Мать смеется.
— И ведь это тоже правда… мсье… тоже правда… такова жизнь… она противоречива…
Они вместе смеются над жизнью. В наступившей затем тишине мать говорит едва слышно:
— Вы так сильно любите мою девочку…
Она не ждет ответа. По губам, по глазам китайца она угадывает отчаяние, страх.
— Извините меня, — говорит она совсем тихо.
Мать начинает забывать про деньги.
Этот интерес матери ко всему тому, что происходит с ней и со всеми окружающими, сразу напоминает китайцу о девочке. А точнее то любопытство, с которым она слушает его — в нем как бы отражается любопытство ее дочери.
— Вы хорошо говорите по-французски, — любезно говорит мать.
— Спасибо, мадам. А вы, если мне будет позволено… вы просто замечательно приняли меня…
Старший брат кричит:
— Может, хватит?… Мы дадим вам знать через мою шлюху-сестру, сколько денег мы хотим.
Китаец ведет себя так, как если бы старший брат вообще не существовал. Он становится вдруг поразительно спокоен и ласков.
Мать тоже, не раздумывая, остается рядом с ним.
— Моя дочь обо всем знает? — спрашивает она его.
— Да. Но она еще не знает, что я был у вас.
— И… по-вашему, что бы она сказала, если бы узнала?
— Не знаю, мадам… — Китаец улыбается. — Сначала, возможно, разозлилась бы, ну а потом плюнула бы на все на это, лишь бы только у вас были деньги — Он улыбается — Ваша дочь, мадам, — она королевских кровей.
Мать просияла, она счастлива:
— А ведь это правда, то, что вы говорите, мсье.
Они расстаются.
Комната китайца.
Ночь.
Китаец вернулся из Садека.
Девочка лежит, но не спит.
Они молча смотрят друг на друга. Китаец садится в кресло, он не подходит к девочке. Он говорит: я выпил водки, я пьян.
Он плачет.
Она встает, подходит к нему, раздевает его и тащит к бассейну. Он не сопротивляется. Она моет его дождевой водой. Гладит его, целует, говорит с ним. Он плачет, закрыв глаза.
На улице небо светлеет, ночь уже кончается. В комнате еще очень темно.
Он говорит:
— До встречи с тобой я ничего не знал о страдании… Думал, что знаю, но ничего не знал. Совсем, совсем ничего, повторяет он.
Она осторожно промокает его тело полотенцем. Говорит едва слышно, как бы сама с собой:
— В такую жару не стоит вытираться насухо… а лучше не вытираться вовсе.
Не в силах сдержаться, он плачет. Очень тихо… Сквозь слезы начинает в шутку ругать девочку:
— Маленькая белая нищенка, уличная девчонка… вот ты кто… надо было мне быть поосторожнее… — говорит он ей с невыразимой любовью.
Замолкает, потом смотрит на нее и опять принимается за свое:
— Потаскушка ты этакая! Грош тебе цена…
Она отворачивается и смеется. Он видит и смеется вместе с ней.
Она намыливает его. Ставит под душ. Он не сопротивляется. Они поменялись ролями.
Ей нравится ее новая роль. Она как бы покровительствует ему. Ведет его к постели, он ничего, ничего не говорит, полностью подчиняется ей. Она довольна. Укладывает его рядом с собой. Ложится под него, закрывает себя его телом. Остается в таком положении, неподвижная, счастливая. Он говорит:
— Я не могу взять тебя. Я думал, что еще смогу. Но я ошибался.
У него слипаются глаза:
— Я в отчаянии, я умираю. Наверно, я никогда больше не буду спать с женщиной. Не смогу.
Она разглядывает его вблизи. Она охвачена страстным желанием, она хочет его.
— Ты больше не хочешь любить меня? — с улыбкой спрашивает она.
— Сейчас, нет, не хочу… Я должен сохранить всю мою любовь к тебе навсегда. Даже когда ты уедешь…
Она берет его лицо в свои ладони. Сжимает его. Он плачет. Его лицо подрагивает, глаза закрываются, рот кривится. Он не смотрит на нее.
— Ты меня забыл, — нежно говорит она ему.
— Теперь я люблю страдание. Тебя я больше не люблю. Мое тело больше не хочет ту, которая уезжает.
— Понимаю. Когда ты говоришь, я все понимаю.
Он открывает глаза. Смотрит в лицо девочки. Потом смотрит на ее тело:
— У тебя даже нет груди, — говорит он, потом берет руку девочки и кладет себе на живот, на самый низ.
— Сделай это сама. Для меня. Я хочу видеть, как ты хочешь меня.
Она выполняет его просьбу. Они смотрят друг на друга, пока она это делает. Он называет ее своей маленькой девочкой, своей дочкой, потом выплескивает на нее целый поток слов по-китайски, слов, полных гнева и отчаяния.
Прижавшись губами к его губам, она шепчет ему: «Ах ты жалкий китайский недоросль, ненароком и прибить можешь…»
Они отстраняются друг от друга, смотрят друг на друга.
— Даже моего отца мне иногда хочется убить. — говорит он, потом добавляет, — ничего больше не случится в моей жизни, после моей любви к тебе.
Обнявшись, они неподвижно лежат на кровати, разделенные его закрытыми глазами, его молчанием.
Она встает. Ходит по комнате. Отходит подальше от него, ко второй двери, к той, через которую «можно удрать», прячется от него. Ей страшно. Она останавливается. Не смотрит на него: ей снова страшно, как уже было несколько дней назад, и она ничего не может с этим поделать. Она снова боится, что этот «незнакомец» убьет ее, когда они поедут в Лонган.
Она ходит взад и вперед по комнате и говорит с ним:
— Ты не должен сожалеть обо мне. Помнишь, ты сказал, что меня никто не удержит, что я по природе изменница.
Он говорит, что даже это ему теперь безразлично. Что он через все перешагнул. Это слово нравится девочке, но она не очень понимает, что именно он хочет сказать. Перешагнул через что? Она спрашивает у него. Он говорит, что тоже не знает, через что именно. Но все же употребляет именно это слово, потому что оно точное.
Она снова вернулась к той, «другой» двери, смотрит на него, зовет его, говорит с ним. А потом вдруг ложится у двери и засыпает. И тогда он тут же забывает, сколь ужасна его якобы счастливая жизнь, он идет за ней, переносит ее на кровать, ложится рядом с ней и говорит, говорит по-китайски, а она спит, и в конце концов он тоже засыпает с ней рядом.
Река. Вдалеке. Ее излучины среди рисовых полей. Вместо любовников теперь мы видим реку.
Над рекой ночь на исходе. Белесое предрассветное небо.
Они спят.
Этой ночью во сне она вдруг позвала младшего брата по имени. Китаец услышал. Когда она проснулась, он сказал ей об этом. Она не ответила. Снова ушла на порог той двери. И снова заснула.
Они спят. Она опять зовет покинутого младшего брата.
Китаец просыпается.
Она сидит на пороге той двери, прислонившись к ней и смотрит на него. Она не одета. С трудом узнает его. Смотрит на него во все глаза. Говорит:
— Скоро рассвет. Я хочу поехать в твоем автомобиле в Садек и повидаться с матерью. Я скучаю по Пауло.
Он не слышал. Она повторяет:
— Я согласна с твоим отцом. Я не хочу оставаться с тобой. Я хочу уехать, вернуться к младшему брату.
Теперь он услышал. Отвечает полусонный:
— Ты можешь говорить, что хочешь, мне на это наплевать — И добавляет: — Твое вранье ни к чему не приведет.
Он не двигается. Она так и остается у двери. Он проснулся.
Они смотрят друг на друга. Она отходит от двери и идет к бассейну. Ложится в воду.
Она обращается к нему, говорит, что полюбила его навсегда. Да, ей кажется, что она будет любить его всю жизнь. И что с ним будет то же самое. Они оба погибли. Навсегда.
Он не отвечает. Словно ничего не слышал.
Тогда она начинает петь по-китайски. И он не может удержаться от смеха… он смеется… и она тоже.
Он взял свою старую коробочку с опиумом. И снова лег на кровать. Закурил. Он спокоен. Она все еще лежит в бассейне, с закрытыми глазами. Теперь уже он сам впервые заговаривает об их отношениях.
— Это правда… на пароме… я так подумал о тебе, — говорит он. — Я сказал себе, что ты не станешь долго жить ни с одним мужчиной.
— Не стану… ни с одним?…
— Так мне кажется…
Молчание.
— А почему ты так подумал…
— Потому что как только я на тебя посмотрел, я захотел переспать с тобой.
Глаза у нее закрыты. Он не знает, спит она или нет. Он смотрит на нее. Нет, она не спит: она открыла глаза. Он курит опиум, впервые курит при ней.
— Впервые ты куришь при мне, — говорит она.
— Я курю, потому что я несчастен. Если бы я не курил, я бы просто не выдержал. Здесь все курят, даже носильщики.
— И женщины, я знаю.
— Да, те, что из богатых. Моя мать курила опиум. Мы, китайцы, умеем курить. Для нас это вполне естественно. Белые в опиуме ничего не смыслят. Когда они при нас курят, нам смешно… и как потом они тупеют прямо на глазах…
Он смеется.
Молчание.
Они оба смеются.
Девочка смотрит на него. Перед ней снова «незнакомец с парома».
— Это как бы твоя профессия ничего не делать, спать с женщинами и курить опиум. А еще ходить в клубы, бассейны… в Париже… Нью-Йорке, во Флориде…
— Ничего не делать — это профессия. И очень трудная…
— Может быть, самая трудная…
— Может быть.
Она подходит к нему. Он гладит ее по голове, смотрит на нее, открывает в ней для себя все новое и новое.
— Ты ведь не знала своего отца.
— У меня осталось о нем два воспоминания. Я помню его в Ханое и Пном-Пене. И это все. Помню день его смерти… Мать плакала, кричала… Я вот что хочу у тебя спросить: если ты богат, ничего не делаешь и как-то выносишь это, что для этого нужно? Ну деньги, это я понимаю, а что еще?
— Нужно быть китайцем — он улыбается — и еще играть в карты. Я много играю. Когда шофер говорит, что я в городе, это значит, что я играю, часто с бродягами ночью, у реки. Не знаю, что бы я делал без карт.
Она подошла к нему. Села в кресло возле бассейна.
— Когда мы с тобой встретились, я подумала что ты… нет, не миллионер, но, конечно, человек богатый, и еще, что часто спишь с женщинами и что тебе страшно. Чего ты боишься, я не поняла. И сейчас не понимаю. И не умею сказать об этом… Ты как бы боишься смерти…, но и жизни тоже, жизни, которая рано или поздно все равно закончится смертью, боишься, что не сможешь никогда забыть об этом. А еще боишься, что не сумеешь любить… и никогда не забудешь, что… нет, я не знаю, как это сказать…