— Ты, значит, егерь, охотник? И то верно. Охотник за красной дичью. А ты знаешь, как баб проверяют? Я тебя научу. Щипни ей зад, и сразу поймешь, на что она годна. Ха-ха! Завидую я тебе, мой мальчик. Тебе сколько лет-то?
— Тридцать девять.
Титулованный джентльмен вскинул глаза.
— Вон уже сколько! Ну что ж, тебе еще развлекаться добрых лет двадцать. Если судить по виду. Егерь егерем, но кобель ты хороший. В чем, в чем, а в этом я разбираюсь. Не то что эта медуза Клиффорд! Робкая барышня, нет в нем мужской жилы. А ты мне нравишься, мой мальчик. Бойцовый петух. Да, ты боец. Охотник! Ха-ха! Черт возьми, я бы тебе не доверил свой охотничьи угодья! Ну, а если без шуток — что же мы будем делать? Эти чертовы старухи ведь съедят нас.
Если без шуток, договорились они до полного мужского взаимопонимания.
— Послушай, мой мальчик: если тебе нужна моя помощь, ты можешь положиться на меня! Егерь! Клянусь небом, это прекрасно. Мне это по душе. У девочки отважное сердце. Что? В конце концов у нее есть небольшой капиталец. Небольшой, но голодать не придется. И я ей оставлю все, что у меня есть. Девочка этого заслуживает. Бросить вызов этому миру старых баб! Я всю жизнь старался выпутаться из женских юбок, да так и не выпутался. Ты сделан из другого теста, я это вижу. Ты — мужчина.
— Рад слышать. Меня до сих пор называли за глаза — жеребцом.
— А ты что ожидал? Ты и есть жеребец для этих трухлявых старух.
Расстались они сердечно, и весь остаток дня Меллорс внутренне посмеивался.
На другой день все трое — Конни, Хильда и он — обедали в маленьком безымянном ресторанчике.
— Ужасное, ужасное положение, — начала разговор Хильда.
— Мне оно доставило много приятных минут, — улыбнулся Меллорс.
— Вам бы следовало повременить с детьми. Сначала, мне кажется, вы оба должны были развестись, а уж потом брать на себя такую ответственность.
— Господь поторопился раздуть искру, — усмехнулся Меллорс.
— Господь здесь ни при чем. У Конни есть свои деньги, на двоих хватит, но ситуация, согласитесь, невозможная.
— Да ведь вас эта ситуация только самым краешком задевает.
— Что бы вам принадлежать к ее кругу!
— Что бы мне сидеть в вольере зверинца!
Помолчали.
— По-моему, самое лучшее, — опять начала Хильда, — если Конни назовет виновником другого мужчину. Чтобы вы вообще не фигурировали.
— Мне кажется, я фигурирую довольно прочно.
— Я говорю о судебном процессе.
Меллорс вопросительно поглядел на Хильду: Конни так и не решилась посвятить его в этот план с Дунканом.
— Не понимаю.
— У нас есть знакомый, который, возможно, согласится выступить в суде как третье лицо, чтобы ваше имя вообще не упоминалось.
— Другой мужчина?
— Разумеется.
— Но разве у нее есть другой мужчина?
Он удивленно посмотрел на Конни.
— Конечно нет, — поспешила Конни его разуверить. — Это просто старый знакомый. У меня с ним ничего нет и никогда не было.
— Тогда чего ради он будет брать вину на себя? Какой ему от этого прок?
— Среди мужчин еще остались рыцари. Они готовы бескорыстно прийти на помощь женщине, — сказала Хильда.
— Камешек в мой огород? А кто этот рыцарь?
— Один наш знакомый шотландец. Мы дружим с детства. Он художник.
— Дункан Форбс! — догадался Меллорс: Конни рассказывала ему о нем. — И как же вы думаете организовать доказательства?
— Можно остановиться в одном отеле. Или даже Конни могла бы пожить у него.
— Было бы из-за чего огород городить!
— А что вы предлагаете? — спросила Хильда. — Если ваше имя выплывет, развода вам не видать. А от вашей жены, я слыхала, лучше держаться подальше.
— Все так!
Опять замолчали.
— Мы с Конни могли бы куда-нибудь уехать, — наконец проговорил он.
— Только не с Конни. Клиффорд слишком хорошо известен.
И опять гнетущее молчание.
— Так устроен мир. Если хотите жить вместе, не опасаясь судебного преследования, надо жениться. А чтобы жениться, вы оба должны быть свободны. Так что же вы думаете делать?
После долгого молчания он обратился к Хильде:
— А что вы скажете на этот счет?
— Во-первых, надо узнать, согласится ли Дункан играть роль третьего лица. Затем Конни должна уговорить Клиффорда дать ей развод. А вы должны тем временем благополучно завершить свой бракоразводный процесс. Сейчас же вам надо держаться друг от друга как можно дальше. Не то все погибло.
— Безумный мир!
— А вы сами не безумцы? Да вы еще хуже.
— Что может быть хуже?
— Вы — преступники.
— Надеюсь, я еще смогу пару раз поупражнять свой кинжал, — усмехнулся он и, нахмурившись, опять замолчал. — Ладно, — прервал он молчание. — Я согласен на все. Мир — скопище безмозглых идиотов, а уничтожить его невозможно. С каким наслаждением я бы взорвал его ко всем чертям! Но вы правы, в нашем положении надо спасаться любой ценой.
Он посмотрел на Конни, и она прочла в его глазах усталость, униженность, страдание и гнев.
— Девонька Моя! Мир готов забросать тебя камнями.
— Это ему не удастся, — сказала Конни. Она более снисходительно относилась к миру.
Выслушав сестер, Дункан настоял на встрече с потрясателем устоев; устроили еще один обед, на этот раз на квартире Дункана. Собрались все четверо. Дункан был коренаст, широкоплеч — этакий молчаливый Гамлет, смуглый, с прямыми черными волосами и фантастическим, чисто кельтским самолюбием. На его полотнах ультрамодерн были только трубки, колбы, спирали, расписанные невообразимыми красками; но в них чувствовалась сила и даже чистота линии и цвета; Меллорсу, однако, они показались жестокими и отталкивающими. Он не решался высказать вслух свое мнение — Дункан был до безрассудства предан своему искусству, он поклонялся творениям своей кисти с пылом религиозного фанатика.
Они стояли перед картинами Дункана в его студии. Дункан не спускал небольших карих глаз с лица гостя. Он ждал, что скажет егерь, — мнение сестер ему было известно.
— Эти холсты — чистейшее смертоубийство, — наконец сказал Меллорс.
Художник меньше всего ожидал от егеря такой оценки.
— Кто же здесь убит? — спросила Хильда.
— Я. Эти картины наповал убивают добрые чувства.
Дункан задохнулся он накатившей ненависти. Он уловил в голосе егеря нотки неприятия и даже презрения. Сам он терпеть не мог разговоры о добрых чувствах. Давно пора выбросить на свалку разъедающие душу сантименты.
Меллорс, высокий, худой, осунувшийся, смотрел на картины, и в глазах его плясало ночным мотыльком обидное безразличие.
— Возможно, они убивают глупость, сентиментальную глупость, Дункан насмешливо взглянул на егеря.
— Вы так думаете? А мне сдается, все эти трубки, спирали, рифлености — глупы и претенциозны. Они говорят, по-моему, о жалости художника к самому себе и о его болезненном самолюбии.
Лицо Дункана посерело. Не пристало художнику метать бисер перед невеждой. И он повернул картины к стене.
— Пора, пожалуй, идти в столовую, — сказал он.
И гости молча, удрученно последовали за ним.
После обеда Дункан сказал:
— Я согласен выступить в роли отца ребенка. Но при одном условии: я хочу, чтобы Конни мне позировала. Я несколько лет просил ее об этом. И она всегда отказывалась.
Он произнес эти слова с мрачной непреклонностью инквизитора, объявившего аутодафе.
— Значит, вы даете согласие только на определенных условиях?
— Только на одном условии.
Художник постарался вложить в эти слова все свое презрение. Перестарался и получил ответ:
— Возьмите меня в натурщики для этих сеансов. Для картины «Вулкан и Венера в сетях искусства». Я когда-то был ковалем, до того как стать егерем.
— Благодарю за любезное предложение. Но, знаете ли, фигура Вулкана меня не вдохновляет.
— Даже рифленая?
Ответа не последовало: Дункан не снизошел.
Обед прошел уныло, художник не замечал присутствия другого мужчины и за все время произнес всего несколько слов, и то как будто их клещами вытягивали из глубины его заносчивой, мрачной души.
— Тебе он не понравился, но на самом деле он гораздо лучше. Он очень добрый, — говорила Конни, когда они возвращались с обеда.
— Злой, самовлюбленный щенок, помешанный на своих спиралях.
— Сегодня он действительно выказал себя не лучшим образом.
— И ты будешь ему позировать?
— А меня это теперь не волнует. Прикоснуться он ко мне не посмеет. А так я согласна на все, лишь бы у нас с тобой все устроилось.
— Но ведь он вместо тебя изобразит на холсте какое-нибудь непотребство.
— А мне все равно. Ведь он таким образом выражает свои чувства. Это его дело. Мне-то что! А пялить на меня свои совиные глаза — пусть пялит сколько угодно, на то он и художник. Ну, нарисует он меня в виде трубок — что со мной случится? Он возненавидел тебя за то, что ты назвал его искусство самовлюбленным и претенциозным. Но ты, конечно, прав.
19
«Дорогой Клиффорд. То, что ты предвидел, боюсь, случилось. Я полюбила другого и надеюсь, что ты дашь мне развод. Сейчас я живу с Дунканом, у него дома. Я тебе писала, что он был с нами в Венеции. Мне очень, очень тебя жаль, но постарайся отнестись ко всему спокойно. Если подумать серьезно, я тебе больше не нужна, а мне невыносима даже мысль вернуться обратно в Рагби. Я очень виновата перед тобой. Прости, если можешь, дай мне развод и найди жену, которая будет лучше меня. Я всегда была плохой женой; у меня мало терпения, и я большая эгоистка. Я не могу вернуться в Рагби-холл, не могу больше жить с тобой. Если ты не будешь нарочно себя расстраивать, ты скоро поймешь, что на самом деле мой уход не так для тебя и страшен. Ведь я лично не много для тебя значу. Так что, пожалуйста, прости меня и постарайся обо мне забыть».
Внутренне Клиффорд не очень удивился этому письму. Подсознательно он уже давно понял, что Конни от него уходит. Но внешне никогда этого не признавал. Именно поэтому удар был так силен. На уровне сознания он безмятежно верил в ее верность.