вот она, свобода и радость, я одевалась и пела. И все вокруг интересовало меня. Имена старух, которые мне представились. Старая газета «Маарив», лежащая на стуле. Я сразу же набросилась на нее, стала читать. Ведь я известная любительница газет. И сразу обнаружила много нового и интересного. Нет, мир не спал все это время.
Голова у меня кружилась…
А слух о том, что ко мне вернулось сознание, распространился с молниеносной скоростью. В комнату ворвались заведующая и секретарша, очень взволнованные, обняли меня, привели в канцелярию, позвали врача, чтобы он осмотрел меня, а сами смеются. Я тоже смеялась. «Ну вот я и проснулась, — сказала я им, — а теперь расскажите мне обо всем».
И они рассказали мне, страшная история, как привезли меня почти год назад совсем без сознания; они уж и не надеялись вовсе. Наверно, месяцев десять я лежу, как камень, как растение, как глупое животное, никого не узнаю, даже себя. Говорю, как младенец, что-то невразумительное, какой-то бессвязный бред.
На столе лежала пачка сигарет, и я вспомнила, что когда-то курила и даже получала от этого удовольствие, и попросила разрешения взять одну сигарету. И так вот сижу перед ними, курю сигарету за сигаретой, восстала из мертвых, слушаю все их беспорядочные рассказы о себе и о том, что происходит вокруг. Во-первых, о войне. Я и не знала, что была еще одна война и как они, проклятые, неожиданно напали на нас без всякого стыда. А они получали удовольствие, перебивая друг друга, с увлечением рассказывают мне о войне, и врач тоже вставляет свои замечания. Описывают все несчастья, все ужасы, рассказывают и о правительстве, которое оказалось недостойным доверия. Кто бы мог поверить, что все это случилось, пока я лежала, как бревно, в кровати. А я впитываю еще истории, еще несчастья, еще мертвых. Никак не могу насытиться рассказами, и дым сигарет смешивается с дымом пушек. Слух о том, что я вернулась к жизни, распространился очень быстро. Сестры, санитарки, служащие заглядывают в дверь посмотреть на меня, доброжелательно улыбаются. Некоторые даже представляются, некоторые жмут мне руку, словно они мои старые знакомые. И действительно, эти люди знали меня, они все время ухаживали за мной, мыли меня, кормили, а я ничего не знала о них. Очень приятные и преданные люди. А я тем временем выкачиваю из них еще подробности, несмотря на то что они уже начали от меня уставать. Спрашиваю их о ценах, намного ли поднялись, сколько, например, стоит сейчас ротель[35] помидоров и за сколько можно купить хорошие баклажаны, хочу знать, как повлияла война на рынок.
Так прошли дни радости и возвращения к жизни. Я заражаю всех своей веселостью, радуюсь своему второму рождению. Брожу по разным отделениям, завязываю знакомства со стариками и старухами, врачами и сестрами. Задаю вопросы и получаю ответы. Все время болтаю, словно мне надо заполнить опустевший мешок. По ночам я тоже бродила, беседовала со сторожами и сестрами ночной смены, почти совсем не спала, вздремну немного — и сразу же просыпаюсь, потому что боялась снова лишиться памяти.
Врачи выговаривали мне, но улыбались…
И уже намекают мне о возвращении домой…
Они достали папку с моими данными и колеблясь, осторожно стали рассказывать мне о нем. О внуке Габриэле. Я не знала, что он вернулся в страну. Приехал. Через месяц после того, как меня привезли сюда. О Господи, для чего?
В голове у меня помутилось. Я, наверно, сильно побледнела. Мне сразу же принесли валерьянку для успокоения, хотели даже уложить в постель.
Габриэль вернулся! Вот уже десять лет он бродит по свету и даже не собирался возвращаться, и вдруг — вернулся. Стоило мне лишиться памяти, и он тут как тут. Привел специалиста по потере памяти, чтобы осмотрел меня, привел адвоката посмотреть на меня. Устроил совет у моей кровати. Консилиум. Наверно, наследством интересуется мой взбалмошный внук.
Теперь я схожу с ума от беспокойства. Подробности неясны, похоже, все потеряли память. Полная путаница. Сначала он приходил сюда каждую неделю, сидел возле кровати, силой пытался заставить меня говорить, ждал посещения врача, заглядывал во врачебные записи и уходил. Потом стал приходить изредка, ненадолго, даже к кровати не подходил, шел сразу же в регистратуру, сам вынимал мою карточку, хмуро просматривал ее и уходил. Но с тех пор, как началась война, он совсем не появлялся, исчез. Испугался и сбежал.
Правда, однажды позвонили и спросили, нет ли изменений в моем состоянии, но неизвестно, был ли это он или кто-то другой. И только несколько недель назад пришел какой-то человек, пожилой, с большой бородой — все запомнили его бороду (но кто он? кто это?), — и сказал, что он мой родственник, но говорил как-то неуверенно, стоял у моей кровати и долго смотрел на меня, интересовался, был ли тут Габриэль. Больше, чем мною, интересовался он Габриэлем, искал его.