– Это было тогда.
Он схватил ее за руку и потянул к кабинке. Она не сопротивлялась, но когда они оказались внутри и он задернул полог, она сказала:
– Теперь я знаю! Ты решил принести жертву Богине!
Сбросив платье, она экстатически улыбнулась, но глядела не на него, а вверх:
– Великая Богиня, благодарю Тебя, что мне позволено было стать средством обращения в истинную веру этого человека!
– Нет! – хрипло выкрикнул Сарвант. – Не говори так! Я не верю в твоего идола. Я просто – помоги же мне, Боже! – я просто тебя хочу! Я не могу глядеть, когда ты идешь в эту будку с каждым, кто попросит. Арва, я люблю тебя!
Секунду она с ужасом смотрела на него. Потом схватила свое платье и выставила, прикрываясь, перед собой:
– И ты подумал, что я позволю тебе поганить меня своим прикосновением? Язычник! В этих священных стенах!
Она двинулась к выходу. Он прыгнул на нее, поворачивая ее к себе. Она открыла рот, чтобы крикнуть, и он сунул туда скомканный подол платья. Закрутив одежду вокруг ее головы, он толкнул женщину назад так, что она упала на кровать, а он оказался сверху.
Она вырывалась из его хватки и извивалась, но его пальцы крепко вцепились в плоть. Она попыталась сжать колени. Он подпрыгнул, как большая рыба, пробивающая водную гладь, тяжело ударив ее по бедрам, и расцепил замок ее ног.
Она хотела податься назад, как змея, пытающаяся уползти на спине, но уперлась головой в стену. И вдруг прекратила бороться.
Сарвант застонал, обхватив руками ее спину, прижавшись лицом к ее лицу через платье. Он хотел коснуться губами ее губ, но платье-кляп было сложено вдвое, и он ничего не почувствовал сквозь его толщу.
Последняя искра разума говорила ему, что он всегда ненавидел насилие и особенно насилие над женщиной, и вот он насилует женщину, которую любит. И хуже всего, куда хуже, она по своей воле отдавалась сотне мужчин за последние десять дней, мужчинам, для которых она ничего не значила, которые просто выплевывали в нее свою похоть. А ему она противится, как христианская мученица-девственница Древнего Рима, отданная на милость язычника-императора. В этом не было смысла, ни в чем не было.
И он внезапно закричал от разряда, копившегося восемьсот лет.
Он не знал, что кричит. Он не осознавал ничего, что делалось вокруг. Когда вбежали жрец и епископ и плачущая, всхлипывающая Арва рассказала, что случилось, он все еще ничего не понимал. Пока в храм не ворвались разъяренные мужчины с улицы и не появился кто-то с веревкой, он ничего не понимал.
Потом было поздно.
Поздно пытаться рассказать, чем он был одержим. Поздно, даже если бы они могли знать, о чем он говорит. Поздно, даже если бы его не избили до потери сознания и не выбили зубы, и губы не распухли бы так, что он ничего не мог сказать, только мычать.
Епископ пытался вмешаться, но его отшвырнули в сторону и вынесли Сарванта на улицу. Там его потащили за ноги, и голова стучала по мостовой всю дорогу до площади, где стояли виселицы. Они были построены в виде кожистой старой богини Альбы, Обрывающей Дыхание Человека. Ее железные руки, окрашенные в мертвенно-белый цвет, хищно простирались далеко вперед, как будто хотели вцепиться в каждого проходящего.
Веревку перебросили через одну из ее рук и завязали на запястье. Из какого-то дома мужчины принесли стол и поставили его под свисающей веревкой. Сарванта подняли на стол и связали за спиной руки. Пока двое держали, третий надел на его шею петлю.
Наступила секунда молчания, когда стихли крики разгневанных мужчин, и они прекратили попытки наложить на него руки и разорвать плоть святотатца.
Сарвант взглянул на них. Он плохо видел, глаза распухли, их заливало кровью из ран. Он что-то промычал.
– Что ты сказал? – спросил один из державших.
Сарвант не мог повторить. Он думал, что всегда хотел быть мучеником. Это желание было страшным грехом – грехом гордыни. Но он желал мученичества! И всегда в воображении шел к своему концу с достоинством и храбростью, рожденной уверенностью, что ученики его продолжат святое дело и в конце концов восторжествуют.
Этому не бывать. Он будет повешен, как распоследний преступник. Не за проповедь Слова – за изнасилование.
Ни одного обращенного. Он умрет не оплаканным, умрет безымянным. Тело бросят свиньям. Но тело – это не важно; умрет его имя и деяния его, и от этой мысли хотелось ему возопить к небесам. Пусть кто-то, хоть одна душа, продолжит…
Он думал: ни одна новая религия не преуспеет, пока не ослабеет старая. А эти люди – верят. Верят без тени сомнения, за которое могло бы зацепиться новое убеждение. Они веруют с такой силой, которой не было у людей его времени.
Он снова попытался выговорить хоть слово. Теперь он стоял на столе один, покачиваясь, но решив, что не выкажет ни капли страха.
– Слишком рано, – сказал он на языке, которого все равно не поняли бы, даже если бы он мог говорить ясно. – Слишком рано вернулся я на Землю. Мне нужно было подождать еще восемь сотен лет, когда люди начнут терять веру и сомневаться во всем. Слишком рано!
У него из-под ног выдернули стол.
XIII
Не успел крикнуть впередсмотрящий, как из рассветного тумана на дисийскую бригантину налетели две шхуны с высокими мачтами. Но моряки на «Божественном Дельфине» не сомневались в том, кто нападавшие. Из всех глоток вырвался одновременный крик «Карелы!» – и все смешалось.
Одно из пиратских судов скользнуло вдоль борта «Дельфина», и абордажные крючья карельской шхуны сцепили корабли намертво. В мгновение ока пираты оказались на борту.
Они были высокими, одетыми только в яркие цветные шорты с широкими кожаными ремнями, на которых висело оружие. Татуировки покрывали их с головы до ног, они размахивали кривыми тесаками и шипастыми булавами. Яростно выкрикивая что-то на своем родном финском, они дрались, как берсерки, иногда в горячке боя обрушивая удары тесаков и булав на своих же братьев.
Дисийцев захватили врасплох, но дрались они храбро. Сдаваться они не собирались: это означало рабство и смерть от непосильного труда.
Экипаж «Терры» был среди защитников. Ничего не понимая в фехтовании на мечах, они дрались, как могли, изо всех сил. Даже Робин схватила меч и дралась рядом с Черчиллем.
Вторая шхуна подошла с другого борта. С нее посыпались карелы и напали на не успевших развернуться дисийцев. Первой потерей звездолетчиков стал дагомеец Гбью-хан. Он успел убить одного пирата и ранить другого, но удар тесака сзади отсек ему руку с мечом, а следующий раскроил голову. Потом упал Ястжембски, кровь хлынула из разрубленного лба.
Вдруг Робин и Черчилль забились в наброшенной на них сверху сети. Под ударами кулаков они потеряли сознание.
Придя в себя, Черчилль обнаружил, что у него связаны за спиной руки. Рядом с ним на палубе сидела Робин, тоже связанная. Лязг мечей стих, и даже стонов не было слышно. Тяжелораненых дисийцев побросали за борт, а тяжелораненые карелы не позволяли себе стонать.
Перед пленниками стоял капитан пиратов Кирсти Айнундила. Высокий темноволосый человек с повязкой на правом глазу и шрамом, протянувшимся через всю левую щеку, говорил по-дисийски с сильным акцентом:
– Я просмотрел судовые документы и знаю, кто вы такие. Так что лучше не врите. Так. Ты и ты, – он показал на Черчилля и Робин, – стоите большого выкупа. Этот Витроу будет заплатить за свой дочь и зять невредимый много. Остальные будут давать хорошую цену на рынке в Айно, когда мы будем туда прийти.
Черчилль знал, что город Айно был базой карелов на побережье, которое когда-то звалось Северной Каролиной.
Кирсти что-то приказал, и пленников отвели вниз и приковали к шпангоуту. С ними был и Ястжембски, поскольку они решили, что его рана не опасна.
Когда пираты заковали их и ушли, заговорил Лин.
– Теперь мне понятно, как глупо было мечтать добраться домой. Не потому, что нас захватили, а просто – дома больше нет. Там будет не лучше, чем здесь. Наши потомки могут быть так же враждебны к нам, как потомки Черчилля – к нему. И я вспомнил кое о чем, что мы забыли из-за своего горячего желания попасть обратно на Землю. Что случилось с землянами-колонистами на Марсе?
– Не знаю, – ответил Черчилль, – но мне кажется, что, если они не погибли по тем или иным причинам, они давно бы уже послали на Землю космолеты. В конце концов, они не зависели от Земли, и у них были свои корабли.
– Очевидно, что-то им помешало, – заметил Чандра. – Но я, кажется, знаю, к чему клонит Лин. На Марсе есть радиоактивные минералы. Рудники там остались, даже если людей больше нет.
– Давайте говорить прямо, – сказал Черчилль. – Вы предлагаете мне отвезти туда «Терру»? У нас достаточно горючего на полет туда, но его не хватит на возвращение. Вы предлагаете использовать оборудование из марсианских курганов? И еще раз полететь к звездам?
– Мы нашли планету, где аборигены не были достаточно развиты, чтобы воевать с нами, – сказал Лин. – Вторую планету Веги. Четыре больших континента, каждый размером с Австралию, и все разделены большими водными пространствами. Один континент населен гуманоидами, с точки зрения развития техники пребывающими на уровне Древней Греции. На двух других живут племена уровня каменного века. Четвертый необитаем. Если мы доберемся до Веги, можем колонизовать четвертый континент.
Они помолчали.
Черчилль понимал, что предложение Лина имеет свои сильные стороны. Главным возражением было отсутствие средств на его осуществление. Прежде всего, надо освободиться. Потом надо захватить «Терру» – а корабль так усиленно охранялся, что после освобождения из вашингтонской тюрьмы звездолетчики эту идею отбросили.
– Даже если мы захватим корабль, – сказал Черчилль, – а это – огромное «если», нам еще надо добраться до Марса. Это самый большой риск. Вдруг там мы не сможем добыть горючее?
– Копаем норы и начинаем делать оборудование, – ответил Аль-Масуини. – Да, но если на Марсе мы добудем, что требуется, и доберемся до Веги, нам понадобятся женщины. В противном случае нас ждет вымирание! А это значит, что волей-неволей придется взять с собой Робин. И еще это значит, что надо будет похищать дисийских женщин.