– Я тебе не брат. А муж, – сказал он. – Хотя частенько – сейчас, например, – жалею об этом.
Маска чопорной святоши слетела с лица Мэри, глаза ее наполнились слезами, задрожали губы и подбородок.
– Сигмена ради! – сказал Хэл. – Только не плачь.
– А как мне удержаться от слез, – всхлипнула она, – когда мой собственный муж, плоть моя и кровь, соединенный со мной Реальным Церством, обрушивает на меня столь несправедливые слова? И я ведь ничем этого не заслужила.
– Ничем, кроме того, что постоянно закладываешь меня гаппту, – ответил он. Отвернувшись от нее, он отогнул кровать от стены. – Похоже, что постельное белье тоже воняет Олафом и его толстухой женой.
Он понюхал простыню, брезгливо сморщил нос:
– Фу!
Сорвал с матраса все постельное белье и бросил на пол. И свою пижаму тоже.
– К Ч это все! Буду спать в одежде. А ты еще называешь себя женой? Почему же наше барахло не оттащила к соседям и у них не почистила?
– Ты сам знаешь, – ответила Мэри. – У нас нет денег, чтобы заплатить за пользование их чисткой. Будь у тебя М.Р. повыше…
– А как мне повысить М.Р., когда ты бегом бежишь к гаппту и докладываешь о каждом мельчайшем моем отступлении?
– А вот это уже не моя вина! – возмутилась она. – Какой я была бы сигмениткой, когда бы солгала доброму авве и сказала, что ты заслуживаешь лучшего М.Р.? Да я бы спать спокойно не смогла после такого, зная, как глубоко была нереальна и что Предтеча видит мою ложь! Когда я говорю с гапптом, то чувствую, как жгут меня невидимые глаза Исаака Сигмена, читая каждую мою мысль. Я просто не могла бы! Стыдись! Желать, чтобы я пошла на такое!!
– И Ч с тобой! – огрызнулся он и удалился в неназываемую.
Внутри тесного помещения он сбросил одежду и встал под разрешенный ему тридцатисекундный водяной душ. Приблизился к ветросушилке и подождал, пока обсохнет. Потом почистил зубы, яростно орудуя щеткой, стараясь стереть ужасные слова, прозвучавшие минуту назад. Как обычно, ему становилось стыдно за них. И вслед за стыдом явился страх, что Мэри расскажет гаппту, что расскажет гаппту он сам и что будет потом. Вполне возможно, что его М.Р. еще больше понизят, что его оштрафуют. И тогда его бюджет, вытянутый в тонкую ниточку, просто лопнет. И он окажется в таком долгу, в каком еще не бывал, не говоря уже о том, что его проигнорируют, когда придет время следующего повышения.
С этими мыслями он оделся в ту же одежду и вышел из неназываемой. Мэри протиснулась мимо него, направляясь туда же. Она удивилась, увидев его в одежде, остановилась и сказала:
– Вот как? Да, ты же бросил ночную одежду на пол! Хэл, не может быть, чтобы ты решился…
– Именно так, – ответил он. – Я не буду спать в потных тряпках Олафа.
– Хэл, пожалуйста, не произноси этого слова. Ты знаешь, что я не выношу ругани.
– Прошу прощения, – сказал он. – Возможно, ты предпочтешь, чтобы я выбрал для этого исландское слово или что-то из иврита? В любом языке, какой ни возьми, это слово означает те же мерзкие человеческие выделения: ПОТ!
Мэри зажала уши ладонями, вбежала в неназываемую и захлопнула за собой дверь.
Он бросился на тощий матрас и закрыл глаза локтем, защищаясь от света. Через пять минут он услышал, как открывается дверь (она поскрипывала, требуя смазки, но, конечно, не получит ни капли, пока их и Олафа Маркони бюджет не позволит ее купить). А если его М.Р. резко устремится вниз, то Маркони могут подать прошение о переводе в другую квартиру. И если найдут такую, то к Хэлу и Мэри подселят другую, еще более сомнительную пару (вероятно, едва-едва повышенную из низшего класса профессионалов).
«О Сигмен! – подумал он. – Отчего же я не могу довольствоваться тем, что имею? Почему не могу полностью принять реальность? Зачем во мне столько от Уклониста? Скажи мне, скажи!»
И услышал голос Мэри, устраивавшейся рядом с ним:
– Хэл, но ты же не всерьез придумал этот нешиб?
– Какой нешиб? – переспросил он, хотя знал, о чем она говорит.
– Спать в дневной одежде.
– А что такого?
– Ты сам отлично знаешь, что такого, Хэл!
– Нет, не знаю.
Он убрал руку с глаз и уставился в сплошную черноту. Мэри, как предписано, выключила свет полностью.
Ее тело, обнаженное тело, белело бы в свете лампы или луны, подумал он. Но я никогда не видел ее тела, не видел ее даже полураздетой. Никогда-никогда не видел тела ни одной женщины – если не считать картинки, которую мне показал тот человек в Берлине. А я бросил полуголодный-полуиспуганный взгляд и убежал от него со всех ног. Интересно, нашли ли его после этого уззиты и поступили ли с ним так, как поступают с людьми, столь омерзительно извращающими реаль-ность?
Столь омерзительно… да… и все же сейчас он видит эту картинку воочию, как тогда, в полном свете берлинского дня. И человека видит, который пытался ему ее продать – высокого приятного юношу, светловолосого, широкоплечего. Он использовал при разговоре берлинский диалект исландского.
Тело белеет…
Мэри молчала. Несколько минут ничего, кроме ее дыхания, не было слышно. Потом:
– Хэл, разве мало всякого ты натворил с тех пор, как вернулся? Тебе обязательно заставлять меня еще больше рассказывать гаппту?
– А чего это я такого сделал? – спросил он со злобой.
И при этом все же слабо улыбнулся, решив, что заставит ее говорить прямо, безо всяких околичностей. Не то чтобы она когда-нибудь оказалась на это способна, но он хотел подобраться настолько близко, насколько она позволит.
– Именно так. Ты ничего не сделал, – прошептала она.
– В смысле?
– Сам знаешь.
– Нет, не знаю.
– В ночь накануне твоего отъезда в Заповедник ты сказал, что слишком устал. Это не было реальным поводом, но я ничего не сказала гаппту, потому что свою еженедельную обязанность ты выполнил. Но тебя не было две недели, и сейчас…
– Еженедельную обязанность! – воскликнул он, приподнимаясь на локте. – Еженедельную обязанность! Это так ты об этом думаешь?
– А что, Хэл? – спросила она с некоторым удивлением. – Как еще я должна думать?
Простонав, он лег на спину и уставился в темноту.
– И что толку? – спросил он. – Зачем, для чего нам это надо? Девять лет мы женаты, детей у нас нет и никогда не будет. Я даже подавал прошение о разводе. Зачем же нам продолжать это исполнять, как паре роботов на тридэ?
Мэри тихо ахнула на вдохе, и Хэл представил мелкие черты ее лица, искаженного ужасом.
Но она, видимо, сдержалась и сумела подавить свое возмущение:
– Мы должны, потому что должны. Что нам еще делать? Ты же не предлагаешь, чтобы…
– Нет-нет, – быстро ответил он, подумав, что произойдет, если она расскажет гаппту. Остальное ему могло сойти с рук, но любой намек с ее стороны, что муж отказывается выполнять конкретную заповедь Предтечи… даже думать о таком он не смел. У него хотя бы есть престиж университетского учителя, пука какой-то площади и шанс на продвижение. Но не в том случае, если он…
– Да нет, конечно, – сказал он. – Я знаю, что мы должны стараться завести детей, даже если кажется, что это безнадежно.
– Врачи говорят, что ничего физически неверного ни с кем из нас не происходит, – сказала она уже в тысячный раз за последние пять лет. – Значит, кто-то из нас злоумышляет против реальности, отказывая своему телу в его истинном будущем. И я знаю, что это не могу быть я. Не могу!
– Темная сторона личности искусно скрывает свой мрак от светлой стороны, – процитировал Хэл «Западный талмуд». – Уклонист внутри нас заставляет нас спотыкаться, и нам то не ведомо.
Ничто не могло вывести из себя постоянно цитирующую заповеди Мэри так, как обращение Хэла к тому же оружию. Но сейчас она разразилась не тирадой, а слезами:
– Хэл, мне страшно! Понимаешь ли ты, что еще год – и наше время кончится? И тогда мы предстанем перед уззитами для нового испытания? И если не пройдем его, если они выяснят, что один из нас отказывает в будущем нашим детям… они ясно дали понять, что тогда будет!
Искусственное осеменение от постороннего донора есть прелюбодеяние! Клонирование же запрещено Сигменом, ибо оно есть мерзость пред светлым ликом Его!
Впервые за вечер Хэл ей посочувствовал. Ему был знаком этот ужас, – ужас, от которого Мэри дрожала так, что тряслась кровать.
Но никак нельзя допустить, чтобы она про это узнала. Тогда она рассыплется в мелкие осколки, как бывало уже не раз. И ему придется всю ночь собирать их, кое-как составляя облик прежней Мэри.
– Думаю, ты слишком сгущаешь краски, – сказал он. – В конце концов, мы весьма уважаемые и востребованные профессионалы. Не станут же они напрасно тратить наше образование и способности, отправляя нас к Ч. Я думаю, если ты не забеременеешь, то нам непременно продлят срок. В конце концов, у них есть и прецедент, и полномочия. Сам Предтеча сказал, что каждый случай должен рассматриваться в контексте, и не следует судить всех по абсолютному правилу. А мы…
– И часто рассматривают случай в контексте? – пронзительно заверещала она. – Часто? Ты не хуже меня знаешь, что абсолютное правило применяется всегда!
– Ничего подобного я не знаю, – его тон был мягким, успокаивающим. – Неужели ты так наивна? Если во всем слепо верить правдовещателям… Но я слышал кое-что насчет иерархии. Я знаю, что кровное родство, дружба, престиж, богатство или полезность для Церства иногда могут смягчить правила.
Мэри села в постели.
– Хочешь сказать, что уриелитов можно подкупить? – спросила она потрясенно.
– Никогда и никому я этого не скажу, – возразил он. – И поклянусь отрубленной рукой Сигмена, что не допускаю ни малейшего намека на подобную мерзкую нереальность. Я лишь хочу сказать, что полезность для Церства иногда выливается в амнистию или во второй шанс.
– Кого ты знаешь, кто мог бы нам помочь? – спросила Мэри, и Хэл улыбнулся в темноте. Пусть Мэри и потрясена его откровенностью, но она практична и без колебаний воспользуется любым средством, чтобы выпутаться из сложной ситуации.