Она все же просит его продолжать.
— Когда я впервые увидел свою будущую жену, ей было десять лет. Мне двадцать. А обручили нас, когда ей было семь. Я никогда с ней не разговаривал. Она так же богата, как и я. Это главное, потому наши семьи и решили нас женить. Она вся в золоте, — он улыбается, — нефрите, брильянтах. Как моя мать.
Девочка слушает его внимательно, чего он и добивался.
— А почему еще вас решили поженить? — спрашивает она.
— Потому что ее семья отличается высокими моральными устоями.
Девочка улыбается, слегка насмешливо. Китаец тоже улыбается:
— Временами я забываю, что ты еще совсем маленькая, совсем девочка… Но вот когда я тебе что-то рассказываю, я сразу об этом вспоминаю…
Она сидит рядом с ним на кровати. Прячет лицо у него на груди. Она несчастна.
Она не плачет. Больше не плачет. Китаец тихо шепчет:
— Любовь моя… малышка…
Девочка дотрагивается до его лба:
— Ты такой горячий, как будто у тебя повышена температура.
Китаец смотрит на нее вблизи, чтобы лучше разглядеть ее. Он смотрит на нее словно в последний раз, хочет насмотреться на нее, пока она еще рядом.
— Тебе надо что-то мне сказать… — говорит он.
— Да, я солгала тебе. Мне исполнилось пятнадцать десять дней тому назад.
— Это не имеет значения. — После некоторого колебания он добавляет. — Отец знал. И сказал мне.
— Какой же он противный, твой отец! — кричит она.
Китаец улыбается девочке и добавляет:
— Китайцы, они очень любят маленьких девочек. Не плачь. А про тебя я действительно знал.
— А я и не плачу, — говорит она. И плачет.
— Я тоже хотел тебе кое-что сказать… — говорит он, — Я послал опиум твоему старшему брату. Он без опиума жить не может. Пусть он покурит хотя бы на пароходе… А еще я послал ему немного денег. Лично для него.
Она в отчаянии отшатывается от него. Но не произносит ни слова.
— Я бы очень хотел спать с тобой. Но я совсем не хочу тебя. Я умер для тебя.
Молчание.
— Ну и хорошо, — говорит она.
— Да. Я больше совершенно не страдаю. Сделай это сама для меня, чтобы я мог смотреть и запомнить.
Она выполняет его просьбу. В момент наивысшего наслаждения она произносит его имя по-китайски. Она кончила. Они смотрят друг на друга, смотрят со слезами на глазах. И впервые в жизни она произносит подходящие к случаю слова — слова из книг, из кинофильмов, из жизни, слова, которые говорят все любовники:
— Я люблю вас.
Китаец закрывает лицо руками, сраженный полнейшей банальностью этих слов. Он говорит, что верит — это правда. Закрывает глаза. Говорит совсем тихо:
— Думаю, именно это с нами и случилось.
Молчание.
Он снова зовет ее:
— Девочка моя… маленькая…
Он целует ее губы. Ее лицо, ее тело. Ее глаза.
Долгое молчание.
Он больше не смотрит на нее. Не обнимает.
Отстраняется. Лежит неподвижно. Ей становится страшно, как при мысли о Лонгане.
Она встает, надевает платье, берет в руки туфли, портфель, стоит посреди комнаты.
Он открывает глаза. Поворачивается лицом к стене, чтобы больше не видеть ее и говорит с такой нежностью, какой она еще не слышала в его голосе:
— Больше не возвращайся.
Она не уходит.
— Но как же мы сможем… — говорит она.
— Не знаю. Не приходи больше никогда.
Она спрашивает, нет, просто говорит:
— Больше никогда… Даже если ты сам позовешь меня…
Он не отвечает. Вернее ответил, но не сразу. Он сказал:
— Даже если я позову. Не приходи.
Она уходит. Закрывает за собой дверь.
Ждет.
Он не зовет ее.
Только когда она дошла до автомобиля, он наконец закричал.
Это был мрачный, долгий крик, крик бессилия, гнева, отвращения, он извергнул его из себя, как рвоту. Крик древнего Китая.
А потом, внезапно, этот крик как бы иссяк, превратился в сдержанный стон любовника, женский стон. И только в самом конце, когда в нем не осталось ничего, кроме нежности и забытья, он снова стал странным, ужасным, бесстыдным, неприличным, как безумие, смерть, страсть.
Девочка не поняла этот крик. Не разобрала ни одного слова. Не узнала и голос. Это был смертельный вой, неистовый, нечеловеческий, — так могла выть собака. Но, пожалуй, и мужчина тоже. Мужчина или собака — в любовной муке.
Дорога, автобус: мы узнаем автобус с парома. В автобусе — девочка. Она едет в Садек. К матери.
Дверь открыта. Можно подумать, что дома никого нет. Но мать здесь, в гостиной, спит, лежа в своем кресле. На сквозняке. Она не причесана. Рядом с ней у стены притулился Чанх. Девочка входит. Мать просыпается. Видит дочь. Улыбается очень нежно, слегка насмешливо.
— Я знала, что ты приедешь, — говорит она. — Ты боялась за меня?
— Да, я боялась, что ты умрешь.
— Не собираюсь. Наоборот, я отдыхаю. У меня словно начались каникулы. Я больше не боюсь, что они убьют друг друга… Я счастлива.
Голос ее прерывается. Она плачет. Молчание. Смотрит на дочь. Смеется сквозь слезы, словно увидела на ней что-то неожиданное.
— Что это за шляпа…
Девочка, плача, улыбается матери.
Мать тоже улыбается, задумывается, она не видит слез дочери, она видит только шляпу.
— Знаешь… она тебе идет. Вносит разнообразие. Это я тебе ее купила?
— А кто же еще? — Девочка улыбается — Иногда тебя можно подбить на любую покупку.
— И где мы это купили?
— На улице Катина, на распродаже.
У матери странный вид, кажется, что она пьяна. Она резко меняет тему разговора:
— А что будет делать Пауло? — спрашивает она.
Девочка не отвечает, мать настаивает:
— Кое-что он все же мог бы делать…Теперь ему уже не будет так страшно…
Девочка говорит, что ему всю жизнь будет страшно.
Мать задает вопрос Чанху:
— А по-твоему, чем бы Пауло смог впоследствии заняться?
Чанх отвечает, обращаясь к девочке:
— Он может стать бухгалтером. Он прекрасно считает. Или механиком. Он вполне способен чинить автомобили… Но то, что он будет бояться теперь всю жизнь, это правда.
Мать не хочет говорить о страхах Пауло:
— Да, это правда, так часто бывает… что такие дети, как он, дети с задержкой в развитии, прекрасно считают… иногда даже гениально… — Она снова плачет. — Я недостаточно любила Пауло… возможно, потому все и случилось.
— Нет. Не надо так думать, — говорит Чанх. — Это в крови, семейное.
— Ты думаешь?
— Я уверен.
Молчание. Мать говорит дочери:
— Знаешь, я все бросила. В конце концов земельное ведомство согласилось выкупить у меня верхние земли и бунгало. Этими деньгами я смогу заплатить долги.
Чанх смотрит на девочку и отрицательно мотает головой: нет, мать говорит неправду. Мать не видит Чанха. И даже если бы она его увидела, ей это было бы безразлично.
Молчание. Девочка смотрит на голые стены.
— Они взяли мебель, — говорит она.
— Да. И серебро тоже. А пятьсот оставшихся у меня пиастров я берегу для Франции.
Девочка улыбается и кричит:
— Мы ни за что не отдадим их китайцам. Мы больше ничего платить не будем.
Мать тоже улыбается:
— Да. С этим покончено. Навсегда. — Внезапно она начинает говорить совсем, как ее дети. — Дудки… Пусть утрутся.
Все трое смеются.
Пауло услышал смех и подошел к ним. Садится рядом с Чанхом, как и тот прислоняется к стене. Он тоже смеется тем же смехом, что и мать, прерывистым, громким. «Так смеются северяне», — говорил старший брат.
— За меня тоже не надо волноваться, — говорит девочка, — я все же сумею найти себе мужа.
Мать гладит девочку по голове. Пауло улыбается сестре.
Потом Чанх с Пауло уходят. Они идут за холодным несладким чаем, который мать пьет каждый день по совету Чанха, чтобы «остудить себе кровь».
Мать с дочерью остаются одни.
Мать предается мечтаниям об этой девочке, что рядом с ней, об ее девочке:
— И то правда… ты нравишься мужчинам. Ты должна это знать. А также то, что если ты им нравишься, то только благодаря тому, что ты сама из себя представляешь. А не из-за твоего состояния, потому что твое состояние… твое состояние, как на него не посмотри, равно нулю.
Она перестает смеяться.
А потом наступает молчание. И мать спрашивает девочку:
— Ты все еще видишься с ним…
— Да, — отвечает девочка и добавляет, — Он велел мне не возвращаться, но я все же хожу к нему. По-другому я не могу.
— Значит… ты с ним встречаешься не только из-за денег.
— Нет… — Девочка колеблется — Не только.
Мать удивлена, даже опечалена, тихо говорит:
— Ты, видимо, привязалась к нему?
— Возможно.
— К китайцу… это странно…
— Да.
— Значит ты несчастна…
— Немного…
— Какая беда… Господи, какая беда…
Молчание. Мать спрашивает.
— Ты приехала с ним…
— Нет. На автобусе.
Молчание. Потом мать говорит:
— Понимаешь, я бы очень хотела еще раз увидеть этого человека.
— Наверное, он не захочет.
— Не из-за денег, а ради него самого… А что касается денег, — она смеется, — столько я еще никогда не зарабатывала.
Обе смеются. Смех у них одинаковый, молодой.
Девочка смотрит туда, где стояла их мебель розового дерева, которую забрали ростовщики.
Она спрашивает, действительно ли на дверцах шкафов, что стояли в гостиной, были вырезаны кусты орешника и белки.
Она говорит: «Я уже не помню».
Мать рассматривает темные пятна на стенах, в тех местах, где стояла мебель. Она тоже ничего не помнит.
— По-моему, это были кувшинки, — говорит она, — Здесь на всем один и тот же рисунок: кувшинки и змеи. Какое счастье, что мы уезжаем отсюда налегке, без всякой мебели, без ничего.
— Когда мы все-таки уезжаем? — спрашивает девочка.
— Самое позднее дней через шесть, если только нас не задержит что-то непридвиденное, — Молчание. — Ведь я продала все наши кровати. Они были в очень хорошем состоянии. Вот о чем я буду жалеть, так это о кроватях… Во Франции кровати слишком мягкие… я плохо сплю во Франции. Ну что ж, тем хуже…