Она смотрит на себя — даже подошла поближе, чтобы рассмотреть получше. Смотрит пристально. С трудом узнает себя. Не понимает, что случилось. Это она поймет гораздо позже: у нее уже сейчас то потерянное лицо, что будет потом всю жизнь.
Китаец останавливается. Обнимает девочку, тоже смотрит на нее.
— Ты устала… — говорит он.
— Нет… не в этом дело… я постарела. Посмотри на меня.
Он смеется. Потом становится серьезным. Потом берет в свои ладони ее лицо и рассматривает его.
— Да, правда, — говорит он. — Постарела за одну ночь.
Он закрывает глаза. Возможно, это и есть счастье.
Из ресторана доносится оглушительный рев — это китайские цимбалы, непереносимые для непривычного уха. Китаец просит, чтобы их посадили в другом зале.
Им предлагают маленькую залу, предназначенную для случайных гостей. Здесь не так слышна музыка. На столах скатерти. Довольно много посетителей-европейцев: французов, английских туристов. Меню написано по-французски. Официанты выкрикивают заказы по-китайски для тех, кто работает на кухне.
Китаец заказывает жареную утку с фасолевым соусом. Девочка — холодный суп. Для китайского ресторана она вполне сносно объясняется по-китайски, не хуже какой-нибудь вьетнамки из Шолона.
Девочка внезапно прыскает со смеху прямо в лицо китайцу. Потом гладит его по щеке.
— Какая странная вещь — счастье, — говорит она. — Оно охватывает тебя внезапно, как и гнев.
Они едят. Девочка ест с жадностью. Китаец говорит:
— Удивительно, мне все время хочется увезти тебя…
— Куда?
— В Китай.
Она смеется, скривив губы:
— К китайцам… Я что-то не очень люблю китайцев…
— Понимаю.
Девочка говорит, что ей очень интересно, каким образом его отец сумел так разбогатеть. Китаец объясняет, что отец никогда ни с кем не говорит о деньгах, ни с женой, ни с детьми. Но он все-таки знает, как все это началось:
— Он начал строить дешевое жилье, построил не меньше трехсот квартир. Многие улицы в Шолоне целиком принадлежат ему.
— И твоя квартира, конечно, тоже.
— Да, конечно.
Она смотрит на него. Смеется. Он тоже смеется. Это счастье.
— Ты единственный ребенок в семье?
— Нет. Но я единственный наследник всего состояния. Потому что моя мать — первая жена моего отца.
Она не очень понимает, что это означает. Он говорит, что никогда не станет ей объяснять, что это совершенно ни к чему.
— А где ты жил в Китае?
— В Маньчжурии, я тебе уже говорил.
— Это на севере?
— Да, на севере. Там даже снег выпадает.
— Пустыня Гоби, кажется, недалеко от Маньчжурии.
— Не знаю. Возможно. Кажется у нее есть еще и другое название. Мы уехали из Маньчжурии, когда Сун Ят-сен объявил о создании Китайской республики. Тогда мы продали все земли и все драгоценности моей матери. И уехали на юг. Я все отчетливо помню, мне было пять лет. Мама плакала, кричала, легла на дорогу и не хотела сделать ни шагу, она говорила, что предпочитает умереть, чем жить без своих драгоценностей.
Китаец улыбается девочке.
— Мой отец умеет делать дела, тут он просто гений. Но я понятия не имею, как и когда он надумал строить эти квартиры. Идеи ему приходят тоже гениальные.
Девочка смеется. Он не спрашивает, почему она смеется.
— А твой отец, он потом выкупил драгоценности твоей матери?
— Да.
— А какие это были драгоценности?…
— Нефрит, брильянты, золото. Богатые китайские девушки обычно получают в приданое примерно одно и то же. Я не уверен… но, по-моему, изумруды там тоже были.
Она смеется.
— Почему это вызывает у тебя смех? — спрашивает он.
— Когда ты говоришь о Китае, у тебя появляется такой смешной акцент.
Они смотрят друг на друга. И улыбаются. Долгая улыбка. В этой улыбке уже нет страха.
— Мы почти не знаем друг друга, — говорит китаец.
Они опять улыбаются друг другу.
— Правда… я так до конца и не могу поверить, что ты тут, рядом со мной. Так о чем я говорил?
— Ты говорил о квартирах…
— Эти квартиры напоминают африканские хижины или деревенские лачуги. Их можно снять по твердой цене. Все предусмотрено. Для местных туземцев из деревень так лучше. Они живут все вместе и не чувствуют себя покинутыми, одинокими. У бедняков свои привычки, и они не хотят с ними расставаться. Многие спят в открытых галереях. Когда дует муссон, там прохладно.
— Знаешь, спать на улице — об этом можно только мечтать. Да еще все вместе и в то же время каждый отдельно, сам по себе.
Она смотрит на него. Смеется. Они все время смеются. Он снова стал настоящим китайцем. Он очень счастлив: ему и весело, и вместе с тем он глубоко серьезен — слишком сильное и хрупкое это его счастье. Они едят, Пьют.
— Я очень рад, что тебе нравятся такие квартиры, — говорит он.
В фильме, когда китаец начинает рассказывать про Китай, камера направлена на девочку. Он, возможно, слегка «помешан» на Китае. Но это даже нравится девочке.
— Китай врт уже многие века закрыт для иностранцев, ты знаешь об этом? — спрашивает он.
Нет, она не знала. Она вообще очень мало знает о Китае. Знает названия нескольких рек и гор, но больше не знает ничего.
Ему же дай волю — он только о Китае и будет говорить.
Он рассказывает, что в первый раз границу открыли в 1842 году и этого добились англичане.
— Это тебе известно? — спрашивает он.
Нет, неизвестно. Она говорит, что не знает о Китае ничего, совсем ничего. Он продолжает:
— Все началось во время опиумной войны. Война была между англичанами и японцами, в 1894 — в результате Китай оказался раздробленным, маньчжурские императоры были свергнуты. Первая республика была провозглащена в 1911. Император отрекся в 1912. Он стал первым президентом республики. С его смертью в 1916 начинается период анархии, который заканчивается тем, что к власти приходит Ку-мин-тан и победу одерживает духовный наследник Сун Ят-сена Чан Кай-ши, в настоящее время он и является правителем Китая. Чан Кай-ши борется против китайских коммунистов. Это ты знаешь?
Что-то слышала, говорит она. Она в восторге внимает ему, ей нравится этот чуть другой французский, на котором разговаривают в Китае, она в восхищении. Он продолжает:
— Только после какой-то другой войны, уже не помню какой, китайцы в конце концов осознали, что они не одни на свете. До этого момента они полагали, что Китай — он повсюду, правда им было известно, что существует еще и Япония. Вот что я забыл тебе сказать: уже много веков все китайские императоры были родом из Маньчжурии. Вплоть до самого последнего. А потом стали уже не императоры, а вожди.
— Как ты все это узнал?
— Мне рассказывал отец. А потом в Париже я читал кое-какие справочники.
Она улыбается ему.
— Когда ты говоришь о Китае, ты говоришь на таком странном французском, он мне так нравится…
— Я забываю французский, когда говорю о Китае, мне хочется говорить быстрее, я боюсь наскучить. Я не могу говорить о Маньчжурии в этой стране, потому что китайцы из Индокитая, они все из провинции Юньнань.
Приносят счет.
Девочка смотрит, как китаец платит.
— Ты опоздаешь в пансион, — говорит он.
— Я могу вернуться, когда захочу.
Китаец немного удивлен. Почему девочка пользуется такой свободой? Это начинает тревожить его. Он улыбается девочке, а в глазах страдание — отчаянное, почти детское. Она молча смотрит на него.
— Ты в отчаянии. Сам этого не знаешь. Даже не подозреваешь. Но я-то вижу.
— Почему я должен быть в отчаянии?
— Из-за денег. Моя семья тоже страдает из-за них. Для твоего отца и моей матери они слишком много значат.
Она спрашивает у него, что он делает, когда наступает ночь. Он отвечает, что ходит со своим шофером в бар на берегу реки. Они пьют рисовую водку и болтают о том, о сем. Иногда возвращаются с восходом солнца.
Девочка спрашивает, о чем же они с шофером болтают. «О жизни», — отвечает он и добавляет: «Я все рассказываю своему шоферу».
— О нас с тобой тоже?
— Да, даже о богатстве моего отца.
Ночь, пансион «Льотей».
Двор пустынен. Возле столовой молодые слуги играют в карты. Один из них поет. Девочка останавливается. Сразу узнает песню. Она хорошо знает вьетнамские песни. Стоит и слушает. Молодой слуга, что смотрел на пасодобль, проходит по двору, они кивают друг другу, улыбаются.
Из-за жары все окна спален открыты. Девушки запрятались в белые клетки — занавески от комаров. Их едва можно узнать. В голубом свете коридорных ночников они выглядят совсем бледными, прямо умирающими.
Элен Лагонель шепотом спрашивает, как все прошло «с китайцем». Просит описать его. Девочка говорит, что ему двадцать семь лет. Что он худой. И, наверно, в детстве был болезненным. Но никакой серьезной болезни у него нет. Он не работает, он вообще ничего не делает. Будь он беден, был бы просто кошмар, он бы умер с голоду, потому что не сумел бы себя обеспечить. Правда, сам он об этом не думает.
Элен Лагонель спрашивает, красив ли он. Девочка думает. Потом говорит: да. «Очень?» — спрашивает Элен. Да. Кожа — сама нежность, золотистая, и руки очень красивы, да и вообще все. Он красив с головы до ног.
— А его тело?
— Таким станет тело Пауло через несколько лет.
Девочке так кажется.
Элен говорит, что, возможно, опиум ослабляет его.
— Возможно. К счастью он очень богат и работать ему не нужно. Правда, богатство тоже сил не прибавляет. Он занимается только тем, что спит с женщинами, курит опиум и играет в карты… Понимаешь, миллионер — бездельник… — Девочка смотрит на Элен Лагонель. — Странно, именно таким он мне и нравится.
Элен говорит, что, когда девочка рассказывает о китайце, у нее, Элен, тоже появляется желание отдаться ему.
— Когда ты о нем так рассказываешь, я тоже желаю его.
— Очень?
— Да. Но с тобой, вместе с тобой.
Они обнимаются. Ведут себя неприлично, начинают громко рыдать, так что молодые слуги перестают петь и подходят к лестнице, ведущей в спальню.