— И ты, наверно, тоже так думаешь, — говорит китаец.
— Нет, что касается мамы, с ней наверно, везде будет одно и тоже. И вообще со всеми бедняками. Но про других людей я вовсе так не думаю.
— А с Чанхом будет как с матерью?
— Нет, с Чанхом будет все наоборот.
— Что значит наоборот?
— Пока не знаю. Об этом может знать только сам Чанх.
Сейчас и он этого не знает и не умеет об этом сказать. Но когда-нибудь он все поймет и все скажет.
В этом девочка уверена.
Китаец спрашивает ее, ездила ли она смотреть на рисовые поля уже после того, как их окончательно затопило.
Она отвечает: да, они ездили туда втроем: Пауло, Чанх и она. Там было столько пены, что все стало неузнаваемым. Одна пенящаяся пропасть на месте их полей. Пена висела гроздями и на мангровых деревьях, и на горе тоже, и в лесу, и на гиганских деревьях.
Молчание. Потом девочка говорит:
— Я не пошла сегодня в лицей. Осталась с тобой. Вчера меня тоже там не было. Мне захотелось побыть с тобой, чтобы мы могли поговорить.
Китаец стоит.
Потом садится в кресло.
Не смотрит на нее.
Внезапно до них доносится американский блюз: «Регтайм» Дюка Эллингтона. Потом, неизвестно откуда, «Вальс-Отчаяние», кто-то играет его на пианино — этот Вальс будет звучать и в конце фильма. Таким образом, возвращение во Францию пока еще очень далекое — проникает в комнату любовников и одновременно в книгу.
Девочка и китаец слушают Вальс. Девочка говорит:
— Этот человек всегда играет его в одно и то же время… наверное, вернувшись с работы.
— Наверное. Он совсем недавно поселился где-то неподалеку. Думаю, он метис.
— Прямо, как в кино, одна мелодия все возвращается и возвращается… и и с каждым разом звучит все грустнее и грустнее…
Китаец спрашивает, откуда взялся Чанх.
Девочка объясняет, что мать нашла его на вершине горы на границе между Сиамом и Камбоджей, возвращаясь как-то вечером со сбора перца вместе с детьми.
Они смотрят друг на друга. Слушают Вальс. Она садится рядом с ним.
— Я куплю пластинки и буду слушать их, когда ты уедешь во Францию, — говорит китаец.
— Да.
Китаец закрывает руками лицо и говорит совсем тихо:
— Когда ты умрешь… это ведь одно и то же.
— Да.
Они замолкают.
Она подходит и прижимается к нему. Она ни о чем не спрашивает.
— Ведь мы и правда скоро расстанемся навсегда. Наверное, лучше об этом не думать?
— Не могу. Я все время помню, что тебе придется вернуться. Я этого не вынесу. Но и мне тоже придется жениться. Одна мысль об этом невыносима, но все же я сделаю это.
Девочка молчит. Ей словно стыдно за него.
— Подойди ко мне, — говорит китаец.
Он берет ее за подбородок, поднимает ее лицо и заставляет смотреть ему в глаза:
— Когда вы возвращаетесь во Францию? Сейчас же назови мне число!
— В конце учебного года. После экзаменов, но это еще не точно. Моей матери очень не хочется уезжать из колонии. Каждый раз перед отпуском она собирается уехать, а потом все же остается. Говорит, что превратилась здесь в настоящую туземку, как и мы с Пауло. Таких, как она, очень много…
— Но в этом году она все-таки уедет… Ты это знаешь.
— В этом году она попросила о репатриации Пьера, и она обязательно захочет повидаться с ним. Она без него жить не может, совсем не может…
Молчание. Потом китаец говорит:
— А я всю свою жизнь проживу здесь, в Садеке. Даже если мне придется путешествовать, я все равно вернусь сюда. Потому что моя судьба здесь. Уехать для меня невозможно. Разве что война начнется.
Девочка смотрит на него. Она не понимает.
— Уже много лет, как я помолвлен с девушкой из Маньчжурии.
Девочка улыбается. Она говорит, что знает об этом.
— Я знаю. Чанх рассказал мне. Тут все про всех знают, служанки обожают сплетни.
Молчание.
— Я могла бы сколько угодно слушать твои рассказы про Китай, — говорит девочка.
Она берет его руки, подносит их к своему лицу, целует. Просит его рассказать еще о Китае.
Не отрывая глаз от белой девочки, китаец рассказывает ей историю из жизни прежнего Китая.
— Наши семьи обручили нас чуть ли не в детстве. Мне-то было семнадцать, а вот ей — всего семь. Главное — наши семьи одинаково богаты. Таков обычай. Наследство должно быть защищено от превратностей судьбы. Это почти закон, против него не пойдешь.
Он смотрит на нее:
— Тебе, наверное, скучно.
— Нет, совсем не скучно.
— После свадьбы сразу появляются дети. Обязанности. Любовницы. И ты уже ничего не можешь изменить в своей жизни. Китайцы, даже не очень богатые, тоже обзаводятся любовницами. Их жены это знают. И чувствуют себя спокойно: хотя их мужья имеют женщин на стороне, они всегда возвращаются домой.
— Так происходит не только в Китае.
— Конечно, но только в Китае это как бы узаконено.
— И ты скоро женишься на этой своей невесте.
— Да! — вырывается у него с рыданием. — Не на тебе. На тебе я никогда не смогу жениться. Никогда! Даже в другой жизни.
Она плачет, спрятав лицо в его ладони. Она плачет, потому что плачет он.
— И даже если бы я была богатой китаянкой, и мы встретились бы по-другому, все равно ничего бы не изменилось?…
Он смотрит на нее. Не отвечает. Потом говорит:
— Наверное нет, но об этом я не думал… Иди ко мне.
Она ложится рядом с ним на кровать, вытягивается. Дотрагивается до его лба.
— Ты такой горячий.
Он смотрит на нее до рези в глазах.
— Это из-за того, что я сейчас тебе рассказывал. Я очень разволновался.
Он откидывает с лица девочки волосы, чтобы они не мешали ему смотреть на нее.
— А мне бы хотелось, чтобы мы поженились. И стали женатыми любовниками, — говорит девочка.
— Чтобы причинять друг другу боль.
Она не улыбается.
Она плачет. И говорит о том, что представляется ей счастьем:
— Да, для этого, чтобы сделать друг другу как можно больнее. А потом снова быть вместе.
Молчание.
— Уж кумушки в Садеке позаботятся, чтобы твоя невеста поскорее узнала о нас с тобой, — говорит девочка. — Она будет страдать. Может, она уже знает. И потому как бы из-за меня она сразу почувствует себя твоей настоящей женой.
— Да.
— Семьи с нетерпением ждут первого ребенка, — говорит он, — наследника… с первой же ночи… Вот чего я боюсь… боюсь, что не смогу…
Она не отвечает. Потом говорит:
— Когда вы поженитесь, вы сразу отправитесь в кругосветное путешествие.
— Да. Верно. Но в это время ты еще будешь плыть пароходе во Францию.
Молчание.
— Где я буду плыть…? — спрашивает она.
— В Индийском океане. Далеко от Коломбо.
— А почему именно там?
— Я сказал наугад.
Молчание. Потом китаец говорит:
— Мы с тобой скоро поедем в Лонган. Я снял там комнату.
— Поедем? Когда?
— Когда захочешь. Сегодня вечером. Сегодня ночью.
— А как же лицей?
Китаец неожиданно обращается к ней на «вы»:
— А что тут такого? Вы ведь и раньше пропускали занятия в лицее. Вы ходили в зоопарк, и довольно часто. Я справлялся.
Девочка отпрянула от него. Ей страшно.
— А зачем нам ехать в этот Лонган? — кричит она шепотом.
Китаец очень пристально смотрит на нее, и вдруг глаза его закрываются от страшной мысли, что он может ее потерять.
— Я уже сейчас страдаю, что мне придется расстаться с тобой, — говорит он. — Я с ума схожу… Я не могу потерять тебя, это невозможно, но это случится, я знаю.
Он не смотрит на нее. С закрытыми глазами он гладит ее по голове. Она отодвигается еще дальше, встает, подходит к «другой» двери, к той, что никуда не ведет.
— А чем тебе не нравится Лонган? — спрашивает он.
— Мы ездили туда всей семьей, и однажды я ужасно перепугалась… там тигры, они купаются по ночам, и мы с Пауло рано утром наткнулись на совсем свежие тигриные следы, и хотя тигр, видно, был совсем маленький, мы убежали, нам было так страшно. И потом, там один пустой пляж и все, даже поселка нет, и людей совсем нет, только сумасшедшие и нищие, которые молятся в буддийских молельнях…
Девочка закрывает глаза. Она бледна. Китаец подходит к ней.
— Ты кого больше боишься? Тигров или людей?
— Людей, — кричит она во весь голос. — Тебя. Тебя, китаец!
Долгое молчание, девочке вдруг кажется, что китаец стал каким-то другим.
— Какие там люди? — спрашивает он.
— Приходят с Аннамских гор. С островов бухты Алонг, что в Тонкинском заливе. С побережья. Есть и каторжники, сбежавшие из тюрьмы… Пауло Кондоре. И еще очень много полоумных. И женщин, которых выгнали из поселков. В молельнях им дают горячий рис и чай, а иногда эти люди убивают бездомную собаку и зажаривают ее прямо на пляже, и тогда на сотни километров вокруг такая вонь…
— Теми же дорогами сюда приходят и китайцы.
— Возможно. Про это я ничего не знаю. Я думала, что китайцы проходят через горы Юньнань.
Девочка говорит, что среди всех этих людей страшнее всего женщины. Потому что они смеются и плачут одновременно.
— А они откуда?
Вот этого девочка точно не знает. И начинает сочинять. Говорит что в голову придет. Что женщины приплывают по морю из Индии… Что они прячутся в джонки… Что они просто ума лишились, потому что все время чего-то боятся: боятся, что дети их умрут с голоду, боятся палящего солнца, леса, полчищ комаров, бешеных собак и тигров. Китаец говорит, что одна из таких нищенок бродит по ночам между Виньлонгом и Садеком, она кричит и смеется, и что-то бормочет, и поет. Она действительно очень страшная.
Девочка подтверждает, что знает эту нищенку, что все в Садеке и Виньлонге знают ее — она из Лаоса и поет она лаосские колыбельные песни.
Он смеется:
— Все ты выдумываешь… Откуда ты это знать?
Девочка пугается. А вдруг она действительно это выдумала? Она уже не помнит, откуда ей это известно, и не знает, правда это или нет.
— Кажется, про нее рассказывала Анна-Мария Стреттер, — говорит она. — Она сама из Лаоса, знает лаосский язык и поняла по песням откуда эта женщина. Как-то раз она рассказала о ней моей матери… когда они встретились в клубе… Вот.